Тройная доза красных чернил

      Под проливным дождем, не видя ничего вокруг себя, Одри тащила под навес прожектор. На ограждении, на одном из торчащих из песка свай, Фриск нарисовала белую руну — два крыла и три треугольника, — и по ней девушка и ориентировалась. Бенди семенил следом, и вода катилась с него, как с водонепроницаемого сапога, что, конечно, сильно удивило Одри. Уже вся промокшая и продрогшая, она ввалилась в холодное, пустое здание с грязным полом и голыми, навевающими тоску стенами без дверей. Упала, испачкав влажные волосы в серой пыли. Прожектор чуть не рухнул на бок, но Бенди придержал его и смахнул одним движением брезент, которым девушка защитила его от дождя.       Где-то далеко громыхнуло.       — Немного осталось, — выплевывая попавшие в рот волосы, сказала Одри и встала. Каждая мышца её тела ныла от холода и усталости. Ладони и пальцы, все ещё болевшие после подъема по верёвку, дрожали и горели. В груди было тяжело, будто над сердцем повесили камень. Лестница была крутой, с высокими деревянными ступенями, которые были готовы подломиться под весом прожектора. На пятом или шестом этаже и вовсе появились лестницы с перекладинами, и Одри просто осела на пол.       — Одри! — знакомый голос сверху. Услышав Фриск, девушка невольно улыбнулась, подняла голову и помахала подруге рукой. — Господи, могла бы меня позвать! Сейчас спущу тебе лифт!

***

      Как все-таки одиноко выглядит усыпанный желтыми огнями темный город, когда небо, сам Бог, обрушивает на его тело свои слезы. Вода заглушает и рёв шин, скользящих по дорогам, и звон сирен, и гудение клаксонов. Она закрывает городу рот и топит его в себе. Этого огромного черношерстого зверя, распростершего свои крылья от горизонта до горизонта.       В городе можно раствориться… спрятаться от чьих либо глаз… Ты можешь делать, что захочешь, быть, кем захочешь в эти минуты. Потому что ты его часть в полном смысле этого слова… Или, как птица, воспарившая в небе, бесконечно далёк.       Одри смотрела на закутавшийся в черный дождевик Нью-Йорк, дождевик, который, однако, не спасал его. Ливень был громким, мощным, словно Бог действительно решил его утопить. Она уже отжала волосы. Чтобы не простудиться окончательно, одолжила оставленную кем-то из рабочих теплую кофту с высоким горлом и серыми пятнами в виде ладоней, будто тот, кто случайно забыл свою вещь, пытался вытереть руки перед обеденным перерывом.       Сверкнула молния — мгновенная, белая-белая вспышка.       Фриск встала рядом. Она не промокла, как Одри, но тоже дрожала, растирая посиневшие от холода ладони.       — Все готово?       — Ага, — она улыбнулась. — Только что доделала.       Болгарка лежала в груде искореженного, исцарапанного металла, на самой вершине которого покоился вырезанный из стали феникс. Одри взяла его в руки, оглядела. Крылья неровные, острые. Клювом можно было бы вскрыть вены. Она подошла к прожектору, уже подключенному к проводам, поставила феникса перед стеклом, и он оказался как влитой — крылья не выходили за круг, не закрывали собой стекло, из-за которого будет литься свет…       Идеальный аналог летучей мыши на фоне желтого диска луны.       Одри тоже улыбнулась. Посмотрела на Фриск, до чёртиков довольную собой, любующуюся городом…       Сердце защемило. Она достала чехол с ножом, который продолжала носить с собой, снова посмотрела на Фриск, и позволила надежде взять вверх над всеми сомнениями: будто свету, продравшемуся сквозь обломки разрушенного, затопленного здания. У них все получится, потому что они — команда. Пока одна ищет прожектор, другая все для этого прожектора устанавливает. Пока одна не понимает, кем является в этом мире, другая прекрасно знает, что её ждёт впереди и кем она была раньше.       Пока Одри борется со своими врагами и сама с собой, Фриск прикрывает ей спину.       Затем Одри нашла в кармане штанов коронку ключа и пару секунд вглядывалась в неё, будто в её тусклом отражении находилась разгадка новой тайны. Ключ от Ключей — это ключ от тех самых давно потерянных Ключей от комнат Расколотого Замка? Да, так и есть, сомнений быть не могло. Но зачем оно ей? Зачем Одри все глубже погружается в это болото интриг, конфликтов и мести, пришедших из иных миров, никак с ней не связанных?       Девушка потрясла головой. Она слишком устала за последние десять часов. Купание под дождем, спуск во тьму, ссора, встреча с призраками, секрет Генри… и вдруг Одри поняла одну важную вещь: она так ничего и не рассказала Фриск. Ни о появлении Чернильного Демона, ни о том, кем является рыжая волчица. Вообще ни о чем. Даже о найденной в студии форме Рыцарей.       «Может, пора перестать множить недоверие? — спросила себя Одри. — Все обсудить, обо всем поведать…».       Фриск и Бенди наблюдали, как сверкают мокрые крыши домов и, словно далёкие звезды, — свет в окнах. Нью-Йорк был прекрасен. Девушка, прижавшая к себе маленького и от чего-то утратившего свое жизнелюбие чертенка, и сам чертенок, ожившая мультяшка… Они были ещё невероятнее, ещё прекраснее.       Нет. Она не могла позволить себе расслабиться хоть на мгновение, ведь нельзя любить, нельзя открывать свое сердце, пока у другого сердце не на месте, пока тот, другой, в большой беде. И сама ты в беде, ибо где-то там, в городских тенях, прячется хищник. Тогда все было сказано из-за ожидания скорой смерти. Ведь Одри думала, будто умрет, умрет, но бобину раскрутит, как хотела развернуть время вспять. Сейчас все иначе.       Иначе.       Она спрятала коронку. От греха подальше. И, подойдя к Фриск, спросила:       — Отдохнула?       Они вместе и перетащили тяжелый провод, и протащили прожектор с них ростом к самому краю, после чего подняли его оком вверх.       — Как думаешь, полиция появится? — вслух подумала Одри.       — А зачем им? За что нас вязать? За птицу в небе? — усмехнулась Фриск.       — Ну мало ли… вдруг подумают: «Наверное, это какой-то знак для преступной группировки или сектантов».       Она пожала плечами.       — Тогда мы просто смоемся.       Одри набрала грудью побольше разряженного, тяжелого воздуха и произнесла:       — За Генри.       — За Генри, — с этими словами Фриск взяла рычаг, и, взвизгнув и на мгновение сверкнув электричеством, тот опустился. Тогда же в серую тьму ударил яркий луч белого света, и в облака над районом взмыл неподвижный, заточенный в огненное кольцо феникс. Его тень с острыми крыльями, которыми можно было бы располосовать лицо, с гордо поднятой головой, повисла над Нью-Йорком. Зов Рыцаря Рыцарю.       За одну секунду Одри успела подумать, как все это глупо: надеяться, будто супергеройский трюк сработает, надеяться, что все будет хорошо, так как, даже если они найдут Генри, даже если он поймёт куда и к кому идти, все равно появится новая проблема. А потом отбросила все сомнения и вновь поверила — так, как может верить только ребёнок.       Как луна, висел круг света над городом. Обращая на себя взоры, внушая странные, ни на что не похожие чувства. Одри смотрела на феникса. Её мучил вопрос, быть может, он зажегся не только для Генри? Может, и для Василисы, предполагаемо, бывшего Рыцаря? И для Одри, которая столько слышала об этой организации, которая словно была рождена стать одной из них? Надеть форму, взять меч и отправиться на защиту других миров…       Странно. Подобная мысль смогла улыбнуть её. Нечто давно забытое, ушедшее вместе с детством, дало о себе знать: жажда приключений, жажда вершить подвиги.       Одри расстегнула кофту, накинула её половину на плечо Фриск и прижалась к ней потеснее, одаривая своим теплом. Фриск, завороженная, словно утонувшая в этом волшебном миге, медленно опустила голову и повернула к подруге. Глаза девушки горели, напоминая сейчас янтарь, нежели чай или кофе. Жидкий, густой, с огнем в центре. А потом Одри вернула ей нож.       — Он мне действительно пригодился, — сказала она. — Спасибо, — и, заметив, как насторожилась Фриск, тут же добавила: — Ничего не произошло. Он просто придал мне смелости.       Фриск продолжала сверлить её взглядом.       — Ты что, плакала? — она повела пальцем вокруг своего глаза. — У тебя веки опухшие и покрасневшие.       Щеки, разумеется, вопреки желанию налились краской, и Одри сжала губы. Она-то думала, что после истерики лицо быстро придет в порядок и Фриск ничего не заметит.       — Можешь не рассказывать. Просто… — она прочистила горло, соображая, что же может сказать.       — Я мало говорю, — закончила за неё Одри. — Увиливаю от ответа.       — Да, — нехотя подтвердила Фриск. — Мы столько уже пережили, и, в общем, мне просто хочется знать, что с тобой происходит. Почему ты плачешь, уходишь куда-то… чем живешь. Что у тебя внутри.       Иначе. Все иначе. Все плохо. Друзья разделены, брат пошёл на брата, бывший союзник теперь нынешний враг. Героев считают предателями, дети со сломанными судьбами нападают на тех, кто мог бы им помочь. Самые мерзкие люди могут пробудить сочувствие и стать любимыми. Но зачем лишать себя спокойствия и тепла? Когда можно… быть собой. Обнажить душу.       Она подумала с чего начать.       — Прости за тот случай, — заговорила Одри тихим голосом. — Мне стоило сказать правду. Доверять тебе.       Фриск поморщилась, как от пощечины.       — Я не упрекаю тебя. У каждого должны быть тайны.       — Дело в другом, — робея, словно признаваясь в чем-то ужасном, продолжила она. — Я наговорила тебе всякого… про раны после расставания, скрытые мотивы. И не доверяла после случая с твоим другом, хотя это было несправедливо. Это было недостойно.       Фриск затрясла головой.       — Не-не-не, — заспорила она. — Знаешь, Одри, твое поведение хотя бы понять можно. Ты такой человек. Пора было уже смириться. А я… да что я? — она изобразила улыбку. Как если бы она не беспокоилась и все у неё было замечательно. Ведь Фриск спокойна, и каждый раз, выходя из равновесия, она всеми силами пытается к нему вернуться и соблюдать впредь. — Я тебя упрекнула в том, кем ты являешься — человеком, который не шибко хочет распространяться о своей жизни. Так что грош мне цена, если я продолжу в том же духе.       Одри даже не поняла, обижаться ей или согласно кивнуть. Она не то чтобы не любила говорить о себе, просто было в этом путешествии много такого, о чем говорить сложно, так как оно очень личное. Но и скрывать все, закапывая себя глубже и глубже, равно тому недоверию, вставшему между ними высокой стеной.       И Одри поняла кое-что ещё: ей хотелось рассказать о Харви, Джоуи Дрю, других чернильных девочках, о подробностях битв с Шипахоем и Чернильным Демоном, о Захарре и Василисе, ключе от Ключей… обо всем, даже самом сокровенном. Оно рвалось наружу и в то же время не хотело быть проговоренным, словно Одри совмещала в себе двух совершенно разных людей. Ей была нужна, как воздух, поддержка, безоговорочное доверие и уверенность, что есть человек, знающий о ней больше остальных. Знающий о боли, поражениях, возложенных обязанностях и опасности, нависшей над ней.       — Только не говори, что совсем не испытала обиды.       — Конечно, я обиделась, — не стала отрицать Фриск. — Не очень приятно, когда тебя обвиняют в настолько эгоистичном стремлении: просто чувствовать себя любимой из-за того, что, дескать, когда-то мои собственные чувства втоптали в грязь. Принимать, не отдавая взамен. Однако, — она указала на след прожектора, отпечатавшийся на облаках. — Сейчас мы здесь, что-то делаем вместо того, чтобы бездействовать, и, кажется, между нами воцарился мир.       От чего-то её слова ранили сердце Одри. В них чувствовалась фальшь. Все в порядке. Ничего не произошло. И Одри, готовой наконец раскрыть душу, пусть это будет стоить ей слишком дорого, можно не беспокоиться. Её готовность — пустяк. И желание быть любимой, отдавая в обмен нечто столь же ценное — свое доверие, свое сердце, свои падения и возвышения, — сейчас не важно также, как тень феникса и железобетонная, но все же ложная уверенность Фриск в том, что все в порядке. Раз они ещё стоят — не следует дальше раскачивать эту лодку.       Или Одри себя накрутила, и все намного проще.       Поняв, что подруга молчит, Фриск понизила голос, возможно, боясь, что, скажи она это чуть громче, оно прозвучит неискренне:       — Прости меня.       И все. Но Одри не была готова вот так вот просто просить прощение в ответ. Ей хотелось доказать, что она говорит все это от чистого сердца. Она доверяет. Она готова сделать шаг навстречу.       Она взяла Фриск за руку. Оглянулась на Бенди. Тот залез в бетономешалку и с рвением отковыривал застывший бетон ржавым погнутым совком. Перед ними брызгала стена дождя, в лица им дул ветер. Но они слышали друг друга. И Одри хотелось, чтобы они обе умели слышать даже в центре шторма.       — Фриск, пожалуйста, слушай меня. Просто слушай. Ты же этого хотела? Узнать, что у меня внутри.       Та закрыла глаза. И открыла их словно другим человеком, осознавшим маленькую важную истину: они здесь, вместе, и они готовы. Фриск кивнула. Сказала:       — Я слышу, — именно «слышу».       — Помнишь тот момент, когда Шипахой напал на нас? — спросила Одри через силу, а потом слова потекли из неё бурной рекой. Фриск замерла, перестала дрожать. Все случилось быстро и неожиданно. И все же она не отвлекала Одри, не задавала вопросов, зачем она все это говорит. Одри же, стараясь оставаться спокойной, рассказала обо всем. Обо всем. Кроме одного.       Когда Одри открыла глаза, она поняла, что её рука все еще в руке Фриск и взгляд карих глаз направлен на неё. В них были печаль и жалость. Уважение и хорошо скрытый и все равно выглянувший страх. Одри думала, что первым делом она прокомментирует ситуацию с девочкой-призраком, но та молчала, молчала так долго, что Одри задумалась — а не сказала ли она лишнего, а не все ли равно Фриск?       Оказывается, прошло всего несколько секунд, что Фриск держала её руку в своей и собиралась с мыслями. И наконец она сказала:       — Ты так долго держала все это в себе?       — Да.       — Тебе больно?       Что она чувствовала, вспоминая свою битву с Чернильным Демоном, когда Одри теряла куски своей личности, когда враг рвал её изнутри? В те минуты не существовало Одри. Был лишь маленький серебряный светлячок, который всеми правдами и неправдами хотел выжить. Что она думала о Харви? Как относится ко всему случившемуся? Ответ был один, и ответом была невыносимая тяжесть на сердце. С такой, вероятно, бойцы возвращались с войны. Взамен потеряв нечто, что было когда-то ими. Как Одри, потерявшая некоторые воспоминания, узнавшая, что есть такое боль и утратившая покой.       Но было кое-что другое. Важное и очень светлое.       — Да. Я буду… буду помнить обо всем произошедшем до конца своей жизни. Только всегда есть и хорошее, верно? — Одри улыбнулась. — У меня есть какая-никакая душа. Появились замечательные друзья. Хреновая во всех отношения, но семья. Я знаю, кто я. И в чем моя цель, — с этими словами она раскрыла ладонь с коронкой ключа. — Я пытаюсь понять, какую роль играл тот длинноволосый мужчина из моих снов — тот, что приходил к отцу и помог в создании чернильной машины, тот, что вытащил мою ногу из велосипедного колеса. И что значит Арго-II. И как все это вяжется с ключами и… Как ты их называла…       — Часовщиками, — её голос звучал напряженно, как рвущиеся звенья цепи.       — Да. Часо…       Она даже не заметила, что дрожит, но не от горя, а от трудно описуемой мощной эмоции, колышущейся, словно море, во всем её теле. Все это время её разрывала боль, какой не должен знать человек, какой обычный человек бы, не Одри, никогда бы не знал: ведь он был бы, максимум, приемным, и тайный брат у него был, максимум, уличным хулиганом. И был бы, вот уж точно, этот почти простой человек гетеросексуалом и влюбился в девушку из своего мира, так как о существовании других задумывался бы лишь при чтении фантастики.       Девушка взяла коронку ключа из её ладони и, недолго на него поглядев, вернула.       — Я обещаю, я помогу тебе, чего бы мне это ни стоило, — донесся до Одри голос Фриск. Она улыбнулась, положила руку на лоб, стирая не то испарину, не то друг на друга наложившиеся и въевшиеся в неё, как грязь в кожу, тревоги и надежды. — Будет сложно, черт возьми… но мы, как бы, уже через это проходили.       Множество вариантов будущего предстали перед ними обеими в ту минуту. Трясясь, как в лихорадке, Одри чувствовала их одних в этой огромной враждебной Вселенной, в котором встретились в битве миллиарды миров, как пауки, борющиеся за место на кем-то когда-то сплетенной паутине. Фриск чуть пошатнулась, но устояла на ногах, и тоже вся тряслась от переполнявших её чувств.       Фриск обняла Одри, как вчера она сама обняла её, только не порывисто и неожиданно, а нежно, утешительно. Чувствуя тепло кожи, шумное, идущее из груди дыхание, вибрацию крови в жилах и биение сердца между ребер, девушка чуть не таяла в миге ощущения, во вселенной дождя, города и одного-единственного человека. Одри обняла в ответ, потому что, как оказалось, нуждалась в этих объятиях в тот час, когда все было сказано и все сделано.       Она хотела тоже дать обещание. Но какое? Кажется, Одри ничего не могла предложить Фриск. Впрочем, ей самой было нужно не так уж и много. Не победа. Не помощь. Простое, человеческое — чтобы её девушка с ножом была рядом. Они бы вместе вернулись в чернильный мир, чтобы узнать, как там Элисон и Том и как управлять Циклом. Потом бы пришли вновь в реальный мир, помогли бы как-нибудь Рыцарям. Одри и Василиса выжили бы, и вторую покарали по всей строгости закона. Затем они бы скрылись. В каком-нибудь мире, где царит вечное лето, нет зла и страданий. Фриск позволяла бы себя рисовать, Одри бы залатала её разбитое сердце…       Она могла обещать это. Быть рядом. До последней капли крови. Выжить. И отправится с ней куда угодно. Только это было невозможно. Верить в наилучший исход все равно что прыгнуть на циркулярные пилы.       Фриск вдруг тихо рассмеялась.       — Что такое? — не отпуская её, спросила Одри.       — Скажи, если это прозвучит слишком слащаво. Но, будь силы ещё при мне, я бы сохранила этот момент и, умирая, возвращалась в него.       Одри нахмурилась.       — Оно так что ли работало?       — Ага, — она выпустила подругу из своих рук, сделала шаг назад. — Типа, сперва я могла сохраняться лишь в определённых местах, но позже развила эту способность и научилась сохраняться где угодно. То есть, когда я умирала, не важно от чего, я возвращалась в сохраненный момент с полным набором воспоминаний и…       — Господи, ну и жуть, — Одри тоже прыснула. — Ты, наверное, была очень полезной? То есть, я хотела сказать, ты и сейчас очень полезная, точнее не так, а…       Фриск положила руку на её плечо, не переставая смеяться.       Её улыбка тут же сползла, и она задумалась.       — Скорее наоборот, — продолжила Фриск. — Постоянно умирать — худшая способность из возможных. А вот, допустим, щиты создавать или швыряться молниями…       — И сколько раз ты умирала?       Неописуемо тяжелое чувство промелькнуло в её взгляде и потухло, словно девушка взяла это чувство в охапку, скомкала и выбросила. Но Одри хватило секунды, чтобы прочитать о том, о чем бы никогда сказали уста.       — Сложно вспомнить, — был ответ. — Да это разве важно?       Одри знала о её сестре, друзьях, прошлом. О бывшей. О тени в зелено-желтом свитере. О том, что красный цвет её души означает решимость, способность идти вперед невзирая ни на что. Даже на смерть. Некий призрак этой силы остался в ней, и отныне Фриск было проблематично убить. Настолько, что даже после броска в стену, когда бы у нормального человека все кости переломались и органы смялись в кашу, она открыла глаза и даже помогла Одри выбраться из Темной Пучины.       И в то же время она не знала почти ничего.       Девушка с ножом по взгляду её прочитала эту мысль, и, решительно убрав волосы со лба, выпрямившись и скрестив руки на груди, спросила:       — Раз уж ты поделилась со мной самым сокровенным, настала моя очередь.       — Я и так знаю достаточно, — Одри смутилась, так и не поняв, почему Фриск совсем не боится открывать ей свои тайны. Это выглядело странно или, скорее, не вписывалось в мироустройство Фриск, где у каждого должны быть секреты. Но, похоже, она была чересчур честной и ничего не могла с этим поделать. — Даже представить не могу, чем же ты не делилась со мной…       — Придумай. Отвечу на все вопросы.       — Твои друзья?       — Аанг, Пятый и Одиннадцать, — загнула она по пальцу. — Последним двум не удивляйся, их правда так зовут. И ещё Санс, — она загнула четвертый и широко улыбнулась. — Замечательный чувак. Веселый, абсолютно отбитый, ленивый до невозможного. Признаться, я его просто обожаю, — Фриск вдруг замолчала. И, словно превозмогая, добавила: — Папирус был его братом… ну, ты, наверное, помнишь, я рассказывала. А ещё именно Санс подарил мне этот нож.       Одри прикусила язык и успела пожалела о своем вопросе. Хотя откуда она могла знать?       Фриск пожевала щеку и произнесла:       — Я должна, наверное, сказать, что убью Василису Огневу за его смерть. Так будет правильно. И я не покажусь тебе скотиной за то, что так редко думаю о нём. На самом деле я думаю о нём постоянно, но…       — Опустим тему?       Фриск, оскорбившаяся столь циничными словами, кивнула. Одри подумала, что зря сказала именно так. Но все же они говорили не о Папирусе, и Фриск явно не хотелось думать о своем горе. Было достаточно одного её быстрого взгляда на рукоять, на которой она вырезала его имя, чтобы все понять. Это не наплевательство. Это желание хотя бы сейчас не думать о плохом.       — Санс, — Одри прочистила горло. — Вижу, он тебе дорог?       — Он тот, кто научил меня быть решительной. Всегда вставать. Даже когда нет сил и хочется просто лежать, мечтая о смерти.       — А что остальные? — она все пыталась вырулить на безопасную тему. Лишь бы это время, что отведено им двоим, не кончалось на низкой, грустной ноте.       Фриск призадумалась.       — Я тоже уже рассказывала. Мы стали друзьями не сразу и при крайне трагичных обстоятельствах, — сказала, почесав затылок. — Аанг вот повелевает четырьмя стихиями, а ещё, когда ему больно или он очень злится, впадает в транс и начинает все крушить. Но сам по себе он милый паренек, спокойный, редко выходит из себя, ты не подумай. Когда я впервые напилась, именно он держал меня за волосы. Пятый… он его полная противоположность. Вот да — они с Аангом как братья, ни в чем не похожие на друг друга. Пятый всегда весь на иголках, будто в конфликте со всем миром. Такой пассивно-агрессивный коротышка, зависимый от кофе и умеющий телепортироваться.       Она говорила о них с такой любовью, что сердце Одри защемило, и она обернулась к Бенди, который уже спал на голом полу. Убедившись, что полностью согрелась, она покинула теплый уголок рядом с Фриск, скинула с себя кофту и накрыла ею малыша. Фриск уже стояла подле неё, с той же, что и Одри, нежностью взирая на него.       — Кажется, мы слишком увлеклись. Даже не заметили, как наша бесконечная болтовня ему надоела.       — По-моему, он не может замёрзнуть, — вдруг сказала девушка с ножом. — У него плоть какая-то… — Фриск легонько ткнула его пальцем. — Очень твёрдая. Как каменная. И даже сейчас теплая, — и прибавила: — А ещё воздух ему не требуется, потому что он преспокойно живет в закрытом рюкзаке.       — Странный получился перенос мультяшки в реальный мир.       — Чертовски странный.       И все равно он дышал, ел, спал и показывал эмоции. И, желая проявить заботу, Одри подняла его на руки, слишком лёгкого для каменного, и села на пол, прижимая его к груди.       — Я голодная. И пить хочу.       — Потерпим. Генри — самое важное.       — И когда же мы планируем вырубить прожектор? — поинтересовалась Одри.       — А фиг знает. Чем дольше пробудет включенным, тем лучше. Больше шансов, что Генри его заметит. Как-нибудь.       Молчание. Молчание показалось ей вечным. Одри положила голову на плечо Фриск, прикрыла глаза.       — Так что насчет Одиннадцать?       — Оди… — Фриск напряглась. — Сложно о ней сказать что-то конкретное, тогда придется говорить слишком много. Надежный товарищ. Лучшая подруга… — вздох. Вздох странный, как будто грустный. — Она любит вафли и поднимает предметы силой мысли. И чем-то похожа на тебя, — подобным признанием, немало удивив и приковав её внимание к себе, она заставила Одри вынырнуть из дремы и обратиться во слух. — В смысле, с отцом у неё тоже странные отношения. Но там все хуже. Все её детство было одним экспериментом. Он её мучил.       Оди. Одиннадцать. Это имя было произнесено устами Фриск бережливо и ласково, словно могло разбиться и ранить её руки смертоносно острыми осколками. Одри поняла, в чем тут дело, и не смогла разобраться, что же ощутила.       — Вафли, значит, любит?       — С ума по ним сходит.       — А ты что предпочитаешь из еды?       — Мамин ирисковый пирог, — Фриск мечтательно сморщила нос.       Одри задавала вопросы. Фриск отвечала. Она рассказывала о своих приключениях, о маме, друзьях, случаях из жизни. Они говорили обо всем и ни о чем. Одри не задавала важные вопросы, вроде того, знает ли Фриск что-нибудь об Арго-II, сама Фриск ни на мгновение не замолкала, и её истории завораживали Одри. Она слушала их с закрытыми глазами, чувствуя покой и любовь.