***
Полуденный желтый свет пробивался в покрытые пылью окна, а те, что были разбиты, искрились, как если бы солнце осыпало их блёстками. С потолка свисала паутина. Пол и частично стены покрыли темно-бурые и насыщенного зеленого цвета побеги растений. Наверное, им очень был нужен этот дом, раз они пробили себе путь через толщи камня, бетона и древесины… Одри вдохнула полной грудью сырой пыльный воздух. Медленно, боясь развеять этот сон, приподнялась. Огляделась. Волосы падали ей на глаза. В горле и во рту ужасно пересохло. Неспешно, как будто не доверяя девушке, подкрадывалось понимание происходящего. Она была в Цикле (свет, крик, тлен, пустота), а затем оказалась в замке, расколотом на две равные части (белая комната, незнакомка в плаще, обещания). И теперь здесь… где же? Повернула голову в сторону приоткрытой двери, за которой скрывалась обыкновенная подсобка. Подняла глаза кверху. Потолок местами протек и имел пару дыр, из которых было видно ясное голубое небо. Снова повернула голову. Увидела выход куда-то в другую часть дома. Дома… какого дома? Одри встала на негнущихся ногах, осмотрелась и замерла, глядя на свою бежевую, чистую руку. Без нездорового желтого оттенка и залезших под кожу чернил. Оглядела чистый бело-розовый свитер, облегающий живот, джинсы, туфельки и наконец левую руку. Самую обычную. Без чернил и золотой спирали… Она стояла на кухне. Часть крыши обвалилась прямо на барную стойку, за которой владелец жилища, наверное, часто сидел, разговаривая с гостями. Усеянный грязью потрескавшийся пол шуршал под ногами. Совершенно обычный покинутый дом. Совершенно обычная Одри, которая прихорашивалась у зеркала каждое утро или неслась сломя голову в студию, чтобы сдать нарисованные ночью кадры к сроку. Наверняка у неё снова серо-голубые глаза, чью красоту не раз подмечали коллеги-мужчины, уложенные и темные волосы… И тогда, сделав несколько неловких шагов вперед и облокотившись на дверной косяк, она вспомнила это место. Здесь отец доживал свои дни. В тот последний раз, когда Одри помнила Джоуи Дрю, а потом вдруг забыла, она сидела напротив него, и они вместе пили принесенный ею клубничный смузи. Они улыбались. Одри рассказывала, как восхитила Нейтана Арча способность Одри рисовать быстро, не теряя качества. Будто её рука и разум были разделены во времени, и, пока пальцы рисовали стремительно, как молнии, сознание медленно и холодно рассчитывало каждую следующую секунду и подмечало те детали героев, что делали их собой. Джоуи Дрю, старый человек с редкими седыми волосами на фактически лысой голове, кивал дочери и хвалил её успехи. «Я горжусь тобой, милая»… Одри оказалась на пороге другой комнаты, с темным желтым освещением и макетом чернильной машины из пластика. Комната была тесной, и хобот аппарата упирался в стену. А в сплетении проводов, напомнивших Одри гнездо змей, в этом странном сочетании искусственного освещения и природного сияния, лежало тело. Маленькая, кругленькая фигурка с рожками. Настоящая мультяшка. Только в объеме. Одри положила ладонь на лоб и шумно вздохнула, оседая на пол. — Пусть Чернильный Демон уйдёт из Цикла вместе со мной и будет заперт в своей мультяшной форме. Я хочу, чтобы мои друзья были в безопасности, чтобы потерянные могли жить, а не выживать. Вот и все, чего я прошу. Она сидела, уткнувшись лицом в колени, пока малыш Бенди мерно, тихо дышал, посапывая и иногда хлеща хвостиком по проводам. Её безумное, смертельно опасное приключение подошло к концу, но вместо радости в груди росли смятение и пустота. Что делать дальше? Выйти ли из дома, узнать, какой сейчас день и сколько прошло времени с тех пор, как Уилсон утопил Одри в чернилах? Все закончилось, и она снова оказалась в замке с расколом — где-то после конца и до начала новой истории. В кабинете отца нашелся особый экземпляр «Иллюзии жизни», на обложке которого лежала записка: «Моей дочери. Д.Д». Весь испещренный изнутри заметками и скетчами узнаваемых лиц — Элисон, Тома, Бетти, Алисы и других, — увесистый черный томик все же выглядел как новый. Его корешок даже похрустывал, будто книгу раньше никогда не открывали, правда, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он немного кривоват. В середине записи обрывались, дальше — чистые листы. Одри закрыла её, уткнулась щекой в обложку и закрыла налитые слезами глаза. Что делать дальше? Куда идти? Почему внутри тяжело, как будто на сердце висит целая гора? И вдруг девушка поняла: это потому что её друзья там, а сама Одри здесь, потому что приключение стало лишь воспоминанием одного человека и потому что Одри не знает, как поступить теперь. Когда она была человеком реального мира, попавшим в студию Джоуи Дрю, когда она стала человеком студии, вернувшимся в реальный мир, в который так долго мечтала вернуться… «Фриск», — мысленно произнесла она её имя, но губы все равно повторили вслух. Одри словно вонзила в себя огромную раскалённую иглу. И в ту самую минуту её душа наполнилась тьмой, и девушка утонула в отчаянии, на смену которому пришло холодное, как миг перед смертью, оцепенение. Она больше не была собой, и только тело, прямое и несгибаемое, будто железный прутик, и в то же время вялое, двигалось само, без этой души и разума. В некотором смысле Одри погрузилась в нескончаемый сон наяву. Ведь она победила, но что дала эта победа? Освобождение всех несчастных, говорила она себе. И в то же время… ничего. Эта победа спасла всех и этих «всех» вырвала из её рук. Одри вытащила из подсобки свою детскую кроватку, которую Джоуи, чтобы всегда помнить, какой была крохотной его дочка, глядя при том на неё взрослую, перевез в Бостон. Она стряхнула с одеяльца пыль и накрыла им Бенди, не без труда уместившегося в кровать из-за его непропорционально большой головы. Удивилась, но не более, когда обнаружила на нём темные следы, словно однажды по кроватке прошлись огнём. Осмотрела оба этажа и чердак. Нашла свои старые игрушки и фотографии, которые отец, поди, спрятал подальше от глаз налогоплательщиков и сотрудников компании Нейтана Арча. Долго рассматривая фото, на котором иная Одри, облаченная в подаренное на Рождество белое платье, до слез смеялась, девушка равнодушно подумала: «Наверное, он видел во мне больше, чем эксперимент, раз хранил эти вещи». А потом, порывшись в коробках и найдя то, что она (пусть и не признаваясь себе в этом) желала найти, вздохнула и подумала другое: «Так вот ты какой, Харви». Когда Одри вышла, был уже поздний вечер. Она купила продукты на деньги, которые нашла в кармане и которых точно с ней не было в студии. Узнала, что вернулась на следующий день, после которого пропала. Нашла на дороге оброненный кем-то четвертак, позвонила на работу… и сбросила тут же. Одри вернулась в дом отца, тихо скрипнув дверью и радуясь, что Джоуи Дрю выбрал жилище в нескольких километрах от ближайшего населенного пункта, прямо посреди леса. Была уже полночь. Бенди ждал её, играя со старыми-старыми игрушками. Он улыбнулся ей. Она вымученно улыбнулась ему в ответ. Продолжая падать в пустоте разверзшейся внутри дыры, человеку свойственно искать способы эту дыру заделать, и, как бы парадоксально это ни звучало, не важно, останется сам он внутри или нет. Важно перестать чувствовать, что в тебе воет сквозняк и ткут паутину пауки. И, чтобы не чувствовать пустоту, Одри достала из пакета стеклянную бутылку «Bud», открыла голыми руками и, не нюхая и не чувствуя пивной горечи на языке, прильнула к горлышку. Она сидела за барной стойкой, на самом крае которой примостился портрет семьи Дрю: Дэнни Дрю, Харви Дрю, Джоуи Дрю и его жена Энола Дрю. Она не спала до самого рассвета и терпеливо встречала солнце на крыльце, считая белеющие облака и ловя мгновения, когда небо светлело ещё на один полутон. Когда совсем рассвело, зная, что иначе просто умрет, нашла один из своих старых рисунков и стала писать на его задней стороне: «Мой отец однажды сказал мне: только то, что мы рождены тьмой, не значит, что мы принадлежим ей. Мы свободны в выборе. И тут, в самом начале, стоит сделать его. Мультяшный мир моего отца стал моим…», — и Одри замерла. Мысль словно сорвалась в пропасть того таинственного замка. Самое важное было написано. Теперь-то что? Бенди рылся в пакетах, только хвост, кончающийся острым треугольником дьявольский хвост виднелся. Затем Бенди хрустел жареным арахисом, большую часть высыпая на пол. Ещё через какое-то время он попрыгал на кресле. Одри слышала его и наблюдала за ним с помощью зеркала, которое висело перед отцовским рабочим местом. Она пыталась увидеть в нём того самого Бенди, который дёргал Фриск за волосы, которого она, Одри, по случайности ранила. Но видела только Чернильного Демона. Харви. Будто Одри оставила всю свою любовь в Цикле. Или, быть может, наконец сняла розовые очки. «Ты ли это или нет?..». После чего она опустила голову на руки и, едва закрыв глаза, крепко заснула.***
Теперь Одри была существом больше ночным, нежели дневным. Глаза у неё болели из-за яркого солнца, кожа чесалась из-за летнего зноя. Поэтому и передвигалась она в темное время. В вагоне метро, в котором мигал приглушённый белый свет, на неё откровенно, не тая своего удивления, смотрели все. Гремели колеса, трясло локомотив, визжал металл. Голову мотало из стороны в сторону. Наполненные памятными вещами пакеты чуть не лопались. От подмышек воняло. В волосах, кажется, что-то завелось. В рюкзаке периодически кто-то маленький шуршал фантиками и громко рыгал. Одри было все равно, как все это выглядело. Она даже не обращала внимание на враждебные взгляды женщин с детьми, которые тыкали в неё пальцем и спрашивали, почему эта «странная тетенька» носит кота в рюкзаке, и насмешливые взгляды мужчин, которых, в общем-то, всегда веселили неопрятные женщины. Не обращала она внимание и на людей в автобусе, и на пьяного итальянца-таксиста, который согласился подвести её за полцены, и на прохожих. Одри чуть не сбила машина, потом на неё стал огрызаться доберман на коротком поводке, в конце она и вовсе решила, что потерялась, и ничто из этого не всколыхнуло волнение в её груди. Вскоре она добралась до дома — крохотной квартирки в Норт-Энде, таком тихом, романтичном во многом районе. Забавно, что никто не звонил, не искал её. Только почтовый ящик был забит рекламой. Пыль на книжных полках, подоконниках и рабочем месте, застоявшийся воздух. А так… все, как было утром того дня, когда мирная жизнь закончилась. Вместе с Бенди, которого она тащила в рюкзаке на своей спине все это долгое изнурительное путешествие, она вошла в тихую, уютно обставленную квартиру и взялась за уборку. Мытьё головы и смена одежды вызвали в ней целую бурю чувств, которая, правда, не вышла за пределы тела и не отразилась на лице ни коим разом. Из головы все не выходила навязчивая, как рой мух, пролетающий на запах сладкого, идея. Ворваться в студию поздней ночью, спуститься на нижние этажи и найти чернильную машину. Быть может, провести второй ритуал и вернуться в Цикл. Или взять в руки трубу «Гент», огнетушитель, топор, да что угодно, и уничтожить её раз и навсегда. Одри знала, это полное безумие, за взлом и порчу имущества компании её могут засудить и даже посадить в тюрьму. Но имеет это значение? Черт возьми, что теперь важно, а что нет? Если случился перезапуск, значит ли это, что все, погибшие в Цикле, ожили? Значит ли это, что смерть Уилсона обнулилась, и сейчас он где-то там… Или даже здесь? Что с Генри? Ведь он тоже гость в этом Цикле. Жив он или нет? Когда стало светать, Одри поняла, что от непрекращающегося потока мыслей у неё развилась мигрень. В животе урчало, каждую мышцу ломило. И Одри, оставив Бенди свои игрушки, устроив ему спальное место на диванчике и при готовив пресные макароны, рухнула в ледяную постель и заснула. Бенди подходил к ней иногда, и каждый раз она отворачивалась от него или даже отталкивала. Ей снились Фриск, её рука на талии Одри, стук каблуков, что эхом разносился по залу, наполненному танцующими парами, снег, сыплющийся с потолка, белое, как молоко, и красное, как кровь, платья. Ей снился их первый танец, танец надежды. И все было хорошо. Они улыбались друг другу, радуясь встрече и той любви, что пылала в их сердцах. Одри хотела, чтобы это был пророческий сон. Проснувшись, она даже нарисовала его, надеясь своим действием приблизить его исполнение. За завтраком Одри больше наблюдала, как ест Бенди, нежели ела сама. На самом деле, аппетита никакого не было. Желание выпить — безусловно да. Наверное, не помни Одри о строгом в плане рационе отце, она бы так и сделала и вместо нормального завтрака осушила бы бутылку пива. — Как ты, малыш? — она впервые услышала свой голос, будто до этого говорила как сквозь тысячи стекол. И голос показался незнакомым. Хриплым, слишком взрослым, будто вместо Одри говорила старуха с отсохшим языком. Бенди улыбнулся и показал большой палец. Супер, сказал он таким образом, я обожаю свою странную жизнь. — Это хорошо. Очень хорошо. Я рада за тебя. Помнит ли он? Осталось ли в нём нечто от Харви? И если да, бьется ли в нём сейчас, как недавно в Одри, её старший брат? «Что ты творишь? — спросила она саму себя. — Он ребёнок. Ему нужна твоя опека. Ведь это ты выдрала его из Цикла и теперь… ты за него в ответе». Но Одри отдалялась от Бенди, погружаясь все глубже в трясину всей своей боли. Она позволяла себе не замечать его нужды, не говорить с ним и не проявлять к нему ласку. Ведь была слишком занята более важными вещами — собственными страданиями, к примеру. И тогда, осознав это, Одри закрыла рукой рот и расплакалась. Все, что она держала внутри долгое время, вышло наружу. Он слез со скрипящего стула, потоптался рядышком, будто соображая, как поступить, а потом обнял её. Осторожно, нежно и любяще, как маленький сын обнимал бы расстроенную маму. Она не сразу заметила, но, увидев Бенди рядом с собой сквозь пелену слёз, тоже обняла его и коснулась подбородком макушки. — Где ты?.. Где же ты… — Одри повторяла это, и повторяла, и повторяла, и повторяла, пока не кончились слезы. — Где…***
Решение уволиться было принято спонтанно, и перед этим Одри, разумеется, посетила студию. Только вот всем, в общем-то, было плевать, что Одри, работник месяца и столь важная фигура в возрождении франшизы Джоуи Дрю, вернулась. Потому что вчера, тем же утром, что девушка плакала, прижимая к себе Бенди, нашли пропавшего без вести Уилсона Арча, уборщика и — чего никто не мог ожидать, — сына директора компании. Его нашли в окрестностях Бостона, завернутого в несколько слоев черного полиэтилена и зарытого на глубине трех метров. Следователи объяснили, что нашли тело Уилсона только потому что убийца сам оставил подсказку, где его искать. Ни следов, ни отпечатков, ничего, что бы рассказало о человеке, убившем его. Только одно было известно — пырнули в спину, и Уилсон умер, не сопротивляясь, вероятно, даже не подозревая, что умирает. Где произошло убийство, тоже никто не знал. Одри чувствовала себя последней тварью, но Уилсон, вернувшийся после смерти в виде Шипахоя и убитый окончательно, убитый, вероятно, ножом, вселил в неё надежду. То, как он умер, и то, что это вообще произошло. Она уволилась без объяснения причин и приняла следующее решение — переехать. Когда и на какие деньги, конечно, предстояло ещё подумать. Но, прежде чем думать, Одри сделала ещё кое-что. Она спустилась в музей Джоуи Дрю и долго стояла в коротком коридоре с постаментами для шести ритуальных предметов, и её серьезный взгляд серо-голубых глаз был направлен на чернильную машину. Можно было бы прямо сейчас собрать все необходимое для перемещения и с головою нырнуть в бездну чернил. Или, опять же, уничтожить машину. Но девушка ушла, ничего не сделав.***
Бежать, и дальше будь что будет. Ведь всему на свете нужно перерождаться, чтобы не завять окончательно. Природе — уснуть под покровом снега, человеку — исчезнуть из жизни других людей, миру — погрязнуть в войне. Все ради того момента, когда наступает весна, и мир, и народ, и человек открывают глаза, обновленные и жаждущие лишь тихих, солнечных дней без сомнений и страха. Бежать, чтобы воскреснуть, начать сначала. Как завести бобину и выстрелить в себя светом прожектора. Одри решила не ждать. Она собрала вещи, документы и мелкие сбережения. Будет трудно какое-то время, но когда, с тех пор, как Одри оказалась в чернильном мире, было легко? Главное, хорошенько прятать Бенди, не то проблем не оберешься. Американские общество жуть какое религиозное, и если кто-то увидит с ней живого чёрта… да и вообще увидит нечто, непохожее на привычную форму жизни… лучше даже не представлять, какая шумиха поднимется. И разработать план действий. Куда и когда. Каким маршрутом. В какое время суток передвигаться. Что делать потом. «И как поступить с машиной», — прокручивала она в голове. Ведь с ней определенно нужно что-то сделать. Иначе люди продолжат исчезать в Цикле или, не дай бог, жуткие твари из него придут в реальный мир. И разобраться с той кучей пророчеств, что навалилась на её хрупкие плечи. И узнать, связана ли смерть Уилсона с возможным возвращением друзей. Но это вряд ли, подумала Одри. Если бы Фриск и Генри вернулись из Цикла или хотя бы захотели с ней встретиться, они бы давно что-нибудь придумали. Вероятно же, Генри вернулся в начало Цикла, а Фриск в орден. Она выполнила свою миссию, спасла Одри и… Нет, она не могла думать дальше. Касаясь мыслей о девушке с ножом, Одри замирала, парализованная воспоминаниями, убитыми мечтами и горем. Разбитое сердце пульсировало, кровоточило, и внутри все леденело, после чего таяло и горячими слезами наполняло глаза. Думать о Фриск все равно что ковырять свежую корочку, образовавшуюся на ране. Ты никогда не будешь готов потерять кого-то родного и любимого. И никогда не предугадаешь, как и в какой момент это произойдет. «Фриск забудет обо мне, и это даже к лучшему. Нам не придется ждать момента, когда за мной придет обещанный враг, и кто-то из нас другого не убьет. Фриск найдет человека, который примет её всю, независимо от тайн прошлого и изуродованного тела. А я сама со всем разберусь. Одна». Бенди спал на чемодане, свернувшись клубочком, как котик, и закрыв хвостом нос и рот. Его бока мило вздымались от громкого, тёплого дыхания, глаза забавно жмурились, будто он видел ужасно приятный сон. Интересно, если я умру, продолжила рассуждать Одри, что будет с ним? Она вздохнула — устало, громко. Застегнула последний чемодан, села на него. Пора решать или идти на попятную, распаковывать все обратно и что-то придумать насчет своего увольнения и предшествующему ему исчезновения. За окном мерцало синее небо, а лето задержало дыхание ради неё, ожидая, когда появятся первые вечерние звезды и девушка примет решение. И тогда Одри встала, вошла в ванную и уставилась на свое отражение в зеркале. Бледное, фактически серое, с мешками под глазами и впалыми щеками. Она едва держалась на ногах от усталости. Но самым сильным чувством было ощущение утраты. В какой-то момент из её глаз хлынули слезы. Они падали в раковину, сперва щекоча кожу щёк и подбородка, и она ничего не видела в отражении и вокруг себя. Сегодня ей снова снился сон, не то пророческий, не то порожденный её больным сломанным разумом. Генри стоял, как она сейчас, перед зеркалом. В его розовых от слез глазах читалась невыносимая боль, будто из него живьем вырвали сердце и заставили пить выжатую из него кровь. Под одним глазом расцвёл синяк, на подбородке — серая щетина, на скуле — царапинка, как от перстня. Генри поднес к горлу бритву и, зажмурившись… Одри дернула головой. Шатаясь, подошла к вешалке и надела на себя пальто. Шмыгнула носом. Вернулась к Бенди и погладила его по широкой руке в белой перчатке. Нужно развеяться, и тогда все встанет на свои места. Одри соберётся с мыслями и выберет цель. Только бы вкусить прогорклый городской, но пахнущий вечерней свежестью воздух! И, продолжая плакать, открыла дверь.