***
Она уперлась руками в проход трубы, чувствуя, что ноги её подкашиваются, а шея вот-вот хрустнет — Уилсон толкал её в мясорубку, состоящую из смертоносных циркулярных пил, как будто ребенка, боящегося шприцов, в кабинет врача. Только здесь речь шла о жизни и смерти, и Одри хотела жить, и страх, наполнивший её до самых краев, кричал, визжал в ушах: «Не хочу умирать, не хочу, не хочу!». — Наконец-то твое предназначение ясно, Одри. Вот почему ты здесь. Если твоя душа будет внутри него, мое создание будет жить вечно! — Отвали от меня! — завизжала Одри. Она умудрилась держаться одной рукой, а другой размахнулась «гентом», и, кажется, угодила Уилсону прямо по лицу, потому что рука его исчезла, и Одри удалось отскочить. — Ты сумасшедший! — Одри! Ты же знала, что это часть твоего пути! Оставь себя позади и превознесись! Превознесись? Как ангел, как святоша? Порождение чернил — и к небесам? Одри могла бы сказать, что Уилсон зря старается, ведь у неё нет души, и, умерев, она ему ничего не даст. Но её мысли от чего-то занимало это меткое, религиозное слово: «Превознесись». Хрипло дыша, она стала отходить шажок за шажком от машины, а Уилсон, потиравший лоб, зло на неё косился. Затем она увидела его другую руку… и блеснувший в ней разделочный нож. Уроки борьбы вспомнились ей так ярко, точно Одри была сейчас в спокойной обстановке, рядом с любимой, которая, искусно обращаясь со своим клинком, готовила Одри к настоящему бою. К этому самому бою, вдруг поняла она. — Ты не оставила мне выбора, — прорычал Уилсон. Она не могла ни телепортироваться, ни использовать левую руку, на которой погасла золотая спираль. Она замерла, готовая принять первый удар, и Уилсон не стал долго ждать — ведь дальше он вообще ждать не мог. Слишком много времени он потратил на чернильный мир, борьбу с демоном и создание цветного Шипахоя. Он был стар и ужасно зол. А еще — это Одри поняла лишь сейчас, — ему очень хотелось быть главным. Уилсон бросился на неё, и Одри, не чувствуя никакой жалости к старику, ударила его «гентом» по лицу, так, как владел своей битой её любимый бейсболист. Этот удар, будь он еще сильнее, превратил бы голову Уилсона в бейсбольный мячик, но он даже не упал. Затем пришла боль, и Одри схватилась за плечо, вспыхнувшее, как будто охваченное огнём, и увидела, как пожелтевший свитер темнеет, а меж пальцами, хлюпая, набираются струнки крови. Уилсону удалось задеть её, к тому же в руку, занятую «гентом». Она не хотела терять времени и снова напала на старика, чье лицо после удара стало красным, но он увернулся. Нож прочертил дугу в воздухе, таком плотном, что Одри явственно услышала хлопок, с которым лезвие разрезает пространство в миллиметре от её глаз. Не соображая уже, где находится и что, мать его происходит, Одри оторвала руку от раны и одарила Уилсона хлесткая пощёчиной. Она отскочила до того, как противник сориентировался и взмахнул ножом, и зашипела. Кровь потекла быстрее, боль нарастала, пульсируя, как несколько бьющихся сердец. Она снова нанесла удар — Одри угодила трубой в живот, как её учили. Схватила Уилсона, будто в танце, развернула спиной к зёву машины… А потом он ударил её головой в лоб, так что весь мир оросило белым, и в ушах зашумело. И еще удар — на этот раз сломавший нос (Одри чувствовала, как её щеки и губы залепило горячей кровью, но плохо это осознавала). Она хотела замахнуться «гентом», поняла, что рука совсем не слушается, и что теперь не она держит Уилсона, а он её… Он что-то говорил, только его слова были похожи на тихое жужжание. Потом была боль, острая, громкая, но её источник девушке не удалось установить. Словно вынырнув из морской пучины, Одри услышала не свой голос и не голос Уилсона — голос девушки с ножом. Не глубокий, и не высокий, без изысков, не музыкальный, простой голос, ставший самым волшебным. А потом сквозь него прорвался и голос Уилсона. — Пришло время умереть, Одри… и возродиться… в виде Бога! Только вот у Одри совсем другое предназначение. — Не в этот раз! — она выкрикнула это на последнем издыхании, а потом толкнула Уилсона в грудь — от того, что он отстранился от неё, боль повторилась, и Одри потеряла дар речи. Зрачок в золотом глазу старика сжался до размеров пылинки, рот без некоторых зубов раскрылся, пальцы было коснулись запястья Одри… и он упал в свое творение.***
Держа руку на животе, она шла прочь от места, где все закончилось. Кровь облепила её лицо, её одежду. Чужая и собственная кровь. Кровь, что уже высохла и еще была влажной, теплой, тягучей, как мед. Кровь из плеча, из носа и из живота — из живота пока совсем немного, так как Одри решила, что лучше нож, всаженный в неё Уилсоном, не вытаскивать, пока она не убедится, что ей помогут… или она сама сможет себе помочь. Она бы не волновалась, ведь раньше, погибая, возвращалась из чернил. Но теперь что-то было не так. Она чувствовала, что этот раз особенный, потому что может стать последним. Силы все не возвращались, и Одри не могла переместиться как можно дальше отсюда или хотя бы убить парочку потерянных, чтобы облегчить свои страдания. А сознание, напротив, покидало её, как вода через трещину в плотине. Каким-то чудом она дошла до маленького пустого зала, вдоль стен которого были установлены искрящиеся аппараты, блокирующие силы чернильного демона. В конце стоял резервуар с бурлящими, как варево в котле, чернилами. Этот резервуар был больше тех, которые доводилось видеть Одри, и напоминал скорее пруд. А над ним… Одри издала слабый удивленный стон. Хобот чернильной машины торчал из стены, как труба, по которой сливают химикаты — огромная чернильная машина, породившая её… была здесь. Она ковыляла к ней, теша себя надеждой исцелиться, нырнув в эту бездну. Я выживу, твердила себе девушка, я обязана после всего случившегося выжить, вернуться и начать жизнь с чистого листа. Иначе зачем все это было? Чтобы просто погибнуть здесь, во тьме, холоде и одиночестве? Она упала на полпути. Мир вращался, расплываясь… Кровь продолжала идти. Но она пережила встречу с Алисой и драку с Уилсоном. Все это время Одри цеплялась жадно за жизнь, так как знала, что хочет сделать свое туманное будущее отчетливым, ясным настоящим. Как она может вот так упасть и умереть? Что это за бог такой, который убивает своего героя, не нашедшего свою судьбу? Ей еще рано. Нужно убить чернильного демона, при этом оставив маленького Бенди. Раскрыть все тайны студии. Сказать… сказать… Одри закрыла глаза. Голос, предавший ей сил в битве, снова раздался в ушах. Она думала, что это предсмертный бред, а потом снова его услышала — так, будто он звучал прямо над ухом. И этот голос звал её. — Одри! Горячее человеческое дыхание обожгли щеки. Одри почувствовала теплые руки на своих щеках. Она с трудом вынырнула из темноты. Над ней стояла подруга. Одри улыбнулась, только получилось жутко. Оглядев её, защитница хотела уже поднять Одри, но, едва просунув руки ей под ноги, вдруг передумала. Она достала из их сумки бинты, бросила их, достала бутылочки с ядом — и тоже их бросила. Она что-то не могла найти, и каждое её движение было лишним, дерганым, и глаза метались, и… словом, она паниковала. Странная штука — тщеславие. Она плакала, нервничала, а у Одри на душе стало теплее от мысли, что её любят, и не важно как, главное, что любят и боятся потерять. Это чувство было маленьким, как бы окруженным страхом, диким и мощным. — Ты только держись, ладно? — она не просто держала, она обнимала её, касаясь осторожно раненой руки и приподнимая голову, чтобы Одри было легче дышать. Одри кивнула. Девушка коснулась рукояти разделочного ножа и тут же, как ошпаренная, убрала руку. Одри едва почувствовала боль, но испугалась, как бы подруга не решила выдернуть из неё лезвие. — Так, у меня есть идея, но я не уверена, что сработает. Она хотела отстраниться, но Одри вцепилась ей в руку. Её собственная рука от пальцев до запястья была мокрой, липкой от крови. Она не знала, чего боится больше — что подруга начнёт действовать, что покинет её или ничего не сделает и даст ей умереть. Она просто боялась, боялась всего… — Только не отходи, ну пожалуйста, не бросай меня… — взмолилась Одри. — Я не хочу умирать… я хочу жить… слышишь?.. Её карие глаза блеснули во тьме. Затем она опустила голову, коснувшись лба Одри, и, всхлипнув, прошептала: — Ты выживешь. Обещаю тебе. Тогда она сделала, что хотела изначально: взяла её на руки и поднялась на дрожащих ногах, но сделала это с такой осторожностью, будто Одри была хрустальной. Она даже не почувствовала движения ножа в себе, как кровь стремится вырваться, как ноют порванные органы. Она только не понимала, каким образом подруга собирается нести её, такую тяжелую и обмякшую, и куда. Одри прижалась виском к её плечу и поняла, что вся вспотела, пока шла сюда. Волосы прилипли к коже, и пот вперемешку с кровью катился по горлу, ключицам и груди. Стало душно, но она хотя бы спряталась от мертвого холода в тепле живого тела. И осознание своего положения пришло тотчас. Не резко, как пущенная стрела врезается в голову, но и не плавно: как-то само собой, сразу и спокойно. «Я могу умереть. Теперь это правда, и я могу умереть и попаду в пустоту, ведь у меня нет души. Или, быть может, я растекусь чернильной луже и перерожусь в потерянную, которая потеряет память о всей своей прошлой жизни и будет призраком шляться по студии. Без души, воспоминаний и личности». Её мысли растекались, как те же чернила. Она заставила их литься в одном русле, не расползаться на сотни неважных ответвлений. «Что будет с пророчеством, если я умру?», — не тот вопрос, что нужно задать. И, собрав остатки сил, нашла их — нужный вопрос, нужные слова. Но ничего не сказала, потому что тогда чернила в стоке взорвались, и огромная темная фигура взметнулась вверх. Одри не успела сообразить, что происходит, когда чудовище приземлилось рядом с ними. Нечто, что могло бы быть Шипахоем, стало мерзким гибридом шимпанзе, краба и человека четыре метра в высоту. Краски струились из него, будто под кожей у него разорвался мешок с самыми кислотными цветами, и все же он был черно-желтым, как полагается чернильным существам. Крюк, вдвое больше человека, полетел прямо на них, но девушка с ножом отбежала — или, вернее, отскочила. Они покатились по полу, и Одри не могла бы никак описать то, что случилось, когда она упала. Нож шевельнулся. Он словно разорвал её, поворачиваясь, входя глубже… Подруга подняла голову от пола и посмотрела на Шипахоя, застывшая, будто статуя из бетона, и в её остекленевших от удивления глазах отразился свет всех цветов, льющихся из ран на теле чудовища. Одри с трудом перевернулась на спину и взглянула на него, перевернутого… на его острые, крабовые ноги, на клешню вместо большого пальца… и услышала его рёв. Рёв зверя, который, безусловно, убьет чернильного демона. Она встала — так вставал бы обреченный, но готовый драться, пока не умрет, — вынимая верный клинок из чехла. Одри наблюдала за ней, как в замедленной съемке, четко видя и пот, и кровь на лице, и спокойствие, за которым прятался гнев. Она побежала. Брякнули звенья, цепь взвилась, вспарывая воздух. Она увернулась от крюка, быстрее молнии врезавшегося в землю рядом с ней. Летела каменная шрапнель и пыль. Бежала. Красное сердце на груди загорелось, как лесной пожар. Блестел нож. Одри кричала, чтобы она сейчас же остановилась, потому что в одиночку не убьет монстра, и что ей не нужна сейчас её защита, нужно бежать, потому что лишь позорное бегство спасет их обеих. Крюк влетел в одну из установок, заставив ту взорваться электрическим цветком: заискрились и вздыбились, как атакующие змеи, порванные, обнажившиеся провода, полетели куски прожженного и покореженного металла… боевой клик, лезвие ножа… она вонзила его в торс Шипахоя, в котором, точно паразиты, набившиеся в брюхо трупа, шевелились человеческие останки. А потом чудовище отшвырнуло маленькую фигурку своей большой ладонью. Её защитница, её мечта пролетела несколько метров спиной назад и с громким, как гром, хрустом врезалась в стену, после чего упала. Одри…***
…вернулась в кабинет психотерапевта и заорала.