Тройная доза красных чернил

      Её звали Одри. Она родилась в Стонингтоне, но вместе с отцом переехала в Бостон, где в ближайшем будущем была обоснована студия, возродившая франшизу «Бенди». Её отца, как и отца Харви, звали Джоуи Дрю. Она помнила, что у Харви были темные непослушные волосы и серо-голубые глаза, он был хилым и достаточно низким парнем, которому много досталось по жизни, который не понимал, кто он в этой жизни, чувствовал себя песчинкой в пустыни и лоскутом темноты в звёздной небе. Если бы Одри и Харви были одного возраста, их бы сочли близнецами.       И теперь, выныривая из воспоминаний чернильного демона, она поняла все, абсолютно все: кто он, за что ненавидел Джоуи и почему так разозлился, когда отец признался ей в любви. Потому что они брат и сестра, у них могли быть и средний брат Дэнни, и средняя сестра — какая-нибудь Нэнса или Оливия. Странно было это осознавать, ведь Одри по своей сути не живая. У неё не было души, и она не была создана из слияния мужского и женского тел. Но она точно знала, что между нею и чернильным демоном есть родственная связь. Потому что чернильный демон — Харви. А Харви её брат. Твою мать…       Они лежали на полу, неподвижные и как будто мертвые. Демон перестал сопротивляться. Он просто… застыл, дыша и проходя через все то, что не хотел вспоминать. Ждал, когда Одри закончит потрошить его память. Пол вокруг был исцарапан. Бобина лежала перед их лицом, только лапу протяни. Но никто из них не тянулся к ней. Одри, изрезанная яростью демона и увязшая в ужасе его прошлого, пыталась прийти в себя. А её брат притаился, как зверь в лесных зарослях.       «Прости… — она хотела извиниться. Она правда хотела извиниться, несмотря на то, каким подонком оказался чернильный демон. — Ты был ребёнком. Ты был всего лишь ребенком, который сделал из себя монстра. Я… я даже не знаю…».       Как к нему относиться? Как к человеку с поломанной судьбой, жертве обстоятельств, или как к ублюдку, который убил родных из-за необъяснимой ненависти? Ненависти к больному брату, никогда ему ничего плохого не сделавшего, ненависти к беременной матери, которая… которая смотрела телевизор, пока отец бил его?       «Харви…».       ХАРВИ БОЛЬШЕ НЕТ.       Всей своей силой он набросился на неё: он взял свои воспоминания, чувства, всю свою личность, и этим огненно-белым мечом пронзил её маленький разум. Одри, которая тут же забыла, что она Одри, разметало по чернильному и серебряному пространству, а потом зашвырнуло, как комок склеенных слюной мятых листов, в иную плоскость — там, где была она сама.       ТЕПЕРЬ ПРИШЛО ВРЕМЯ УЗНАТЬ ТВОИ СЕКРЕТЫ, СУЧКА.       Он врезался в каждое из её воспоминаний, касаясь его чернилами, выжигая своей злобой. Вот Одри и Джоуи Дрю пускают «блинчики» по воде. Вот Одри ревет на уроке из-за двойки по тесту, к которому она готовилась целую неделю. Вот бьет мальчика, который приставал к её подруге. А вот она впервые встает на ноги. Или, ещё вот — Одри уже взрослая, она на выпускном, но её никто не зовёт танцевать и не делает королевой торжества. Она просто сидит, сгорбленная и одинокая, сминая черное платье дрожащими пальцами. Вот её принимают на работу мечты. Вот она летит к отцу домой, а возвращается, не помня, кто этот Джоуи Дрю и кто же её родители.       Он расколол её, как скорлупку, выдергивая все, что было, изучая интересное и выбрасывая ненужное. Одри пыталась его остановить, но месть демона была так горяча, что она обожглась, и тогда он нырнул ещё глубже — в мечты, несбыточные и фактически реальные…       Все, о чем ты мечтаешь — дерьмо. Тупое, невозможное дерьмо. Вы только посмотрите, дамы и господа, да моя сестра все же кобелиха. Ах, моя защитница с ножом, покажи, что ты ещё умеешь помимо убийств, я же знаю, что твои ловкие длинные пальцы могут сделать со мной…       Ей показалось, что, будь у неё сейчас глаза, перед ними встал бы кровавый туман. Каким-то неведомым образом ей удалось выбросить демона из своего сознания и обрести частичный контроль над их общим телом. Не понимая, что творит, Одри полоснула когтями правую часть лица, заставив и себя, и его пронзительно взвыть. За те слова, что он произнёс, Одри потеряла всякую жалость к нему. Пусть воет! Пусть плачет, гребанная тварь!       Они все мертвы! Ты знаешь, что они все мертвы, но продолжаешь лелеять надежду на счастье! Потому что ты слабовольная, глупая девчонка!       Серебряным вихрем она оплела его черный разум сотнями тонкими цепями и развела в разные стороны, будто хотела распять. Тело дернулось и так крепко вжалось в пол, что под ними все заскрипело, прогибаясь, а борозды под когтями стали глубже. Они кричали, как кричит птица, которой медленно, с садистским удовольствием отрезают крылья. Одри била демона ментально и физически, стараясь подавить его волю. Возможно, это была месть. Возможно, необходимость. Одно было Одри неясно, но она почему-то так и не задалась этим вопросом: откуда у неё эта сила, откуда Серебро в чернилах, и что это за Серебро вообще?       А затем они взметнулись в воздух, как пущенное ядро, и врезались в стену с такой силой, что смяли и покорёженную установку, и заставили осыпаться над собой все лампы электрическими желтыми искрами и осколками. Они упал, истекая черной кровью из лица, упали, неудачно подставив лапу. Затем демон перехватил контроль и этой самой лапой врезал по левой стороне морды, так что изо рта потекло ещё больше крови…       Она снова атаковала, и на сей раз ей удалось обвиться вокруг чернильного демона, как верёвке, как канату, каждое волокно которого было создано из её желания победить. Она схватила его, как могла бы схватить за горло, и потянула за собой вниз, в серебряный поток, где растворяется личность. Это решение пришло спонтанно, будто кто-то шепнул на ухо: давай, ты справишься, ты выберешься. И Одри нырнула.       На мгновение ей показалось, что они вдруг слились в одно — прошли друг через друга, как столкнувшиеся ветра, поглотили друг друга, как тот же уроборос, что проглатывал собственный хвост, и полетели вперед со скорость звука. Серебро и чернила стали одной темно-серой массой, мчащейся за ними, точно стрела, и Одри почувствовала, нежели поняла, что за ней хвостом растворяются составные части её сути. Она теряла воспоминания, стремления, черты характера, пока пытались утопить демона.       Она забыла, как в пятьдесят седьмом, в возрасте десяти лет, разодрала коленку на велосипеде и застряла ногой в спицах колеса, но ей помог выбраться какой-то длинноволосый незнакомец, похожий на хиппи. Забыла и одно из самых первых воспоминаний: вот она в кроватке, тянется ручками к висящим под потолком игрушкам, а вот над ней нависают Генри Штейн и Джоуи Дрю. Откуда она взялась? — спрашивал первый. А второй отвечал с сарказмом в голосе, что, как и все нормальные дети, из женского чрева.       Не думай, что он любил тебя. Не думай, что тебя вообще кто либо любил.       Её растили в любви. У неё не было души, но у неё было сердце. А это самое главное, о чем говорил Джоу Дрю. Если в тебе есть добро, не важно, что ты сделал в прошлом, важно лишь то, кто ты есть сейчас. Одри подумала об отметинах на спине Харви, о пощечинах и ненависти во взглядах отца и сына.       Поединок продолжался, и на сей раз демон вкладывал в каждый удар всю свою силу.       После того, как я умер, знаешь, что он сделал? Что. Он. Сделал? СМОТРИ!       От Харви ничего не осталось, кроме горящего изнутри, как осколок звезды, света, умещающегося на подушечке пальца. Джоуи Дрю запер его, свое первое творение, в студии, будто какую-то бешеную собаку, которую не усыпил из жалости. Он бился в двери, пытался проскользнуть в щель между кирпичами, он звал на помощь и рыдал, но никто не приходил до тысяча девятьсот сорок шестого. Все эти шесть лет Джоуи Дрю, терзаемый чувством непомерной вины и всепоглощающей скорби, мучал копию Генри в своем Цикле, встретил Сьюзен Пендл и дал своему старому врагу надежду. И себе дал — начал создавать новую жизнь с помощью чернильной машины.       Одри не хотела смотреть, но не могла отвести взгляда или закрыть глаза, так как находилась прямо в сознании демона, запертая в стенах из чернил и серебра. Она видела, видела, как Джоуи Дрю создал девочку, которая звала его дядей. Она росла быстро, быстрее обычного ребенка, и спустя месяц выглядела на пять лет. Ему не нравилось это, как не нравилось то, что девочка называла его не более чем дядей. Даже несмотря на фатальную ошибку в воспитании первых детей и желание все исправить Джоуи Дрю оставался собой: амбициозным перфекционистом, самокритичным, жаждущим достичь идеала бизнесменом. И поэтому он отправил девочку в чернильный мир, а на замену ей создал другую.       Она будто обращалась в прах, разглядывая самую страшную тайну своего отца.       — Почему ты плачешь, детка?       — Дядя меня отправил сюда, обещав, что скоро вернёт. А здесь так темно, и мне так страшно…       — Он уже не вернётся. Но не бойся. Мистер демон приглядит за тобой. Я дам тебе цель и имя. Ты будешь моей верной соратницей. Что скажешь?       Со второй он поступил точно также. И с третьей. И с четвертой. И с десятой. Лишь Одри, которая была его двенадцатой, как Рыба в зодиакальном круге, осталась: она была удачной, потому что называла его папой, потому что была похожа на него внешне и потому что…       Одри застыла.       «Этого не может быть, — она попыталась пошевелиться, но сила демона, въевшаяся в неё, точно тысячи маленьких игл, обдала её ломкой, мучительной болью. — Нет, нет, нет…».       В тысяча девятьсот сорок седьмом, через два года после окончания Второй Мировой войны, Джоуи Дрю вспомнил о металлическом ящичке, в котором хранил Оранжевый Осколок — так он звал то, что осталось от моей души, то, что таинственным образом он нашел в моем теле прежде чем погрузить в чернильную машину, заговорил демон. Моя душа… вернее, её чудом уцелевшая кроха. Оранжевый — это цвет храбрости. Я не был ни справедливым, ни добрым, ни решительным, а храбрым, как тысячи бойцов вместе взятых. Но душе — даже если от души ничего практически не осталось, — свойственно менять цвет при некоторых условиях. Одррриии… он использовал мой остаток, чтобы создать тебя. У тебя нет души, но ты способна на чувства, которых я лишился, потому что в тебе есть Осколок души. Лишь осколок…       «ТЫ ВРЕШЬ».       Я никогда не врал тебе, Одри.       Она забрыкалась, как кобыла, отхлестанная кнутом, в узком пространстве клетки. Она билась во тьму, кричала, звала хоть кого-нибудь. Этого ведь не могло быть, все это не правда, да? Она не первая девочка, были и другие, и от них Джоуи безжалостно избавлялся, не добиваясь желаемого результата. И чтобы исполнить свою мечту — создать идеальную дочь, а не просто ребенка, которого он бы беззаветно любил, — он использовал остаток души Харви. Поэтому они так похожи. Поэтому Одри чувствует с ним родство, ибо между ними связь крепче крови: душа, которой демон лишился и хотел получить обратно.       Любил ли её Джоуи Дрю на самом деле? Или гордился, лелеял и тешил свое безмерное эго, глядя на свое величайшее творение — жизнь из чернил?       Ты одна на краю могилы, и никто не придет тебе на помощь. Поэтому умирай, Одри, умирай, умирай, умирай! Когда я допою тебе эту смертельную песню, ты будешь уже спать, спать вечно, а твоя сила, как и все эти дурацкие надежды и мечты перейдут ко мне! Он никогда не любил тебя. Он никого не любил, только Дэнни — хотя, вероятно, эта любовь и не любовь вовсе. Так, жалость к убогому…       Демон издевательски улыбнулся, и перед глазами девушки возник образ: искра, свет от которой играл на гранях шевелящийся, как гнездо червей, мглы. Маленькая, блеклая, изменившая цвет с оранжевого на желтый искорка души Харви и Одри Дрю.       Все его слова пусты. Я же говорил.       Желтый — цвет справедливости. Она поняла это на подсознательном уровне, где хранятся ответы на все вопросы, где правят чувства, а не разум. Одри хотела справедливости этому миру. Чтобы демон и Уилсон перестали мучать потерянных и твердить, как кому жить в этой богом забытой яме. Она считала, что бобина — это самое справедливое решение. Вернуть историю к началу, чтобы с нею вернулись и все погибшие, но не пришли узурпаторы и тираны. Пусть это будет последний перезапуск, а дальше — прямая дорога в будущее.       Умирай, главная его ошибка. Умирай, Одри Дрю. Вся эта жизнь в свете бессмысленна. Прильни к холоду мертвого солнца и растворись в Темной Пучине. Умирай, умирай, умирай…       Искра стала темнеть, и по ней, подобно крови в хрустальном сосуде, побежали тончайшие нити чернил. Душа была бы большой и в форме сердца, зачем-то подумала Одри, а это всего лишь огрызок с острым, как зубы, местом разлома, оно уже не походило на звезду, только на вырезанную из стекла фигурку, толком не обработанную и ужасно хрупкую. Она темнела, теряла цвет…       Нет.       Она обхватила душу всем своим серебром, и загорелась так ярко, как никогда ещё не горела — не влюбляясь, не получая похвалу, не радуясь каждому мгновению жизни. А потом, вернув себя всю, стала мысленно подниматься вверх по бесконечной лестнице из блоков льда, во тьме, где ничего не видно. Одри летела вперед, вперед и вперед. Потому что если этот осколок души станет частью демона, она сама уже не спасется. Она по-настоящему растворится в нём, и вся личность Одри сольется с личностью демона. Тогда она никому не поможет, тогда битва, которая произошла только что, не будет иметь значения. А ведь значения не имела любовь отца: любил он её или не любил, что он сделал в прошлом, все это не важно. Важно другое: то, что он сказал ей мгновения назад, перед тем, как Одри окунулась в жизнь Харви Дрю.       «Ты просто маленький обиженный мальчик, который убил свою семью из-за собственной неуравновешенности, — прорычала она. — Ты не заслуживаешь этой искры. Может, папа обошелся с тобой жестоко, но справедливо: ведь справедливый родитель не дает старшим обижать младших. Может, твое перевоплощение было перебором, может, мукой. Только ты задушил своего брата и зарезал беременную мать! А папа пощадил тебя! Ты жил здесь и питался, заставлял страдать Генри и всех остальных, мы говорим с тобой и ты поглотил меня — и все из-за его милосердия!».       Смятение вздымалось в его груди, словно прилив. А затем разбилось вдребезги от гнева:       ПО-ТВОЕМУ ЭТО МИЛОСЕРДИЕ?       «Да, потому что правильнее было бы тебя прикончить».       Её душа вновь зажглась, такая тёплая и желтая, и Одри впитала её силу, и все пространство вокруг них в тот момент стало светлым, как под лучами солнца.       Одри…       «Ты жалкий, жалкий сукин сын, что ищет оправдание своим зверским поступкам! Ты лицемер и самодовольный лжец!».       Ты любила меня, но только когда я был мил и добр! Ты не любила меня всего! И кто же здесь лицемер?       У Одри не было ответа. Он был прав. Она любила малютку Бенди, одну из его ипостасей. Но защищала даже когда узнала, кем он является на самом деле. Да, потому что полюбила. Потому что он стал ей семьей, как и девушка с ножом — лучом света в царстве чернил, существом, наполнявшим её любовью. И она никогда не любила и вряд ли смогла бы полюбить чернильного демона. Он был жесток и злопамятен. Он мог ударить в спину, говоря, что никогда не врал. И ни одному его слову нельзя верить. Папа любил её: она знала это из его доброго смеха, из уточки для ванной, из комиксов, из белого платья, купленного на последние деньги, из строгого нравоучения в день двадцать пятого декабря, когда Одри вернулась после пьянки.       Одри…       «Верно. Извини за это, приятель».       Я УБЬЮ ТЕБЯ!!!       «А ты догони».       Взять вверх над телом. Забрать бобину. Вставить её в проектор. Перезагрузить время. Любой ценой. Решимость и чувство справедливости были так сильны в ней, что Одри казалось, словно она сейчас взорвется от распиравшего её желто-красного огня. И серебряный, и чёрный проносились перед ней, преломлялись, искажались.       Она обрела зрение и наполнила чернильную, непропорциональную, могучую плоть собой. Демон забился о её стены, крича, извиваясь, но Одри не обращала внимания на его крики. Она лежала на полу, уткнувшись щекой в пол и видя перед собой чей-то размытый силуэт… слыша этот голос, что звал её…       Одри не могла сосредоточиться. Будто она потратила на эту борьбу слишком много сил и теперь потихоньку чахла, как цветок, пересаженный в горячий песок. Мир расплывался, звуки были приглушены, только собственное дыхание она слышала хорошо. Оно было громким и частым. Кровь текла изо рта и с разодранного лица.       Боль, существовала только непроходящая боль.       — Одри…