Тройная доза красных чернил

      Его мать была родом из Стонингтона, штат Мэн. И хотя о севере он читал только из недавно изданных «Унесенных ветром», он четко себе представлял себе, что такое Новая Англия, в сущности он знал Мэн и Стонингтон. Мать писала стихи о родном крае и просила папу перебраться туда, как истинная янки растягивая слова, а папа, как истинный западчанин, отвечал ей так, будто одним очень длинным словом: «Нет, мы остаемся в Нью-Йорке».       На дворе стоял тысяча девятьсот тридцать девятый. Германия вторглась в Польшу, Великобритания и Непал объявили о состоянии войны с нацистами. Папина мультипликационная студия процветала вот уже как десять лет. Шло шестое сентября. Вчера Харви исполнилось четырнадцать лет. Всем, как ему казалось, было все равно. Мама смотрела телевизор, пытаясь не упустить ни одной новости, брат Харви, Дэнни, восьмилетний говнюк, сидел с ней рядышком и спрашивал, что происходит, кто такие нацисты, кто такой Гитлер, что такое Пруссия и так далее. Будто он был идиотом. Впрочем… Харви был уверен, что он идиот.       Но ещё больший идиот отец. Ему все равно на происходящее. Ему важна только его студия.       День рождения, по сути, не состоялся. Харви сделал себе бутерброд и пошел гулять по городу. Всеобщее запустение, разруха — это ещё цветочки, к этому Харви привык, ведь когда фондовый рынок обрушился так, будто Господь Бог и его дорогой Иисус сожрали просроченную энчиладу и высрали все, что могли, ему было четыре и он ничегошеньки не понимал. Фермеры выбрасывали еду, которую никто не мог купить, прямо на глазах у голодных, которые просто не имели денег. Безработные выходили на улицы с плакатами. Появились такие люди, как Бонни и Клайд, коими Харви втайне восхищался, пока ребята из школы боготворили Джона Диллинжера. В общем, времечко было то ещё, и — мальчик надеялся на это, — оно скоро подойдет к концу.       А тут на, война… И хуже всего, потому что разруха и запустение цветочки, был только этот запах. Запах дыма, запах смерти, запах голода.       На следующий день мама снова смотрела телевизор, только в этот раз Дэнни был в «детской». Харви, которому «детская» принадлежала ровно на пятьдесят процентов, сперва долго стучался, потому что этот гандон запер дверь и носился туда-сюда, громко мыча и ударяясь руками о стены, затем взвыл и врезал кулаком в стену. Костяшки потом долго болели, но никто, кажется, не заметил содранной кожи на костяшках.       Он ненавидел своего тупого, больного брата. За его идиотские вопросы (ему восемь, восемь, понимаете? Как он может не знать, что Пруссия это государство такое, или хотя бы догадаться?), за его странную манеру говорить нарочито приглушенным картавым голосом, за то, что ему зачем-то нужно бегать по комнате, мычать и визжать, не открывая рта. Когда Дэнни был помладше Харви нравилось подставлять ему подножку, толкать в спину и плевать ему в еду. Затем, когда Харви вырос и перешел в среднюю школу, в нём начали бороться совесть и гнев. Дэнни был болен, учителя жаловались на него, Харви бесило то, что мама и папа часто оставляли его с ним, и Дэнни, редко выходивший из своей комнаты и никогда не общавшийся с братом в школе, задавал тупые вопросы: «Как прошёл день? Что я пропустил?». Бля, и как его родители только выносили, даже любили? Мама вот в нём души не чаяла, с учителями ругалась, шла разбираться с детьми, которые её сыночку обижали, дарила все, что тот только попросит — и это когда семейный бюджет пробил дно! А папа! Ну, он никогда не отличался нежностью. Джоуи Дрю был человеком серьезным, холодным, как сталь, и никогда ещё не проявлял к детям любовь. Однако он мог неряшливо потрепать Дэнни по вечно грязным волосам или сказать, рассматривая его рисунки — охрененные, как ни крути, рисунки, — что они хороши, даже очень хороши, но сыну нужно больше тренироваться. Харви не умел рисовать. Он пытался, честно пытался, угождая отцу, только ничего не вышло, и Харви так и застрял на уровне огурчиков с палочками вместо конечностей.       В тот день, шестого сентября, Румыния заявила о своем нейтралитете, а Южно-Африканский Союз — о военном положении. Также новости кипели, обмусоливая тему ухода польского правительства из Варшавы. Папа вернулся раньше обычного, возбужденный, взлохмаченный и румяный. Харви и Дэнни вывалились из своей комнаты, удивленные поднятым шумом, в особенности вскриком матери, когда отец впервые за всю свою жизнь обнял её, приподнимая, и воскликнул:       — Она работает! Она ра…       Я ЗНАЮ ТЫ ЗДЕСЬ УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕЙ ГОЛОВЫ       она сделалась незаметной как травинка засыпанная дорожной пылью неважной как один человек в целом обществе и застыла будто невидимка и все ради того так чтобы тень не нашла её       ТЫ ГДЕ-ТО РЯДОМ МРАЗЬ НЕ СМЕЙ ТРОГАТЬ ЭТО НЕ СМЕЙ ПОТОМУ ЧТО ТОГДА Я ЗАБЕРУ ВСЕ ЧТО ТЫ ЛЮБИШЬ       а она подумала       Да всех кого я люблю больше нет их убили ты и тварь с клешней вместо большого пальца я так любила ты не представляешь как я любила её и едва успела полюбить его       И вот Харви девять, его младшему брату три.       Мама их обоих очень любила, папа не замечал, потому что у него была работа, и в Харви впервые проснулась эта лютая, горячая ненависть к нему и к его чертовой студии. Они не голодали, как другие. Но это не значит, что им жилось лучше. Мама совсем не видела своего мужа. Она начала писать стихи о штате Мэн. О его влажном климате, суровой снежной зиме, темно-зелёном, выкованном из елей и сосен, лете, о скалистых берегах и чудесных закатах. Харви не нравились стихи, но мама писала с душой, и ему хотелось посетить этот штат, особенно Стонингтон. А ещё ему хотелось писать, как она. Плохо, зато от сердца.       Он пнул своего брата, когда тот снова вывалился из кровати и продолжал спать уже на полу, и, потрепанный, точно всю ночь бежал, направился в ванную. Он чистил зубы, убирая зеркало, потому что — он не знал почему, — зеркало вселяло в него тревогу. И щеткой проводил по зубам так, что из десен текла кровь, так, будто во рту у него было много грязи, которую важно вычистить.       Харви завтракал в одиночестве. Тридцать четвертый год, кризис, известный также как Великая Депрессия, был в самом разгаре, а он ел бутерброд и хлопья с молоком, пока мамы школьных друзей добавляли в кастрюли с водой дешевую муку, чтобы хоть как-то можно было наесться. Харви оделся и стал ждать брата. Тот ел не смеша, даже заторможенно. Дэнни все ещё спал, спал на толчке, спал, чуть не давясь зубной щеткой, спал, ковыряя свой бутер и причитая: «Ты не убрал с колбасы пищевую пленку».       — Жри быстрее, я опаздываю!       Он ударил его. Ударил своего младшего брата. Дал ему подзатыльник потому что, как и всегда, разозлился.       Ты был сукиным сыном       ВОН ИЗ МОЕЙ ГОЛОВЫ       и она погрузилась ещё дальше где демон хранил ещё воспоминания ещё и ещё она вскрывала его жизнь как аметисты поражаясь что в этом уродливом существе может быть столько глубины но о боже мой какой отвратительной глубины       Харви двенадцать. Все также сидя перед телевизором, мама смотрела семейный и не смешной ситком. Она будто не замечала, как в дверях гостиной отец и сын оживленно спорят, и, то ли в целях воспитания, то ли просто не сдержавшись, Джоуи Дрю дает сыну пощечину. Харви раньше никогда не задумывался, что пощечина может быть действительно настолько унизительной, и неизвестно, от чего конкретно болит твоя раненая гордость. Твоя нежная незащищенная и чувствительная щека горит. Голова откидывается назад. В глазах рождаются слезы. Ты не понимаешь, почему оно унизительно, почему не унизительно получить кулаком в живот и ногой по ноге, а вот ладонью в щеку — больно.       — Теперь понял?       — Нет.       Вторая пощечина.       — Вон отсюда.       — Я не уйду, — он прошептал это одними губами, боясь смотреть на отца, а потому смотря, как мама с улыбкой на накрашенных губах смотрит сериал. Почему это так дико? Почему так обидно? Будто этот чертов ситком ей важнее родного сына…       — Вон! — Джоуи Дрю кричал, приказывал, он был как дикий зверь, тот самый зверь, которому маленькому человеку в мире взрослых стоит бояться. Ведь он сильнее, он опытнее, ты от него зависим. И Харви ушел, вернее, убежал, точно последний трус. Он ненавидел себя, папу, Дэнни и маму. Потому то братец, идиот, снова перетягивал все внимание на себя: и по больницам его теперь возили, ведь у него была эпилепсия, и прощали совершенно за все, и за разбитую вазу, и грубое слово, и крик, и беготню по комнате ночью, такую громкую, что Харви, перебираясь на диван, зарывался с головой в одеяло и вставлял в уши вату. Вот Харви и сорвался, сказав, что Дэнни псих и дегенерат, и его нужно, по-хорошему, дистанцировать от нормального общества.       Только Харви побежал не в свою комнату, где он бы наверняка встретил брата и зарылся бы в книги, из-за слез видя буквы размытыми. Он бросился из окна на кухне, благо, прыгать всего два этажа и прямо на мягкие пакеты в мусорных баках, и помчался прочь. В своем тайном месте, который назывался «Раем Изгоя», он нашёл все свои старые рисунки, нарисованные под вдохновением от своего великого отца, и разорвал, ведь они все равно не нравились Джоуи Дрю. Он не говорил, но Харви все видел. Он их разорвал, повторяя про себя: «Тупо, тупо, тупо…». У него было не злое лицо, нет. Оно было мокрым, красным, исказившимся от рыданий.       она спряталась и её разум стянуло тугим узлом страха будто в животе у неё тек жидкий пластилин она оказалась в черно-серебряном коридоре и побежала вперед вперед вперед вдоль дверей за которыми разворачивалась вся жизнь мальчика Харви как жгут обвиваясь вокруг сознания демона пока он обвивал её и в тот момент они походили на заглатывающих друг друга змей одна из которых лунный свет а другая — беззвёздная тьма       Тридцать девятый. Харви снова четырнадцать. Он орал на своего брата, запершегося в туалетной кабинке. Учителя не понимали, почему его тупой братец пропускает урок за уроком, будто тому все равно на свое будущее. Харви достало, что ему приходится ходить на братом, безуспешно выламывать дверь, самому пропускать уроки, чтобы все отрабатывать на перемене, или покидать друзей на перемене.       — Дэн, тупая тварь, открой чертову дверь! — он ударил ногой. За ним наблюдала уборщица, худенькая, как палка, и горбатая, и сверлила его злым взглядом: вытаскивай его, мол, чтобы я могла под помыть, не то достанется тебе, а не ему. Но Дэнни не открыл. И Харви решил: ну и черт с ним, с него достаточно! Нужно ещё уроки сделать и снова попытаться подкатить к той девушке, с которой он сидел за одной партой, ведь, несмотря на прыщи, высокий лоб и собранные в тугой хвост сальные волосы у неё были очень красивые глаза и мелодичный смех, а ещё она, пусть и со вздохом, всегда давала ему ручку. Перед тем как уйти Харви обернулся: — Я расскажу все маме! Ты слышишь? Сранная ошибка природы!       Лишь бы эта девушка, Салли Джексон, не узнала, как он относится к своему брату. В такие моменты Харви обещал себе исправиться. Стать терпимее к брату. И стать храбрее на любовном фронте.       Ему влетело от учителей из младших классов, от учителей из средних и даже от директора, которого очень возмущало, что Дэнни сидит целыми днями в туалете и бездельничает. Харви ещё огрызнулся, сказав, что Дэнни — не его гребанная проблема. Дома брат рассказал маме и папе, как Харви выламывал дверь туалета и обещал убить его. Хотя такого, мать его, не было, Харви никогда бы не пожелал брату смерти, особенно не крикнул бы ему об этом. Он мог назвать его ненормальным, ударить, но чтобы попытаться убить? Харви был ошарашен, когда вошел в их комнату отец и командным тоном сказал:       — Дэнни, выйди и закрой дверь.       Харви продолжал лежать с блокнотом в руках, когда мальчик сделал, как просили. Вздрогнул такой холодной, мерзкой дрожью. Вонючий запах немытого тела Дэнни вдруг стал гуще. Взгляд отца не предвещал ничего хорошего.       А потом он вырвал блокнот из рук сына. Харви стал кричать, просить не делать того, что отец задумал, стал хвататься за блокнот, бить мужчину, но он одним легким движением откинул сына к стене и разорвал блокнот, разорвал стихи, рассказы и рисунки, с каждым разом все злее и все краснея лицом и шире скаля зубы. Сердце Харви разрывалось, и из его глаз брызнули слезы.       — Тебе нравятся девочки? Не знал! — говорил Джоуи Дрю, проносясь глазами по строкам, которые тут же комкал и бросал себе под ноги. — Я думал, ты по мальчикам и животным, как полагается пидору! Что же ты плачешь, Харви? Ты же совсем взрослый…       она в ужасе наблюдала, как Джоуи Дрю человек который убеждал её что любит снимает с вешалки в углу комнаты ремень и затягивает его вокруг своей ладони       — Единственная ошибка природы — это ты!       а дальше воспоминания стали сменяться, как цвета в калейдоскопе       Вот сцена на лестнице, когда одноклассники подняли его насмех из-за его любви к уродине Салли Джексон. Они окружили его, называли ущербным, предлагали такое, о чем Харви и подумать не мог сделать с Салли. Кто-то сказал, что он всего лишь так прикрывает нездоровый интерес к своему брату, потому что сам гомик, и мальчики, и девочки загоготали, а кто-то кинул ему камень в затылок. Другая сцена: Харви семь, он один на один с учителем по истории, грузным, нет, жирным, оплывшим лысым мужиком, который постоянно облизывает влажные губы и называет его никак иначе, как «голубчик». Третья: семья возвращается по холодному зимнему вечеру от психиатра, у Дэнни диагностированная депрессия, и Харви слышит слова родителей, которые они говорили весь ноябрь и весь этот чудовищный декабрь: «Ты довел его и делаешь только хуже. Это ты во всем виноват». Отец бьет его. Мама смотрит телевизор. Рузвельт осудил СССР за агрессию против Финляндии. Вышел первый выпуск «Тома и Джерри», и Дэнни фактически прилип к экрану. За его тупую рожу Харви с расплывающиеся синяком под глазом бьет брата. Он перестаёт что либо писать, читать и пытаться рисовать. Никакого пятнадцатого дня рождения. Седьмого сентября немецкая авиация наносит массированные удары по Лондону, шокируя американскую общественность. Германия, Италия и Япония теперь заодно, и весь мир, кажется, понимает, что ситуация выходит из-под контроля. Папина студия цветет и ширится. Папе нет дела до этой войны. Он продолжает говорить всем о своей чернильной машине. Поздней ночью, напившись, он рассказывает своей жене, которую никогда не любил, что пару лет назад к нему приходил странный человек — он подарил ему флакон с чистой магией, и вот поэтому машина работает. Такомский мост рухнул.       Рухнула в тот же день и психика Харви, но не из-за моста, а потому что мама сообщила, что беременна и уверена на все деньги мира, что это наконец-то девочка. Отцу было плевать, и когда мама кружила вокруг него, предлагая имена (Нэнси, Беверли, Фэнни, Джейн, Одри?), и когда начала плакать, сидя на кухне (а может, я все же не беременна?). В тот день кукуха Харви улетела в дальний полёт до самого Сатурна, и он ещё подумал: если помимо маленького идиота в доме появится маленькая визжащая идиотка, я просто не вынесу.       Поэтому уже пятнадцатого ноября тысяча девятьсот сорокового в половине двенадцатого ночи Харви вошел в их с братом комнату. Брат уже спал. За окном падал снег. Мама спала у себя в спальне, разумеется, без папы, который задерживался на работе. Харви казалось, будто он слышит не только дыхание Дэнни и мамы, но и плода. Дэнни спал на спине, распластавшись на кровати в немыслимой поза, открыв рот и похрапывая. Харви с бесстрастным угловатым лицом взял со своей кровати подушку, положил на лицо брата и насел всем телом. Дэнни дёрнулся под руками, пытаясь высвободить голову. Но сопротивлялся очень слабо, будто её не выплыв из сна. А когда он задергался, Харви его чуть не отпустил: режущая ножом совесть кричала, прося прекратить, ведь он, Харви, не такой, он нормальный. Сейчас можно повернуть назад, признать свою вину, объяснить все отцу, получить по полной программе, можно даже умереть от его руки, но не убивать Дэнни Дрю, маленького мальчика, которого Харви лупил, утверждая, что ненавидит, у кого были эпилепсия, депрессия и другие проблемы, который рисовал также хорошо, как папа, будто был рожден продолжить его дело. Харви явственно видел взрослого успешного Дэнни, что сделает студию Джоуи Дрю известной во всем мире, и Бенди, Алиса и Борис под его чутким руководством станут героями миллионов детских мечтаний. И себя в его тени — бедного неудачника-писателя без жены, детей и с больной собакой, которую он от жалости подберет на улице. И он ещё сильнее вдавил подушку в лицо Дэнни. Брат принялся приглушенно кричать, бить и царапаться, не способный выбраться и вдохнуть полной грудью. А потом он просто застыл. И когда Дэнни умер, Харви Дрю направился в спальню родителей, где несколько раз ударил маму в живот, так как считал, что задушить её не сможет, она, женщина даже чуть выше папы и с мощными руками, могла бы его взять спокойно за шкирку и ударить о стену, пока тот не умрет.       У Харви был план, как он скроет следы своего преступления, как вызовет полицию и нанесен себе несколько тяжелых, но не смертельных увечий, как подставит сукиного сына учителя истории, который изнасиловал его. Только вот папа вернулся раньше обычного. И он увидел сына с окровавленным ножом, с окровавленный одеждой и с окровавленным жутким лицом у кровати мертвой женщины.       НЕТ НЕТ НЕЕЕЕЕЕТ       Папа тащил его по осколкам стекла и по костям птиц. Клочья волос, раскиданные по всему их пути, кровь, рассыпавшаяся по одежде рубиновыми каплями, и чувство собственной никчёмности — вот чем был последний день Харви. Он знал, что умрет, знал, что папа убьет его, потому что Харви не сдержал своего внутреннего демона и убил единственного, кого Джоуи Дрю, вероятно, любил — мальчика Дэнни. Харви также понял с ясностью, открывающейся только перед смертью, что и без этого безумия он бы все равно умер и отец его бы не полюбил. Умер, потому что в ином времени отец бы также схватил его, только посреди ночи спокойной, выволок бы из дома и понес в свою студию. Он бы отомстил за то, что Харви, его первенец, не оправдал отцовских ожиданий. И сейчас, в эту ноябрьскую ночь, он мстил за Дэнни, немного за жену и нерожденного ребенка. Совсем не за то, что небеса даровали ему такого убого Харви Дрю, братоубийцу и психопата.       Жалел ли Харви о том, что сделал? Нет. Жалел себя? Да. И ненавидел отца. И обещал, что вернётся с того света и убьет его.       это не может быть то но тем оно и было и ей было страшно так страшно что она могла бы умереть одно это осознание могло убить её       Зёв чернильной машины. Ломающиеся кости. Чьи-то руки в кишках. Парение в чернильном лоне…       Нет…       Он проснулся после боли, какая ребенку не снилась, как после того изнасилования. Он проснулся, и у него все болело. Он помнил лишь то, что он Харви, убил брата, отец довел его, мать дура, и жизнь его была Адом. Но разум его точно был чужим, пустым и широким, как поле, и весь затопленный чем-то липким и черным. Его тело было чужим. Он сам себе был чужим. Он взглянул на чужие руки, спрятанные в некогда белые перчатки, сейчас же испачканные в чернилах, почувствовал острую боль в области паха, как если бы его кастрировали, почувствовал растущий в глотке чужой голос и услышал в груди чужое сердце.       И он закричал.