Тройная доза красных чернил

      — Мисс?       Одри открыла глаза. Боль пульсировала в носу, ноги и руки ломило. Голова… голова раскалывалась… И Одри не понимала, от чего. Она огляделась. Пространство искажалось, прыгало, блестело от того, что оно белое, абсолютно белое, как мел. И фактически пустое, разве что стеклянные полки в шкафах были заставлены книгами и вазами с цветами. Через стол сидел пожилой мужчина с длинными серыми волосами, заплетенными в хвост, и внимательным взглядом. У него были вытянутое, как у мейн-куна, лицо, идеально выбритый подбородок и линии морщин на щеках.       Белое… Все либо белое, либо желтое… и иногда красное…       — Мисс Штейн? — снова обратился он к ней, и Одри выудила из памяти его имя — Артур, психиатр Артур Хэрроу. — Вы еще здесь?       Она уставилась на него своими темными из-за расширившихся зрачков глазами.       — Я Дрю, — вместо ответа сказала она. — Мой отец Джоуи Дрю.       Он открыл рот, чтобы что-то ответить, но так и замер с открытым ртом. Некоторое время они просто прожигали друг друга взглядом. Одри посчитала, что он удивлен или хотя бы задумался: так она Дрю или Штейн? Ну не может же у неё быть две фамилии от двух разных мужчин. Затем она подумала, а какая у неё фамилия была раньше, когда она ничего не помнила о своей родне? Как она называла себя?       — Мы говорили об этом на прошлом сеансе, — спустя время сказал Артур. — Но, раз вам удобнее говорить о себе, как о Дрю, то пожалуйста, я не смею возражать. Правда, вашему отцу будет горько узнать, что его дочь называет себя фамилией врага семьи.       Одри показалось его высказывание и смешным, и куда более безумным, чем если бы весь мир в тот момент взлетел на воздух горсткой пепла. Отец? Отец кто — Генри? Это невозможно. Джоуи сам сказал, что это именно он создал Одри с помощью чернильной машины. И когда она все-таки пересеклась с Генри, тот вёл себя скорее как неожиданно объявившийся дядюшка с безупречными манерами и очень грустным взглядом человека, на чью долю выпало слишком много плохого. И его не было в воспоминаниях Одри о путешествиях, молоке, резиновой уточке для ванной. Только Джоуи Дрю.       Артур встал.       — А почему ты вообще решила, что он твой отец?       — Он мне сам сказал.       Артур задумчиво покачал головой.       И тут Одри вспомнила, почему все это звучит для окружающих так безумно.       — Когда же он вам об этом сказал? — доктор снисходительно улыбнулся. Одри не нашлась с ответом. — Он умер, дорогая. Его нет. А ваш отец, Генри Штейн, и ваша мать, Линда Штейн, есть. Хотите, я наберу им? Вы можете…       Она смотрела в никуда: в пустоту, в которой все казалось проще, и в глубины себя, где все расставлено по полочкам и объяснено. А, пытаясь объяснить другим, она только запутывала эту тонкую нить восприятия. Заметив замешательство гостьи, Артур встал и подошел к Одри. Он был высоким, сухощавым мужчиной и шел как-то неровно, будто в его забавных плетенных сандалиях насыпали битого стекла.       — Я… — голос звучал устало. — Одри, посмотрите на меня, — и она подчинилась. Он наклонился к ней. Близко-близко, чтобы не нарушать зрительного контакта. — Я хочу вам помочь. Но я не смогу, если вы не пойдёте навстречу. Пожалуйста, Одри. Выберетесь уже из своих жутких фантазий сюда, в реальный мир, где вас ждут престарелые родители. Генри ведь заходил вчера. Он хотел к вам, но я не пустил, сами понимаете…       Холод промчался по спине, и Одри крупно вздрогнула, скукожившись под этим пронизывающим взглядом. Разумеется, он говорит это ради самой Одри. Ведь, если другие доктора были просто мальчиками на побегушках, как санитары, то этот был этаким специалистом по возвращению поехавших крыш на место. И его священный долг — поставить психа на ноги, покромсав его реальность таким образом, чтобы она соответствовала норме.       — Но, когда меня кололи, меня назвали другой фамилией, — возразила Одри.       — Потому что вы сами себя вечно кличите как Дрю, и потому среди персонала пошла шутка о том, что вы все же дочь нашего знаменитого мультипликатора. То есть, я хочу сказать, над вами смеются.       Шутка.       Нет, Одри была еще жива, но внутренние противоречия разрывали её на части. Она была слишком мала, чтобы противиться буре, такой огромной и яростной, бьющейся в ребра, в живот, в глотку, как ополоумевший зверь в прутья своей клетки. Она не хотела плакать, и заплакала, закрывая глаза, которые щипали горячие горькие слезы. Она либо дочь Джоуи и не является живым человеком, либо все это плод её окончательно и бесповоротно сломавшегося разума. И не было ничего из того, что случилось. Не было… просто не было…       Но как же?.. Как же?..       — Я знаю, это сложно принять, — мистер Хэрроу смотрел на неё с состраданием и положил руку на её плечо. — Сложно принять, что ты и мышиного хвостика в этом мире не стоишь, что ты не супергерой, как Капитан Америка, и в тебе нет ничего особенного. Но вы должны сказать это себе: я не дочь Джоуи Дрю, иначе бы он оставил мне какое-то наследство. Я не спасла чернильный мир от демонического Бенди, потому что чернильного мира нет, как и Бенди. У меня нет суперсил. И я не лесбиянка, чтобы ходить на гей-парады, потому что мне привиделась никогда не существовавшая девушка.       Одри перестала дрожать.       Всего этого не было. Милая Одри, это неправда, ты врала, все врали. Ты придумала все это, чтобы казаться себе значимее: для нуждающихся чернильных созданий ты не была героем и освободителем от зла, для Джоуи ты не была попыткой искупить ошибки прошлого. Но это значит, что ты человек. Твоя кровь — это кровь. А кожа и кости — всего лишь кожа и кости. И никогда не существовало девушки с ножом и глазами цвета кофе, не было той, ради кого ты была готова совершать все новые и новые подвиги.       Возможно, по этой причине Одри медленно встала и, улыбаясь доктору Хэрроу, взяла со стола острый карандаш. Она стала приближаться, и когда Артур понял, что происходит, её губы разошлись в жутком оскале и глаза загорелись хищным огнём.       — Охрана!       Они, разумеется, стояли за дверьми кабинета. Но Одри было все равно на них, её целью стал один конкретный человек. Не может быть, чтобы такой важный кусок её жизни оказался лишь плодом воображения: страшный, пропитанный болью, но важный, черт возьми, ведь в нём были и верные друзья, и преодоление себя, и сильные враги, и она. Одри сделала рывок в сторону доктора, и тогда двое санитаров схватили её — она врезалась в их сильные руки, стала биться, пытаясь при этом не выпускать карандаш из пальцев, которые насильно разжимал третий.       Она закричала, забила руками, лягнула кого-то ногой в пах.       Он сказал, что она — не она. Что она, по сути, никто. Не та, что способна на подвиги, не та, что победит смерть, встанет из чернильной могилы и пойдет дальше.       — Пожалуйста, будьте с ней аккуратнее…       Удар в бедро. Удар в спину. Игла в основании шеи.       Чернильный демон стоял за спиной доктора, беспокойно взиравшего на последствия драки — распластавшуюся на полу девушку. Демон будто улыбнулся еще шире, и Одри захотелось убить его. Он наслаждался этим зрелищем. Как Одри делают ничтожеством, а она противится этому. Он наблюдал, наблюдал, как кот за попавшей в ловушку добычей.       Дерись. Убивай. Выживай.       Одри думала, что они теперь друзья. Чернильный демон в её голове, потому что помнит, как та несла его на себе через чернильные стоки и обещала стать другом. Но также он помнил, что это Одри забрала его тело — буквально сломила его волю и заполнила собой. И теперь он стал наставником. Безжалостным. Мстительным.       «ЭТО ВСЕ НЕПРАВДА!».       Некто подошёл к её обмякшему телу, и она зарычала — так рычал демон, когда рыскал по студии в поисках своей добычи, — и взмахнула карандашом.

***

      Она проснулась в полумраке гостиницы, на той жесткой раскладушке. Кто-то заботливо накрыл её поеденным молью, испачканным в чернилах пледом. Голова раскалывалась, будто Одри упала с большой высоты, но не избавилась от боли при возрождении. И здесь царила тишина, в которой не было места голосу демона и страху. Только малютка Бенди в забавном комбинезоне и с игрушкой в виде самого себя в руках. Он поднимал его мягкие ручки и ножки, поворачивал так и сяк, сажал на изрядно потрепанный деревянный паровозик и улыбался.       Одри приподнялась и огляделась: шея плохо её слушалась, каждая кость в теле ныла, и потому вращение головой напоминало пытку. Может, она правда упала? Да, наверное, в тот прол…       О боже.       Она улеглась обратно, закрыв лицо руками и молча уставившись в темноту. Вспыхнув яркой искрой, недавние события навалились на неё. Сердце наполнилось болью и яростью, но злилась она главным образом на себя. Жестокая, глупая тварь! В ней взаправду не было ни грамма души, чтобы закрыть рот и взять себя в руки. И почему Одри не хотела понимать, что этот диалог не нужен? Почему продолжала настаивать, когда подруга так упорно сопротивлялась и старалась утешить? В конце концов Одри причинила ей боль и пролетела несколько этажей спиной вниз, и теперь проснулась здесь — в гостинице, вся в синяках, под пледом и с Бенди.       «Я всего лишь задание».       Затем пришла другая боль. Её остроты хватило бы, чтобы разрубать горы, и свеженанесенная рана истекала гноем и разрывала девушку на части. Так это все было враньем? То спасение от чернильного демона не акт самопожертвования ради дружбы, а условия задания: «Спаси эту дуру любой ценой»? Неужели не было от неё никакой искренности?       Следующие полчаса она прожила словно с тумане, которым окутывала её боль. Сидела, пытаясь встать, сняла свитер и осмотрела свое тело. На спине возник здоровый, едва не черный, синяк, пара царапин от заноз располагались на лопатках, одна все еще сидела в затылке, и еще один синяк — под разодранным в кровь и заклеенным пластырем локтем. И листала свой блокнот, конечно.       Бенди потоптался неловко на месте, взглядом останавливаясь то на Одри, то на блокноте для рисования, и Одри с натужным стоном отодвинулась, чтобы дать демоненку больше места. Он сел рядышком, прижавшись своей тёплой рукой к её руке, и она снова задалась вопросом, из чего он. Это была не кожа, а еще она была шероховатой, как погрызенный карандаш или очень плохая бумага. Бенди толстым белым пальцем перелистнул страницу, на которой остановилась Одри, и нахмурился. Это был почти дорисованный портрет девушки с ножом, вокруг которого плавали знаки вопроса и полупрозрачными буквами возникали её возможные имена.       Одри увидела в этом нахмуренном лице упрёк и, склонив голову, признала его справедливость.       — Нужно было нормально поговорить. Знаю, — сказала она. — Я бы сделала это прямо сейчас, но она ушла. Кстати, не знаешь, куда?       Он указал на окно.       — Хорошо. А… она что-нибудь говорила? — Одри стукнула пальцем о палец, чувствуя, что опять краснеет. Бенди смотрел на неё, как на дуру. Глупо было спрашивать. Причина, по которой Бенди смотрел на неё так, заключалась в том, что он просто не умел разговаривать. Тупица. Последняя мразота. Слова подходили, как Одри, так и её защитнице. Ведь можно было не ругаться и быть спокойнее. И поэтому еще минуту, пока Одри копалась в себе, он сидел с протянутой рукой, в которой держал листок, исписанный маленьким почерком. Когда Одри удосужилась обратить на него внимание, демоненок счастливо улыбнулся. Он смотрел на неё также весело все то время, что Одри пыталась разобрать написаное. Тот, кто это написал, редко брался за ручку — или чем она там писала. Кляксы, кривые, съезжающие друг на друга буквы, некоторые уже размазались. Но Одри читала. Такие письма требуют быть прочитанными.       «Это не по уставу, только иначе я не могу. Я пишу это, глядя на тебя, упавшую и такую несчастную, что у меня сердце вот-вот истечет кровью. Ты обожгла мне плечо. И эта боль не так ужасна, как душевная, которую я испытываю сейчас. Мне хочется, чтобы ты знала — все это не было враньем. Если раньше я ходила с тобой, потому что так было нужно, то теперь я делаю это, потому что искренне хочу помочь.       Ты хотела знать, кто меня нанял, откуда взялось это «Чернила зовут». Я расскажу тебе. Но сначала ты должна задать себе пару серьезных вопросов. Что я вообще знаю о мироустройстве? Кто я? Ты знаешь достаточно, но не знаешь главного — есть вещи, о которых лучше молчать, и есть моменты, когда тебе приходится вступить в войну. Когда я вернулась из своего путешествия в моей жизни настала новая эра. Я выросла, нашла себя, осознала, на что в самом деле способна. Я вступила в орден, особый орден из таких же, как я. Потому что, как ты уже догадалась, я из другого мира, но там действуют те же законы, что и в этом, и во всех остальных. И такие, как мы, могут видеть сны. Пророческие, вещие, называй как хочешь. Меня послали за тобой, потому что в будущем ты должна совершить что-то очень важное, и у меня очень плохое предчувствие, будто это важное наступит совсем скоро.       Прошу тебя, оставайся решительной. Даже когда будет казаться, что мир сошел с ума, что ты ходишь во тьме — помни, что можно добиться чего угодно, если не сходить с выбранного пути. Это очень больно и трудно. Это похоже на бесконечную лестницу, построенную из блоков льда. Но нельзя сдаваться, унывать, позволять себе ломаться. И еще. Даже если у тебя нет души, в чем я сильно сомневаюсь, ты лучший человек, которого я встречала. Ты храбрая, сообразительная, пусть и с прибабахом. В конце концов, люди, которые искренне считают, что им просто жизненно необходимо собрать весь мусор, что они только смогут найти, меня всегда восхищали.       Скоро вернусь.».       Вернув записку Бенди, она уставилась на пустые страницы своего блокнота. Их нужно чем-то заполнить — того требовало нечто, что могло бы быть душой творческого человека. Она слышала, как бьется в груди сердце, и хотела бы знать, от чего оно так набрало темп и почему глаза щиплет. Вещие сны, какой-то орден, «такие как мы»…       Одри даже сначала подумала, что ей пудрят мозги, что это издевательство, ложь, чтобы как-то объяснить свою секретность. Но это было правдой. Одри будто всегда знала это. Осталось только уложить все в голове, сделать для себя таким же привычным, как чернильный мир и факт своего появления на свет. Она обняла Бенди, коснулась подбородком его макушки и закрыла золотые глаза.       Когда-нибудь все придёт в норму. Правда же?..

***

      Это стекло не билось. Была лишь маленькая трещинка, царапинка, потом снова трещинка, и помятый «гент» упал, как и Одри, коснувшаяся коленями пола. Генри смотрел на неё задумчиво. Вскидывал в голове, насколько эта девушка безумна, наверное, и что случится, если она все же сделает задуманное.       — И меня выпусти! — крик из другой камеры, мерзкий, мужской. Одри решила, это кричал тот, который играл на банджо. — Выпусти меня во славу чернильного лорда, и он благословит тебя!       Меньше всего ей хотелось пресмыкаться перед этим рогатым сукиным сыном. Она размахнулась и, заорав, снова ударила. Генри Штейн вздохнул, и стекло от его дыхания запотело. Одри взирала на него с ненавистью. Он не был ни в чем виноват. Но и он что-то скрывал. И когда остатки решимости покинули Одри, она опять упала и склонила голову. Не терять решимости, да? Тогда и здесь девушка с ножом в ней ошиблась.       — Одри, Одри… — неодобрительно произнёс Генри, и только это выдало его чувства. Он был холоден, как камень, и Одри сразу поняла: такой человек не удивится ни поезду-призраку, ни луне с лицом. — Представь паутину, представь, что мы не одни во вселенной. Каждая капля росы на ней, это то, о чем тебе говорила подруга — миры, есть другие миры. Поверь мне, Одри. Ведь я был там, и со мною — чернильный демон. И наш мир — как песчинка в пустыни.       Нет. Нет, мать твою, нет. Одри слышала об этом не единожды, она должна была реагировать нормально, но сейчас от чего-то разозлилась. Она уставилась на него из-под копны спутанных волос, не поднимаясь, дыша рывками.       — Ты и демон? — спросила Одри, фактически прошипела. — Как?       — Не знаю, — сказал Генри. — Раньше все было нормально. Цикл начинался и кончался, а потом… что-то случилось, и появилась брешь — брешь в самой реальности. Мы с Бенди оказались на равных условиях, это случилось как раз когда я собирался запустить бобину под названием «Конец». Мы были голодными, усталыми, в неизвестном для себя мире. Через это проходил каждый из нас — пришелец, волей случая покинувший свой мир и переместившийся в иной. Ха-ха… я тут сейчас понял, что мы с демоном, можно сказать, стали друзьями. Но вряд ли он помнит, как это было тогда. Он снова стал собой — кровожадным и яростным. А тогда, тогда же он…       Одри взглянула на их общее лицо: одна сторона для Генри, другая для демона Бенди. И она поняла.       — Когда орден только появился, на мир, в котором мы тогда пытались жить, напали извне. Мы приняли решение биться, пускай большинство из нас ничего не знали о военном деле. Я был ранен. Никогда не думал, что дыра в животе приносит столько боли… было столько крови… я пытался подтянуться к ножу, который мне выдали, и думать о том, как я вернусь к своей жене. И пришёл демон. Он сказал, что сделает меня сильнее, если я отдамся ему. И… Мы стали одним и помогли в битве с истинной тьмой. И вскоре это стало нашим долгом — сражаться с тьмой. Сражаться со смертью. Понимаешь?