***
Фриск так и не рассказала подробней, что там, в конце концов, произошло. Она помылась, Одри расстелила ей свою кровать, а сама решила поспать с Бенди в обнимку. Больному телу нужно нормальное спальное место, считала она. И она радовалась. Вопреки всему ужасу ситуации, она радовалась, как идиотка, улыбаясь и краснея щеками, витая в облаках и не думая о будущем. Только о будущем, где они вместе. Фриск сейчас моется в её душе и вскоре оденет её одежду, Одри стелет ей кровать и потом постирает то, что Фриск носила на себе все эти дни. Они неспешна позавтракают и… А дальше Одри не смогла заглянуть. Её переполняло такое белое, большое, как толстый пушистый щенок, счастье, что становилось трудно дышать. Наконец мир стал цветным, наконец она остановилась в настоящем вместо того, чтобы всматриваться в неясное будущее и темное, пугающее прошлое. Ей пришлось замереть, уперевшись руками в простыни и глубоко вздохнуть, лишь бы прекратить чувствовать столько всего сразу. Она обернулась. Бенди, мило тря нарисованные глаза, прошел мимо двери. Проследила за ним. Тот замер у входа в туалет, топая ножкой, когда понял, что кто-то — не Одри, так как он увидел её за своей спиной, — моется. За окном барабанил дождь. Лето вышло из самой жаркой стадии и, как дни после солнцестояния становятся короче, постепенно остывало. Скоро на смену ему придет осень, вероятно, любимое время года для художников. Одри будет рисовать красные и оранжевые, как рубины и сердолики, листья, топтать мягкую влажную землю и вдыхать её запахи. Будет ежиться от холода и с тоской наблюдать за обедневшими ветвями. Готовиться к Хеллоуину. А потом к зиме. «Провожать рыжину и встречать седину», — подумала Одри и вспомнила, что, благо, никогда не задумывалась о карьере поэтессы. Щелкнула щеколда, и Фриск вышла из душа. Одри прислушалась. Тишина. Потом — крик. — О, и кто это у нас тут проснулся! Ай! Опять за волосы дергаешь? Ладно, на сей раз прощаю. Я тоже по тебе скучала, мелкий!***
Стук. — Входи. Одри прокашлялась, до боли стиснув зубы, вошла в комнату и тихонько закрыла дверь. Фриск занималась, вероятно, единственным интересным делом в этой квартире — чистила свой нож, хотя он уже блистал, как хрустальный. — Хотела бы покончить со всеми тайнами, — наконец произнесла Одри, набравшись смелость. — Если ты хочешь, разумеется. Фриск положила серебристый клинок на тумбочку. Одри села рядышком, всмотрелась в него. Рукоять была деревянной, бордового цвета. Навершие — маленький стальной череп. А на лезвии — руна, которую Фриск столько раз оставляла на стенах студии. По тумбочке было разбросано деревянное крошево, вероятно, она только что вырезала на рукояти какой-то узор. Вон тем тоненьким кусочком металла, похожим на хирургический инструмент. И вытирала все это дело фиолетовой тряпочкой. — Это твой дом. Ты и командуй. Я, правда, очень устала… — Фриск пожала плечами. Под глазами у неё Одри увидела темные мешки, на отмытом лице — побледневшие ссадины. Одри вдруг подумала, что застала Фриск за чем-то важным, более того — ей стало неуютно задавать вопросы, которые, вероятно, вскроют что-то в душе девушки с ножом, что-то очень неприятное. И Одри попросила: — Расскажи все. С самого начала. И она начала. Голосом сухим, который мог бы принадлежать человеку, давно смирившемуся со своей судьбой. — Мой друг мертв, — сказала Фриск. — За меня боится мама. Вероятно, теперь ненавидит другой друг, почти мой брат. Я ранила его, ранила в бедро. Конечно, это не смертельно, но… Все равно. Я сделала это. И это плохо. Одри показалось, что у неё не билось сердце с первых произнесенных слов. Она осторожным нежным движением обняла девушку рукой за плечи и почувствовала, как та сжимает её пальцы в ответ. — Мне жаль. Фриск кивнула. Задумчиво, медленно. В глазах будто была пустота — пустота скорбящего, пустота того, кто совершил чудовищную ошибку, сожалел и в то же время понимал, что, твою мать, иначе он не мог поступить. — Я удрала из ордена, и за мной началась охота, — с этими словами она приподняла низ чистого свитера. На животе, в радиусе пары миллиметров, кожа словно скукожилась, стягиваясь в одно конкретное место, и была ещё красной после соприкосновения с огнём. Это был ожог. — За Аанга, которого я ранила, пошел мстить один придурок, который умеет все поджигать своей магией. Целый день непрестанной погони, пока мне не удалось оторваться. — Что ты с ним сделала? — в горле пересохло, и Одри скорее хрипела, нежели говорила. — Ничего. Он сам ушел. Перед этим мы, конечно, знатно подрались, и я чуть не отправилась в мир иной. Наверное, позвали. Сказали отстать. Не знаю. — И что было потом? — Потом я добралась до Нью-Йорка и нашла Генри. Когда история кончилась и Фриск, и Одри клевали носом. Признаться, Одри чувствовала свою вину за все произошедшее, но не могла понять, почему. Она вообще плохо представляла, на кой черт Фриск все поставила на кон и вернулась к ней. Зачем? Ведь её ждала семья. Она была им нужна. Что сподвигло её сделать нечто подобное? Увидев немой вопрос на лице Одри, Фриск шмыгнула носом, убрала её руку со своего плеча и встала. Там, на спине, которой она была повернута к Одри, раньше были следы от когтей Чернильного Демона. А теперь там, наверное, ничего нет, все стер перезапуск Цикла. Отчего-то эти мысли заставили Одри устыдиться. Захотелось вылететь из спальни и не слушать дальше. Ведь на краю подсознания она уже знала ответ. Ответ желанный и потому ужасный. — Из-за тебя, — произнесла Фриск. Она шумно вздохнула. — Одри, — окликнула её Фриск, и голос её прозвучал на удивление жестко. Она шептала, шептала громко и с жаром. — Не думай, что я не люблю свою семью, что не люблю орден. Я ненавижу себя за сделанное. Папирус (умерший, подумала Одри)… он был частью моего мира. Когда я упала в Подземелье, он и его брат, Санс, были одними из первых, кого я встретила. И теми, кто проявил ко мне доброту — это при условии, конечно, что Папс хотел меня поймать и притащить правителю Подземелья, чтобы получить звание гвардейца. Но он был добр. Он не хотел меня убивать, боялся причинить вред. А потом мы с ним подружились. Поэтому… поэтому мне больно. Мне кажется, что я сейчас усну и не проснусь, ведь во сне меня сожрут стыд, злость и эта боль. Фриск сжала края кровати и продолжила через силу: — А Аанг… когда мне было двенадцать, много перезапусков назад, для Ордена настали очень трудные времена. Столько было убито наших друзей и товарищей. Столько… неожиданно ушедших. Мы осиротели в одно страшное мгновение: я, он, Пятый и Одиннадцать. Четыре ученика, дети, у которых были семьи. Но потом, — она щелкнула пальцами. — Всего этого не стало. Моя мама исчезла, и от неё остался лишь сарафан. Аанг, помню, было подбежал к своему другу, Сокке, а тот… тоже обратился пылью — только бумеранг его на землю упал. Фриск сжала кулаки на своих коленях. — Мы стали друг другу семьей. Прошли сквозь время, огонь, воду, медные трубы и черт знает что ещё. Но пару дней назад, когда все произошло, я понимала — Аанг меня не отпустит. Я понимала, что поступаю ужасно. И Одри осознала — все это неправильно, все это ужасно неправильно. Будто не было других причин, глубже. Будто это некая больная симпатия, вызванная болезненным разрывом с бывшей, потерей близких и трудным детством. Если ты, Фриск, так любила их, почему же предала? Не могло быть так, что любовь к девушке, которую ты узнала совсем недавно, была сильнее семейных связей? Одри не сразу поняла, что произнесла последний вопрос вслух. — Я максимально честна с тобой, — сказала Фриск. — Потому что не хочу… чтобы вместо меня ты видела кого-то другого. И поэтому я скажу прямо, — глаза её блеснули. — Тебе продолжает грозить опасность. Теперь я знаю, от кого она исходит. И намерена продолжить свою миссию, даже если официально я её завершила. Тогда Одри вскочила. Почему? Испугалась, разозлилась? Все сразу. Она не могла понять, в ней кипели, горели, испаряясь, сотни эмоций, и все они заставляли тело девушки трястись. — Ты предала их. — Нет, — лицо Фриск застыло, как будто вырезанное из камня. — Я… слышишь? Я бы никогда этого не сделала. Я убью за них. Если Аангу или его жене будет грозить опасность, я приду к ним и убью каждого, кто их тронет. Если Ториэль будет плохо, я… я приду. Я приду откуда угодно. И когда я встречу убийцу Папируса… я разорву её на клочки. С-сердце… выжгу. Она все распылялась и распылялась, пока не встала, как и Одри, но приняв едва ли не боевую позу. Последние слова Фриск прошипела, вся раскрасневшись. — Но ты мне тоже дорога, — голос её сел, руки повисли, как убитые змеи, и голова опустилась на грудь. — С тобой я чувствую себя… собой. Страшная в своей горечи улыбка появилась у Одри на лице. Бенди уже спал. Спал весь мир. Только они, две дуры, не спали. Они потерялись и ступили на труднопроходимую тропу через терновые заросли. И они пытались разобраться в том, что понять фактически невозможно — всю гамму чувств, какую может испытать столь сложное, противоречивое существо, как человек. Одри ненавидела себя. Ненавидела за поступок Фриск. Ненавидела за то, что в груди растет, чернея и разгораясь, некий клубок из чувств, у которых не было имен. Желтый свет осколка души не позволял ей смотреть на ситуацию так легко, как ей раньше виделось. Потому что все это несправедливо. Несправедлив выбор. Несправедливы сомнения. Несправедливо, что Одри осуждает Фриск, жалеет её, любит, а теперь ещё боится и злится на неё. — Как зовут… ту, что попытается меня убить? — лишь спросила Одри. И Фриск произнесла на одном дыхании: имя показалось смешным, потому что было иностранным, ничего для Одри не значащим. Но для Фриск, дамы в плаще и, вероятно, для всего Ордена — слишком много. Тогда Одри Дрю медленно, шатаясь, вышла из спальни, закрыла дверь и рухнула на диван.***
Этой ночью ей снилась рыжая волчица. Она повалила Одри наземь и грызла глотку, вонзая клыки, острые, холодные и почему-то черные, в плоть. Кровь хлестала из её раны, брызжа на морду со свирепыми синими глазами, в открытую пасть… на лицо кричащей, пытающейся выбраться девушки… И перед смертью, перед пробуждением с громким, пронзительным криком, Одри чувствовала запах горящих васильков, видела Генри, что, осмелившись, наконец убивает себя, и слышала, как смеётся Чернильный Демон. — Одри! Она грузно задышала, и каждый её вдох — рывок вперед, будто истративший последние силы беглец из тюрьмы, что проплывает море лишь благодаря своей силе воли. Бенди подскочил, как подстреленный, и с ужасом уставился на Одри. Из спальни вылетела Фриск — растрепанная, в чужой пижаме не по размеру. Одри хваталась за горло, проверяя, не течет ли кровь, не остался ли в глотке торчать черный изогнутый клык, в который словно заточили саму тень. А потом она громко разревелась. От страха, от усталости, от боли. От того, что все внутри неё рвалось, и остатки её прошлой личности, той Одри, что не умела сражаться и не знала ничего об иных звездах, разметало ветром из иной жизни: где она состоит из чернил, где её отец — тиран и учёный Джоуи Дрю, — где она чертова лесбиянка, не знает, что чувствует и какие это чувства на самом деле. И этот ветер пах её смертью — горящими васильками. Фриск обнимала её, гладя по плечам, прижимая к своей груди, повторяя, как мантру: — Все хорошо, это просто сон, все хорошо, это сон, всего лишь сон… Одри тонула в этих объятиях и ненавидела их. Ей хотелось оттолкнуть девушку с ножом, предательницу и лгунью, но также хотелось, как ничего другого раньше не хотелось, принять все как есть. И тонуть, тонуть, тонуть, позволять себе любить без страха и злобы. Фриск поцеловала её волосы, не переставая их гладить. Бенди обхватил её шею своими большими руками и урчал, щекою вжимаясь в то место, где под плотью и костями, перегоняя кровь, билось сердце. А Одри всхлипывала, жмурясь от рези в глазах, которую приносили слезы, желая сгорбиться, спрятавшись в каменный кокон, и замереть так навсегда. Смерть подступала к ней все ближе. Но прежде чем настанет решающий момент рыжая волчица растопчет все, что будет стоять у неё на пути. Рыжая волчица… смерть… — Генри, — прошептала между всхлипами Одри. — Генри скоро умрет…