***
Вспоминай дальше. Девушка отвернулась. Все, чего ей сейчас хотелось — спать. К тому времени и лицо, красное после истерики, остынет, и глаза высохнут. Она увидит хороший сон, где есть только Одри и её дорогая безымянная, и никто никогда их не разлучит. Наивная влюбленная дура! Она устала от этого голоса, от воспоминаний о студии, от путаницы в фамилиях и каждодневных избиений. Ей осточертели запах собственных газов и непроходящий голод, острый, как зубы демона. Одри ненавидела себя за то, что не может перестать быть Одри. Стать… нормальной. И жить нормальной жизнью. — Всего один укольчик… Игла была холодной. Жидкость в ней — еще холоднее. Одри не сопротивлялась. Она просто смотрела в одну точку, не чувствуя ни гнева, ни грусти, ни жалости к себе. Только пустоту. «Иногда мне кажется, что через пару дней я умру, — иногда говорила она сама себе. — Я проживу день, два, три, а потом меня убьют. Или я сама себя убью». Одри погрузилась в сон и чуть не заплакала, когда между двумя мирами поняла — она не увидит её, вместо её лица будет любое другое лицо, и вместо тёплых редких моментов будут иные: будут Генри за стеклом, глубокий, красивый голос Алис, целившейся в Одри из автомата, девочка-потерянная Хейди, призрак Четвёртой… только не та единственная. Все меркло перед этим сном, потому что он был черным, черным, как самый далёкой космос, где давно погасли звезды или еще не родились. Это был сон о чернилах, наполняющих легкие, о слезах по себе, умирающей без воздуха и в полном одиночестве. Одри пыталась выплыть. Она гребла, подтягивалась, но чернила были против — как сотни рук утопленников они держали её и тащили дальше, ко дну. Следующий сон был соткан из яркого света из окна, за которым искрились сугробы, из коробок с разобранной елкой и игрушками, из папы, комиксов, бумаги и карандаша с мечтой. Отец гладит её влажные после душа тёмные волосы, она беззубо улыбается — зубов тогда было в раза полтора меньше, — и рисует под его чутким руководством. Одри опирается на слова отца о динамике, как изобразить движение в одной картинке. И еще опирается на комиксы о своей любимой Чудо-Женщине. До появления Человека-Паука, нового любимого героя американской молодежи, оставалось еще семь лет. Он затмит Чудо-Женщину в глазах маленькой Одри, Супермена и Бэтмена в глазах дворовых мальчишек и Капитана Америку в глазах парней, прошедших войну с комиксами о нем за пазухой. Третий сон был странным, просто странным. Там она сидит на инвалидной коляске, и её ноги, то есть, то, что от них осталось, замотаны в несколько слоев белых бинтов. По лицу Одри катится всего одна крохотная слезинка. Мужчина, который везет свою дочь — Генри Штейн. За его спиной Линда Штейн. И они оба плачут, ведь уже не молоды, чтобы выхаживать свою дочь инвалида. И еще они плачут по Одри: её-то, такую, никто замуж не возьмет, и сама она не сможет себя обеспечивать… вся молодость прошла, и вся жизнь, едва начавшаяся… Как тогда Одри презирает себя! Она намерена, как только окажется дома, найти тайник с отцовским пистолетом, оставшимся с Первой Мировой, и вышибить себе мозги. Ведь родители правы. Без ног она никто. Все это сны. Сны хорошие и не очень. И все кончаются по-разному: объятиями в руках Джоуи Дрю, кровью на стене или возрождением в чернильном мире.***
Снотворное порошковое. Ощущение, будто она проглотила крупинки пыли, перемешанные с чернилами — горькими, мерзкими. Одри увидела свое отражение, и там, за ней, кто-то стоял — лицо знакомое и при этом нет, совсем новое лицо, которое раньше ей не встречалось. Снотворное оказалось сильным. Её фактически сразу валит с ног, и тело все становится ватным, тяжёлым. Одри даже не чувствует боли, когда ударяется о кафель затылком. Кружка катится… бесчувственные пальцы дергаются, пытаются сжаться в кулак… спираль на руке гаснет… женщина в облегающем платье смотрит на неё, прямо на неё. Так смотрит хищник на добычу, и Одри становится страшно. Страшнее от этого взгляда, нежели от того, какой ужас творился на этом наполовину прекрасном лице. — Доброй ночи… И она погрузилась во тьму. При иных обстоятельствах Одри призналась бы, что Алиса ей даже понравилась. В том смысле, каком ей, оказывается, нравятся женщины: ведь у Алисы был голос, будоражащий мысли и потаенные желания, голос, от которого все ниже живота напрягалось; у Алисы были бедра, как у школьной подруги Одри, мягкие, выкроенные точно из мрамора теми самыми скульпторами, что создавали из твёрдого мягкую прозрачную вуаль; у Алисы была упругая белая грудь, при виде которой Одри краснела. Только ей было охереть как страшно. Страшно из-за огромного стола, страшно из-за привязанных к электрическим стульям потерянных, страшно из-за слов Алисы. Она собралась содрать с неё кожу и налепить на себя, чтобы наконец обрести былую красоту, и что-то подсказывало — эта женщина не шутила. Она вообще не умела шутить, как бы ни старалась. «Интересно, как бы мое лицо смотрелось на другом человеке?», — еще подумала Одри и вздрогнула. Лучше не думать. Не представлять. А просто сосредоточиться на загадке.***
Забавно тогда вышло, не правда ли? У неё оказался огнестрел, — чернильному демону это казалось смешным, но Одри, лично пережившая встречу с разъярённой Алисой, не разделяла его веселья. Тогда ей казалось, что вот-вот, и страх, днями копившийся в её сердце, выльется за край. Она не выдержит и умрет, упав лицом в собственную мочу, и на том путешествие великой героини, освободившей чернильный мир от демона, подойдет к концу. Но вместо этого нашла в себе силы драться дальше. И Одри гордилась собой. Гордилась, что в ней хватало решимости держаться на одну секунду дольше, и когда все сдаются — она идет дальше. Или, скорее, падает с балкона вместе с чокнутой красоткой. А лучше бы дала то, что ей было нужно. «Я буду с тобой максимально откровенна: если бы ей было от меня нужно что-то другое — я с превеликим удовольствием ей дала». Они рассмеялись: внутренний голос Одри и она сама. Удивительно! Общие воспоминания, неустанно идущие к точке невозврата, когда все изменилось, сломалось и собралось заново, но иначе, прямо как сама Одри, — стирали ту границу между белым и черным, и Одри начинала чувствовать нечто к чернильному демону. Чувствовать… ну, что чувствуешь к человеку, с которым вынужден делить одну палату на двоих, с которым иногда можно хорошо поговорить знатно поржать. Только потом демон эту границу восстанавливал и отсекал себя от Одри. Он снова становился чудовищем, чья смерть облегчила бы жизнь стольким потерянным. Мысли об этом были сродни гвоздям — они не ранят, если осторожно к ним прикоснуться, а если наступить на них босой ногой во время бега… Демон ушел — так пар исчезает из ванной, если дверь держать открытой, — и Одри снова осталась одна. После посещения психиатра прошла неделя. С ней никто не говорил, никуда не звал, и Одри могла лишь догадываться, что стало с бедным санитаром, которого она пырнула карандашом. Нос больше не пульсировал от постоянной боли. Только с головой было все не так. Там будто всегда пусто, просторно, словно по сознанию промчался шторм и разнёс все, чем была Одри. Оно функционировало, но стало другим. Сосредоточившись на этой мысли, Одри позволила доктору, пришедшему для следующей инъекции, вогнать в себя иглу. Почему они продолжают пичкать её наркотиками? Ведь Одри спокойна, как мышка, не орет, не бьется в двери, больше не задирается. Но спрашивать — себе дороже.***
— Что это, Одри? Одри не ответила. Когда она рисовала, она никогда не отвлекалась. Вся её суть тогда заключалась в карандаше. Она качала коротенькими ножками, не достигавших пола, и стул под ней поскрипывал. Ей нравилось, как скрипел стул, этот скрип — как музыка для папы, когда он занят. — Одри, — он улыбнулся, наклонившись к ней, заслоняя своей тенью рисунок. — Какой красивый кораблик! Ты сама его придумала? Одри ответила неразборчиво, как и всегда: она еще не научилась владеть языком, как владели им взрослые. Он бился о зубы, застревал в брешах на месте тех, что выпали, и слюнявил губы. Иногда казалось, что сейчас он западет в глотку, и Одри задохнется. Соседские дети говорили лучше неё — им это целых пять лет, и родители их понимали. Одри тоже было пять. Только отец едва мог разобрать, что она там себе лопочет. — Приснился? Какие у тебя яркие сны! А у этого корабля есть история, названия? И что это за люди на его борту? Корабль назывался Арго II. Арго — корабль на котором плыл Ясон в поисках Золотого Руна. Только вторая его версия имела голову металлического дракона и умела летать. А еще его угнали — так говорил сон. Одри видела себя взрослую, странных людей вокруг, собаку и блеск мечей. Это было важно, также важно, как найти Золотое Руно. И сделать это можно было только на Арго II, корабле, построенном специально для спасения мира членами Ордена. Поэтому она не ответила папе. Тот бы ни слова не понял.***
…именно этот день она вспомнила, прощаясь с жизнью. Тело — комок боли из сломанных костей и в кашу развороченных органов. Ноги плохо слушаются, руки тяжелые и ватные, как после снотворного. Одри перевернулась на спину, и мир завращался вместе с ней, какой-то совсем нереальный, душный и темный. Голова раскалывалась — топор Раскольникова, наверное, засел в черепе и оставил трещину, разделяющую его на две части. Рычание сзади. Рычание дикого зверя. Алиса приближалась к ней. В руках черный автомат, от дула которого еще шел сизой дым. Порванное платье, растрепанные волосы и гримаса ярости на лице… и автомат. Автомат. Одри не могла думать ни о чем, кроме гребанного автомата. Она всхлипнула, подтянулась руками вперед, чуть не взвыла, когда поняла, что разодрала коленку. Ползти, ползти! Выжить! Одри искренне верила, что победит в этой схватке. Что, принеся в жертву потерянных, привязанных к электрическим стульям, она спасется. Или спасется, подойдя к Алисе со спины и использовав свой коронный прием, который они с подругой столько раз тренировали. Но Алиса услышала её, схватила за запястье и наставила дуло прямо в лицо — и в этом дуле Одри увидела всю свою лживую, ненормальную жизнь. И сейчас она видела в нем свою кончину. Даже видела похороны, если их так можно будет назвать: труп без лица, сброшенный в стоки, как какой-то мусор. «Здесь покоится Одри Дрю. Покойся с миром, милая! Ты была замечательным аниматором, сборщиком хлама и чернильной куклой. Свет твоих стремных глаз никогда не угаснет, как и пожар от принесенных тобой разрушений!». — Наконец-то занавес, детка! И я избавлюсь от тебя! Одри попросила прощения у всех, кого обидела в этой жизни, и попрощалась с каждым, к кому неравнодушно дышала. А потом острый клинок вырвался из её груди, и несколько капель черной крови упало на лицо Одри. Алиса застыла. Её глаза наполнил шок, руки замерли, точно вдруг окаменели, и из пальцев выскользнул автомат. Кровь выступила на губах, и, теряя сознание, не понимая, как такое возможно, Алиса коснулась лезвия. Она хотела сделать вдох, судорожный такой, с каким астматик вбирает воздух, и в то же мгновение клинок вышел с громким хрустом из её тела, и женщина упала в чьи-то руки. Одри забыла, что еще жива, пока смотрела, как вторая Алиса с печалью смотрит на уродливое лицо своего близнеца. — С тобой все в порядке, Одри? — она пришла в себя, лишь услышав свое имя. — Алиса! — воскликнула она. — Ты не представляешь, как я рада тебя видеть! Волк рядом с ней фыркнул. Одри уже ничему не удивлялась: даже трехмерному волку Борису с трубой «гент», как у неё. Она широко улыбнулась и, качаясь, схватилась за раненное колено. Господи, о господи, она жива! Она может дышать, ходить, видеть, есть мороженое, ходить на пляж, делать снеговиков и рисовать. Твою мать! — А это… — Одри нервно дёрнула плечами. — Твой волк? Борис зло ударил трубой по ладони. — Одри, его зовут Том, — Алиса тоже улыбнулась. — И он мой защитник. Она хотела сказать, что они пришли как раз вовремя. В последний момент, когда Одри уже не рассчитывала выжить. И тогда её как током ударило, и в мозгу словно включили лампочку. Слово «защитник» вошло в давно проделанное отверстие в груди. — Черт! — выругалась Одри. — Она с вами? С ней все в порядке?! — С кем? — не поняла Алиса. — С той… которая, ну, со мной была и… Там, в коридоре, за поворотом послышался шум. Все трое уставились в тьму, в которой, крутясь, как в вальсе, то возникал, то исчезал свет. И на потерянного, откинутого к стене, и на девушку, которая зло вогнала в его голову нож. Потерянный повалился навзничь так громко, что Одри вздрогнула. — А, — Алиса кивнула каким-то своим мыслям. — Да, увы, она с нами. Больше никого не слыша, девушка бросилась навстречу подруге и угодила в её крепкие, сильные объятия. И тогда она чувствовала себя капитаном летающего корабля Арго II, свободной, как ветер, и легкой от того, какой груз свалился с её плеч, стоило только оторваться от земли. Одри вжалась носом в пропитавшуюся чернилами одежду, вдохнула запах её кожи и подумала — ну вот теперь она готова умереть. Девушка с ножом держала её крепко, путаясь пальцами в волосах, и дышала громко, глубоко. — Я думала, этот сумасшедший тебя убил, — сказала она. — А оказалось, что ты здесь, с совсем другой сумасшедшей!.. Одри не ответила. В тот момент слова были не важны.