Тройная доза красных чернил

      — А как бы меня звали, будь я мальчиком?       Папа был ошарашен таким вопросом. Он отвлекся от написания своей биографии, черновики которой каждый вечер со спокойным лицом рвал и скидывал в мусорку. Одри нравилось помогать ему в этом деле. Ей нравилось рвать бумагу как-то оригинально, разрывая её под необычным углом, до этого чиркая цветными карандашами и пририсовывая кривым буквам рожки, крылышки, котики и другие атрибуты.       Сейчас Одри очень позабавило лицо отца. Ей, семилетней девочке, ещё невдомек было, что такие вопросы в начале пятидесятых задавать не стоило, ведь были четкие установки, кто есть мужчина, и кто есть женщина, и что никем иным ты родиться не мог — так Бог повелел. Но Одри вообще была бунтаркой, и поэтому задавала странные вопросы снова и снова и делала вещи, несвойственные её сверстницам, которым наряжалась в милые платьица и клетчатые юбчонки.       Отец задумался. Этот взгляд Одри не понравился, и она успела пожалеть, что задала такой вопрос. Первый и единственный раз, когда он разозлился на неё за вопрос, было когда четырехлетняя Одри спросила, кто такой этот Генри Штейн. Нет, это был другой взгляд. Отец скорее взвешивал в уме, рассказывать ли ей, что, если она встретила гомика, рассказал ей, как хорошо отрастить себе длинную пипиську, стоит обратиться в полицию. Или шутливо ответить: «Одри, но ты же девочка, зачем тебе знать что бы было, окажись ты мальчиком?».       — Харви, — не оправдал он её ожиданий и, опустив голову, вернулся к работе. — А что?       — Просто стало интересно, — Одри подошла ближе, встала на носочки и посмотрела, что он там пишет. Все то же. «Я родился в семье сапожника за тринадцать лет до Первой мировой войны и за тридцать восемь до Второй.       — А с чего такой интерес? — он украдкой глянул на неё.       На самом деле у Одри не было ответа. Ей просто пришло в голову, что она могла родиться пацаном, гонять собак палками, как сыновья соседей, писать стоя и горланить военные песни, которые их отцы услышали на фронте.       — А почему не Отис, Оливер и другие «О»? — не ответив, спросила Одри.       — Моего школьного друга звали Харви, — подал плечами он. — Мы с ним вместе сбегали с уроков. А в шестнадцатом хотели вместе рвануть на войну, бить немцев. Но нас, разумеется, не пустили, — и, пока он говорил, вместо того, чтобы писать, он начал рисовать на полях. Маленьких веселых Бенди, улыбчивых Борисов и утонченных Алис. — Хороший человек был. Кажется, умер от инсульта.       — О… сочувствую.       — Все в порядке, дорогая. Мы с ним после окончания школы не общались. Да и вообще… ничего особо не чувствуется. Только легкая печаль при мысли, что человека, который прикрывал мне тыл в уличных драках, уже нет, — и отец вернулся к письму.

***

      Парение было похоже на плавание на спине, пока вода неподвижная и чуть холодная, когда над тобой не поют птицы, не светит солнце и не перешептываются струи ветра в древесных кронах. Нет чувства собственного «я». Нет личности. Есть только это пространство, и ты — как часть бурного потока, что никогда не перестанет течь, но в то же время тихий, гладкий, как лед.       Тишина, какой не бывает.       И серебро. Нет, Серебро, затопленное чернилами. Оно говорило: «Ты ещё есть, вернись в себя, стань собой». А чернила, Темная Пучина, отвечали: «Перестань сопротивляться. Стань нами». Чернильный был где-то здесь, может, он был всем сразу и сейчас своей волей пытался подавить это Серебро. Не дать серебряным тончайшим нитям найти друг друга в этом потоке, чтобы собраться в нечто большее. Он искал их, чтобы сделать своими.       Странное, неподдающееся объяснению ощущение. Ты есть, ты разобран, ты часть потока, часть Серебра и часть Темной Пучины. Это чувствовалось, как тысячи призм, наложенных друг на друга, преломившихся, перевернутых. Ты не ты. Ты все и ничего. И над тобой, над всеми серебряными и черными реками высилась личность Демона. Он был мертвым солнцем. И каким-то чудом, возможно, с помощью чернильного лорда, Одри отыскала себя и возродилась из серебряных нитей. Её разметало, как будто та состояла из хрусталя, бьющегося от дуновения ветра. И она искала себя, свои имена, свои воспоминания.       И прозвучал голос:       Мы — одно. Дочь Дрю. Сила демона.       Она открыла глаза, глаза демона, которых и не должно было быть, и увидела мир с его точки зрения. Взглянула на его огромную когтистую лапу с двумя дырами, словно ему не хватило чернил создать себя полностью. Всем своим существом промчалась по тяжелому мешку, который окружил её, и поняла — это тело. Черная кровь вперемешку с Серебром, бьющая в жилах, упругие мышцы, натянутая кожа, мускулистая спина, громадные лапы и тонкие при всем при этом очень прыгучие ноги.       В панике, но с удивлением и трепетом Одри осознала, что жива в этом теле и её разум окутал Бенди — маленький и милый, которого она любила, и чернильный, которого ненавидела. То есть, в теле кого-то другого. Не в своем. Потому что её тело теперь внутри, растворившееся в демоне, слившееся с ним в единую массу.       — Что со мной случилось? — задыхаясь в рыданиях, которых не случилось, спросила она.       То, что должно. Твой путь было невозможно изменить с того самого момента, как ты вошла в лифт вместе с Уилсоном. Когда все теряешь, ты превозносишься. Тебе было нужно превознестись. Все это… твоя судьба.       — Я не хотела этого!       Заткнись. Мне тошно слушать твои пугливые визги!       Он мысленно схватил её за горло и с силой, немыслимой для человека, отшвырнул от себя, так что Одри потеряла даже тот частичный контроль над телом, какой у неё был. Демон швырнул её, выкинул, как какой-то мусор.       Страх делает тебя слабой. Из-за него ты проиграла!       — Я думала… — Одри поняла, что она все дрожит, плача без слез. Снова пугаясь. Не в силах убить в себе этот страх. — Думала, ты спасешь меня. Я думала… мы могли…       Он посмотрел на труп у стены, и Одри показалось, будто внутри неё все окаменело, как и те непролитые слезы внутри них. Все стало твердым, серым и неважным.       У тебя не было выбора. Никогда.       И они оба замолчали. Она, раненная сказанным, и демон — от того, что чувствовал себя победителем.       — Нет, — взорвались в наступившей тишине слова, звучащие, словно эхо, сотни лет блуждавшее в этих стенах. — Выбор есть всегда.       Они подняли голову, и сердце Одри забилось быстрее в широкой мощной и чужой груди. Перед ними стояло воспоминание Джоуи Дрю в своей неизменной деловой жилетке и с рукавом, испачканном чернилами. Точно такой же, каким он приходил к ней раньше. Секундная радость звездой зажглась внутри, но тут же потухла, когда она увидела, что у него было подмышкой. Крупная дрожь прокатилась по спине, холодный страх облепил её тело. Бобина.       Если бы у Одри были глаза и рот, она бы раскрыла их широко и вскрикнула от удивления. Но вместо этого она просто потеряла дар речи, не зная даже, как ей быть. Она не знала, зачем он пришел, и почему ей вдруг стало так страшно. Или, быть может, это дрожь принадлежала демону? Ведь Джоуи держал ту самую бобину с концом.       — Я знаю, ты там. Там, за этой зловещей маской, сидит моя маленькая девочка, — сказал Джоуи, и голос его надломился от нежности и любви. — Моя Одри. Мое величайшее творение.       — Мне страшно, — всхлипнула она. — Я не понимаю, что происходит!       Она так устала от этой жестокости и боли. Ей всего-то хотелось помочь пленникам Цикла и вернуться домой. А теперь она здесь, в точке невозврата, и демон держит свои острые когти на её пульсе. Одри тонула в чернилах, в которые сама же нырнула, не могла найти выход и те чувства, что позволили бы ей спастись. Не осталось веры. Иссякла надежда. Умерла любовь и готовность рвать душу ради тех, кто рядом и даже тех, кого она видела впервые в жизни.       — Не прошлое определяет тебя, а настоящее, — услышала Одри словно издалека своего отца. — Ведь… В конце концов, спустя годы попыток, Джоуи Дрю наконец добился успеха. Он создал… жизнь. Но, Одри… Ты гораздо больше, чем это. Ты была его семьей. Его дочерью. Моей дочерью. И я так сильно тебя люблю…       Нечто темное, темнее всего остального, клокочущее поднялось в его груди и затопило разум. Огонь зажегся в каждой его жилке, так что Одри казалось, будто они оба сейчас сгорят от этой ярости.       — Молчать! Негодяйка моя! — вбивая могучие кулаки в пол, чернильный демон двинулся на призрака. Одри попыталась остановить его, мысленно перехватывая контроль над мышцами передних лап, но это было похожее скорее на попытку остановить поезд голыми руками и увязание в топкой смоле. Касаясь разума демона, она чувствовала и жгучую обиду, и гнев, и… одно слово. Всего одно, яркое, емкое и объясняющее будто смысл возникновения вселенной такой, какая она есть: месть.       Чернильный демон вплотную подступил к Джоуи, вперив в него слепой взгляд. С зубов закапала слюна, из широкой черной пасти повеяло зловонием смерти, но он даже не отстранился. Он лишь смотрел в лицо этому кошмару, видя по ту сторону Одри.       Её сердце разрывалось от муки и желания вырваться из клетки чужого тела, чтобы упасть в его объятия. Она никогда не думала о Джоуи, как о своем отце. То есть, она знала это, понимала это, но никогда ещё не позволяла произнести про себя «Я дважды видела своего папу». Одри думала о нём, как об отце, только погружаясь в глубокие воды своей памяти, где были запахи машинного масла, жаркое солнце и пачка мелков, которыми она разукрашивала раскалённый асфальт.       — Помни, кто ты, Одри. Помни.       Она не могла это остановить. Чернила утягивали её дальше на это дно, и хватка на горле жизни ослабевала. Одри слышала голоса в ночи и их бесконечное, тихое и лёгкое, как последний вздох, эхо. Помни, помни, помни, помни, помни… Нужно бороться! Есть ещё надежда, он всегда так говорил, твой папа так говорил, и ты в это верила.       — Твои слова пусты! — демон схватил его своей сильной лапой и тряхнул, как тряпичную куклу, так что голова Джоуи Дрю откинулась назад. И он добавил хрипло, как если бы задыхался от ненависти и наслаждался этим моментом: — Ошибка Джоуи Дрю умирает здесь!       — Я знаю… ты там… — задыхаясь, произнёс Джоуи Дрю. Пальцы на его теле сжались сильнее, и послышался хруст: так ребра, прогибаясь, ломались, так трещали черепки птиц и осколки стекла под ногами. — Тебе не нужно быть такой… никогда не поздно… вернуться…       «ОТПУСТИ ЕГО, ОТПУСТИ, ОТПУСТИ».       Как бабочка, бьющаяся о шкуру равнодушного медведя, только что растоптавшего всю её семью, она врезалась, утопая, и снова врезалась в чернильного демона. Стену из тьмы, о которую легко разбиться, едва коснувшись. Она кричала, а демон не слышал. Она угрожала ему расправой, но ему было все равно. Что Одри может сделать ему?       «ПАПА!».       Удар, удар, удар о крепкое, шумоподавляющее стекло. За этим стеклом сейчас сгорит человек, которого она едва успела полюбить, как отца.       — Просто карандаша и мечты не достаточно, — затуманенным взглядом Джоуи Дрю посмотрел на дочь и, жмурясь, с трудом поднял бобину, чтобы они оба, его создания, видели её. — У тебя должно быть… сердце, — мимолетная улыбка мелькнула на его лице. А потом демон сжал лапу ещё крепче, раздавив человеческие кости, и с хрустом, слышным даже в самой глубокой клоаке, слышным особенно четко Одри, тело его обмякло.       Его тело в её руке. Хрупкое, сломанное, бесполезное.       Вопль вырвался из её глотки: он звучал в голове чернильного демона, созвучный с треском костей и криком от ожогов, звучал, как гром, черепки и осколки. Она кричала от того, что у неё снова что-то отняли, то, в чем она нуждалась, как скиталец в пустыне и утопающий на дне. Но себя Одри не слышала. Этот звук заглушали проносящиеся перед глазами воспоминания, мысли и желания. Этот мужчина был мертв вот уже как два года, и только недавно она узнала о том, что именно он вырастил её. И вот, когда у неё появилась такая возможность… просто побыть рядом, узнать, кто он и кто она… Одри не воспользовалась этой возможностью и не смогла остановить демона.       Он бросил бездыханное тело в сток, как ненужный, уже сгнивший кусок мяса. Торжество бурлило в нём, в его пустой, бессердечной груди.       — Будущего нет!       Она уперлась в пустоту, пытаясь отдышаться. Крик словно выжал те крупицы сил, что ещё оставались, и внутри Одри все опустело. Она дышала ртом чернильного демона, втягивая в легкие пропитанный пылью и запахом крови воздух, дрожа, как гаснущий на зимнем ветру огонек спички в замёрзших руках маленькой девочки.       Выбор был всегда. Но на выбор нужно время. Есть ли у неё время? Нет. Значит, и выбора нет. Потому что девушка с ножом и отец мертвы, Генри, Элисон и Том пропали, быть может, тоже погибли. И отныне есть только Одри и демон, и нет выбора, который можно сделать, нет добра и зла — только большее и меньшее зло. А если нет между чем выбирать и нет секунд, в течении которых принимается решение… пришло другое время. Пришло время умирать. Одри поняла это, когда вспомнила ощущение тела Джоуи в мощных пальцах и взглянула на труп, к которому демон отныне не позволит притронуться.       Она подумала о блокноте со своими рисунками, «генте», беконном супе, фото работника месяца, супергеройских комиксах, лучшем рок-концерте, сне о Рождестве, маленьком и добром Бенди… вспомнила слова Джоуи, что у всего есть причина… вспомнила о пауках и их королеве, о страхе и мерзкой вкусе черной крови на языке, когда она с перепугу коснулась своего рта грязной рукой. «Прошу тебя, оставайся решительной. Даже когда будет казаться, что мир сошел с ума, что ты ходишь во тьме — помни, что можно добиться чего угодно, если не сходить с выбранного пути. Это очень больно и трудно. Это похоже на бесконечную лестницу, построенную из блоков льда. Но нельзя сдаваться, унывать, позволять себе ломаться». «Ты гораздо больше, чем это. Ты была его семьей. Его дочерью. Моей дочерью. И я так сильно тебя люблю…».       Открыла глаза, глаза демона, и наконец все встало на свои места. Воспоминания! Ну какая великая сила таится в одном лишь слове! И все они составляют мечту и карандаш и могут открыть все двери, потому что также являются ключами к невидимым дверям. Эта мысль была спокойной и принесла с собою умиротворение, которое всегда приходит после сильнейшего штиля.       «Бенди, милый, — всхлипнула она и почувствовала, что сердце ноет от этого ласкового обращения. — Я знаю, настоящий ты другой. Настоящий ты — тот, что мал, невинен и прекрасен в своей простоте, как ребёнок».       Одри выстрелила в него, будто из лука, воспоминанием: вот он, улыбающийся малютка, распаковывает свой подарок, визжит, играется и путается с йо-йо, вот он весь измазался в шоколаде, и вернувшиеся с променада подруги с недовольным тихим ворчанием пытались отмыть его в ведре с водой. Воспоминание рассыпалось, как от взмаха драконьего крыла. И тогда Одри предприняла вторую попытку: отдала ему воспоминание о их кратком, но исполненных доверия и нежности касании рук. До вспышки, вырывавшейся из золотой спирали, и до детских слез.       «Бенди…».       Он ничего не сказал, толкнув её. Толчок был сильный, наверное, так бы в неё мог врезаться локомотив.       Будущего нет, есть только я, и я вечный, я создание тьмы, дитя чернил, мертвое солнце, повелитель этого мира, как посмела ты, глупая бездушная ошибка природы, считать себя ровней мне? Я изорву тебя на атомы, сожру и выплюну, так что от тебя даже воздуха не останется! Я размажу тебя по этим полу и стенам, пока они все не покроются твоей кровью!       Одри заплакала. Но не от резкости его слов или обиды, не из-за скорби. Она просто почти поняла, кто он на самом деле, какова его тайна. Нужно всего-то выяснить, откуда эти странные образы стекла под ногами и что для демона значит месть. Отдаться течению, стать одной из них. Ради тех, кто уже не с ней. Любой ценой. Ведь так бы поступил настоящий герой: не сдался, продолжил бы борьбу. Так бы себя повела Рыцарь, если верить рассказам девушки с ножом, самопожертвование у которых, кажется, было заложено в самой ДНК.       Старая Одри была мертва. Новая родилась только что. Дверь, на которую напирали в течении всего её путешествия, наконец открылась, и оттуда хлынуло все то, чего Одри не ожидала в себе найти.       Что… что ты дела…       Одри перестала сопротивляться и соскользнула во тьму. Она казалась бесконечной, как будто в ней не существовало дна, холодной и липкой, как пот.