Тройная доза красных чернил

      К тому моменту, как Одри проснулась, Фриск уже выключила прожектор. Никто не хотел признаваться, но, кажется, их идея не увенчалась успехом. Одри включила его ещё раз, и на сей раз он горел половину холодной ночи, в то время как Фриск направилась в город за едой и теплыми вещами. Но Генри не приходил. Быть может, он был очень-очень далеко или все же мертв. Фриск сообщила, что у здания также стали скапливаться группки людей, от чего-то не решающиеся подняться наверх. Но полиции не было. Все эти факты удивили Одри, уж больно все это выглядело странно. Наверное, боятся, вдруг правда какие-то бандиты?       — Все это было глупостью, — наконец произнесла вслух Одри, опустив голову на колени. — Мы зря здесь сидим.       — Не зря, — отговаривала её Фриск. — Генри точно увидит. Вдруг он уже спешит к нам?       — Если понял, откуда конкретно бьет луч. Если увидел этот луч. Если это вообще Генри, а не какая-нибудь рыжая маньячка. Мы идиотки, Фриск.       — Тогда будем идиотками до конца! Где твой дух авантюризма? — она весело толкнула Одри локтем в предплечье.       Одри встала. Походила взад-вперед, стараясь навести порядок в собственной голове и к ужасу своему пришла к выводу — ей ничего не поможет, там всего слишком много и все ужасно запутано. Бенди все ещё спал, на сей раз на руках Фриск. Сама Фриск выковыривала на полу какие-то символы. Но вот Одри встала к самому краю, подле прожектора, и обняла себя за плечи, будто чего-то боясь, и подруга оказалась рядом с ней.       Что ещё можно сделать? Объявить в розыск. Хотя для этого слишком поздно, наверняка Одри пропустила все те шансы, пока они хотели сделать все сами. А ещё? Ещё, ещё, ещё… Ничего не приходило в сонную голову. Пустота. Это все глупо. Сидеть здесь, ждать, разговаривать так, словно Генри в порядке и явится с минуты на минуту. И Одри ощутила себя настоящей предательницей, до конца не зная, кого конкретно она предала.       — Если он не придет, какие наши дальнейшие действия?       — Не знаю, — Фриск не сдалась. Её плечи не опустились, взгляд не потух. — Но ходить по городу, везде его ища, не вариант. Наверное, смириться, принять, что он мертв. Хотя я не хочу в это верить.       — Я тоже не хочу, — согласилась Одри.       Дождь закончился. Внизу наверняка было даже жарко, а здесь, на высоте, дул холодный ветер. Скоро снова хлынет. Это было слышно и в гуле облаков, и по тому, как они будто наращивали массу и густели. Царила умиротворенная тишина. В ней, если прислушиваться, можно было утонуть. Одри с удовольствием бы так и сделала: закрыла глаза и заснула. Только поспала она уже достаточно. Пора бодрствовать. Жить, как она жила пару часов назад, смеясь, открывая душу, чуть не плача и чувствуя себя нужной.       Затем она усмехнулась, вспомнив недавний сон. Он был сладким и милым, как тот, о Рождестве, и на секунду ей показалось, что она все ещё в нём, но сидит непосредственно на елке, наблюдая, как у самого ствола протекает одна из вероятностей её жизни.       — Ты как? Выглядишь не очень, — Фриск заглянула ей в лицо. — Да не в обиду будет сказано.       — Я устала, — призналась Одри. — Хочется, чтобы все это наконец закончилось.       Они прильнули к друг другу и стали наблюдать, как вновь накрапывает дождь.       — Тут это… — Фриск говорила шепотом. — Ты пока спала, у меня было время подумать. И… мы же так и не обсудили, что между нами.       Одри смотрела на свою руку, устроившуюся на её плече. Казалось, все очевидно, и никаких объяснений, никаких слов не надо. Их поступки в отношении друг друга говорят больше, чем они могут сказать устами.       — Это обязательно?       — Нет. Может, тебе нет. А мне… — Одри услышала вздох, вздох человека, готового прыгнуть в темную, глубокую и таинственную, как неизвестность, пропасть. — Я все же хочу сказать.       Она стояла, глядя в ночь, словно пытаясь собрать потерянные кусочки своей души. Одри ждала.       — Меня послали к тебе, сказав, что ты важна, что твоя жизнь важна, но тебе может грозить опасность. Я защищала тебя по долгу службы. И… в общем, это прозвучит глупо, но в первые же несколько дней я к тебе привязалась. Ты была доброй, смешной. Твои приколы с кражей всего, что можно забрать, что-то во мне такое пробуждали. И твое желание рисовать, рисовать и рисовать. И то, как ты идешь к своей цели, не изменяя своим принципам. Все это… сложно сказать…       Фриск замолчала, не зная, как продолжить.       — Я не хочу, чтобы это звучало как-то не так! Но как-то… оно так? Шажок за шажком. Приключение за приключением… и я к тебе привязывалась. Чисто, крепко, будто именно тебя все эти годы мне и не доставало. И когда ты упала в эту дыру с пауками… когда я нашла тебя, перепуганную, грязную, будто при падении ты сломала не кости, а свою храбрость — я уже просто не могла играть роль человека, которому на тебя плевать. Мне хотелось, чтобы ты выбралась. Чтобы с тобой все было хорошо.       Одри не шевелилась.       — Оно разбудило во мне давно дремавшее, замерзшее чувство. Любопытство, нежность, желание привязываться. Когда ты рядом, мне становится спокойно и очень светло, — продолжила она. — И безвыходная ситуация уже не настолько страшная. Смерть и боль перестают пугать. И твои слова… ну, те твои слова… Знаешь, я когда услышала тебя, и мы понеслись навстречу верной гибели, я думала, что сдохну бесконечно счастливой и с самой тупой улыбкой на лице, потому что перед этим услышала — от тебя услышала! — что ты меня любишь.       Внутри неё время застыло, как вода на морозе, обращаясь в ледяную каплю. Она закрыла глаза, и эта капля вдруг растаяла и взорвалась, и из неё хлынуло пламя. Оно могло вырваться, но его удалось сдержать, всего лишь закрыв рукою половину лица. Не давая Фриск увидеть широченную глупую улыбку.       — И если удача нам снова будет благоволить, может, может… попробуем? Цветы, конфеты, походы в кино, все те штуки, что делают типичные парочки, — она щелкнула зубами, наверное, осознав, как глупо и несерьезно это звучит. Она ненадолго, всего на пару мгновений, замолчала и продолжила, словно выдавив из себя росшие, зревшие, и наконец готовые слова: — Я люблю тебя, Одри. Боги, я люблю и твой взгляд, и то, как горят твои глаза, когда ты рисуешь, и твой румянец на щеках. Как звучит твой смех. Как ты говоришь. Как жмуришься, когда довольна, будто кошка…       Она чудом не засмеялась.       Нет, это был не взрыв. Это было болезненно-нежное ощущение, будто из осколка души расцвел молоденький цветок с мягкими лепестками, что щекотали её грудь. Одри хотелось обхватить это ощущение и настолько осторожно обнять, чтобы ни один этот хрупкий, как хрусталь, лепесток не треснул.       — Ничего хуже и честнее я ещё не слышала, — не сдержалась она. Взглянула на Фриск и, продолжая улыбаться, так, словно от этих слов зависела судьба Вселенной, со всей полнотой этого чувства, что билось вместе с сердцем, произнесла: — За твоей спиной я чувствую себя как за стенами крепости. И… и я рада, что ты здесь, со мной. Что ты всегда приходишь на помощь и заботишься обо мне. Ты искренняя, разговорчивая, добрая. С тобой не больно и не страшно. С тобой легко. Безопасно.       Или не цветком, а воплем, слышным на весь свет, громким и дробящимся на тысячи осколков эхом. Счастьем.       «Твое имя уже не холодное, а теплое, как огонь, и к нему хочется возвращаться, жаться к нему, думать о нём, держать в руках или поближе к сердцу, — мысль, в долю секунды пролетевшая перед Одри сверкающей звездой, да так и не сказанная. Стоило ли? Не думаю, решила Одри. Это лишнее. Оно станет искусственным и пресным, едва будет произнесено. Эта мысль будет принадлежать только мне. — Как смешно, как иронично, что мы любим друг друга здесь и сейчас, спустя не так много времени после знакомства, пока где-то там наш Генри, которого мы тоже почти не знаем…».       Фриск всхлипнула и, отвернувшись, быстрым движением вытерла глаза.       — Раз уж у нас ночь откровений, — сказала она. — Я хочу сказать, что, кажется, меня вот-вот разорвёт от счастья. Пожалуйста, заранее найди совок и веник. Ошметков будет много.       Одри уже не выдержала и расхохоталась.       — Фриск…       — Чего?       — Я тоже тебя люблю.

***

      Когда наступил рассвет, солнечный свет разрезал толстую шкуру облаков и лег на залитую дождем асфальтированную землю. Фриск спала. Прожектор больше не светил. Одри ждала, ждала, ведь ничего другого не оставалось. Она перебирала пальцами её волосы, другой же рукой стискивая в объятиях Бенди, который ел хот-дог и уже весь испачкался.       — Мы не опоздали?       Одри перестала трогать волосы Фриск. Замерла, узнав голос, обернулась. Толкнула напарницу, позвала:       — Фриск, у нас гости…       Она открыла глаза, и Одри не успела ничего сказать — девушке вскочила, развернувшись налету, и выставила перед собой нож. Одри медленно же встала, крепко держа её за плечо. За ними же встал, продолжая есть, Бенди.       Фриск, видно, не до конца проснувшаяся и пребывающая в глубоком шоке, истерически спросила:       — Генри?!       Генри Штейн стоял, сложив руки на груди и неловко улыбаясь. Его изможденное бледное лицо в сумеречных тенях казалось ещё старее, чем оно было. Синяк под глазом почти прошел, царапина побледнела. Бабочкины черно-белые крылья за его спиной свернулись, исчезнув, и из-за него вышла вальяжным шагом Захарра. Она резко поклонилась, как артист в цирке.       Мир на высоте погрузился в тишину, прервавшуюся голосом Генри:       — Бэт-сигналу удивился даже я. А мне казалось, что удивляться в этой жизни больше нечему.       — Генри! — девушки отмерли и, сорвавшись с места, бросились к нему. Они обняли его и умудрились заточить в свои объятия до глубины души удивленную Захарру. — Генри, Генри, Генри!       Его рука оказалась на шее Одри, и она коснулась щекой его заросшей щетиной щеки. Все вчетвером, вернее, вдвоем, взяв в охапку совсем не настроенных на дружные объятия друзей, они запрыгали и закричали. Одри думала, что она сейчас сама разорвётся от нахлынувших эмоций.       Сработало. Эта наитупейшая во всех отношениях идея сработала…       Одри отстранилась от Генри, вдруг подумав, что они-то, совсем друг другу незнакомые люди, обниматься не должны. Но он тут же прижал её к себе, как-то крепко и нежно, по-отечески. Или потому что ему сейчас очень было нужно кого-то обнять.       — Ты так выросла, — услышала она. — Потрясающе…       — Ты как, Генри?       — Я… думаю, в порядке…       Только через долгие две секунды, убрав руки с его спины, Одри отпустила Генри и взглянула в его блестящие довольные глаза. Захарра смотрела на них, широко улыбаясь и топая ногой. Фриск сбоку от неё взирала на друзей с плохо скрываемой нежностью, и от этого взгляда в Одри словно все наполнилось теплым морским ветром.       — Без этой леди я бы вас не нашел, — признался Генри, указывая на Захарру. — Она появилась передо мной, взяла за руку и расправила крылья. Ну и вот я здесь.       — Не умеешь ты интересно рассказывать, — на субординацию ей было все равно. — В общем, сидит он, запыхавшийся и уже готовый испустить дух на обгаженной голубями скамейке, видно, очень к вам спешил, ну я его хватаю, притягиваю к тебе и говорю: «Нет времени объяснять, погнали!». Удивительно, но он даже не кричал, когда мы взмыли в воздух. А потом мы к вам приземлились, и вы так дремали в обнимку, что я чуть не взвизгнула от умиления, а он только сказал: «Я так и знал». А потом…       — Драгоций, — окликнула её Фриск. — Мы поняли.       Со стороны прожектора раздался нечленораздельный звук, будто Бенди очень хотел что-то сказать и не мог. Генри уставился на него. И замер. Лёгкое, веселое настроение улетучилось, и Одри машинально напряглась — она увидела его темный взгляд. Все разом затихли, даже смеющаяся Захарра.       Она хотела позвать Генри, когда он подошел к малышу и, не отводя взгляда, медленно опустился на одно колено. Фриск кивнула, зная, что Одри увидит этот кивок, и девушка подошла к Генри. Она положила руку на его плечо и произнесла севшим, дрожащим голосом:       — Это не Чернильный Демон. Он больше не причинит никому зла.       Бенди смотрел на мужчину с интересом, словно раздумывал, не дернуть ли и его за волосы.       — Послушай…       — Даже Чернильный Демон не всегда был плохим, — Генри протянул руку к его руке, и их пальцы переплелись. И тихо произнёс: — Я знаю, кто он. Ведь мы с ним были одним целым. Он поведал мне свою тайну. Я знаю, что сделал с ним Джоуи. Я могу не любить его за те страдания в Цикле, за весь тот страх. Но я никогда не смогу забыть, как мы сражались плечом к плечу, как он показал мне другого себя — мальчишку Харви.       Одри прикрыла веки. Она вспомнила фотографию под Мастерской, где Генри и Чернильный Демон стояли рядом, указывали на друг друга пальцами и смеялись: огромный антропоморфный монстр, облитый чернилами, и обычный стареющий человек. И его рассказы. Как они были одним целым: демон вошел в Генри, и его чернила облепили все тело, и их сознания слились воедино.       — Ну здравствуй, приятель…