Фриск никогда не воспринимала смерть всерьез. Ведь что такое смерть, когда ты можешь всего лишь щелкнуть пальцами, и время развернется к тебе, как страницы книги, перелистываемые от конца в начало? Но даже к такому вот «перелистыванию» она не относилась как к чему-то важному.
— Фриск?
Девушка с ножом вернулась в мир реальный. Воздух был, как полагается концу июня, густым и золотым. Он пах дымом, бензином и гарью. Асфальт бы оставил ожог, упади на него кто лицом. Покрышки, казалось, уже плавились. Генри залил полный бак и закрыл заправочную горловину. Взглянул на Фриск. Сама Фриск, постепенно приходя в себя, трогая горячие от солнца волосы и думая, что схватила солнечный удар, уставилась на него.
— Что-то случилось? На тебе лица нет.
— Все нормально, — соврала Фриск и улыбнулась, после чего легонько толкнула Генри в бок. — Наверное, от жары подурнело. Поэтому я, пока не уехали, воды куплю.
— Ты не торопись, — хмыкнул Штейн. — Захарра надолго. Трех тако и двухчасовой тряски было достаточно, чтобы приковать её к туалету.
Она взяла не только воду, но и солнечные очки и два дешевых зонтика. Из окна было видно, как движется настоящий титан среди туч, серый и заполняющий собой все небо. И двигался он в их сторону, из чего следовал вывод, что, вероятно, когда они доедут до кладбища на Куаят-Стрит в Манхэттене, пойдет дождь. Последние деньги. Их нужно будет потратить на билеты до Бостона, напомнила себе Фриск и, помешкавшись, убрала один зонт и одну бутылку воды. Вышла, потратив всего пару центов, нервно пальцами пересчитывая оставшееся. Ей бы хотелось, чтобы хватило всем, хотя, признаться, оставить Захарру на перроне было приятной мыслью, ради которой можно пойти на подлость. В конце концов, у Захарры есть великолепные бело-черные крылья. Но нет. Так нельзя. Это неправильно.
Когда она зашла в тень, тучи уже пролетали над крышами высоток в миле-двух от заправки. Воздух становился все насыщенней, плотнее. Фриск не понимала, как они выживут в этому грузовичке. Можно было бы арендовать машину получше. Но тогда бы она потратила последние деньги. Просить «старого знакомого»? Господи, да Одри права. Это также опасно, как обращаться к любому другому Рыцарю.
Ничего. Она потерпит. Они все потерпят, даже Захарра, которая явно вышла из высшего света. Фриск никогда не интересовалась историей часовщиков, поэтому знать не знала, чем её знаменитый дядька, глава дома, занимается. Знала лишь то, что брат её имел невыносимый характер, и даже самые спокойные люди в его присутствии чуть не рвали на себе волосы от злости.
Но она была из богатых. И все же не неженкой.
— Мне нужно с тобой поговорить, пока наши спутницы в отлучке, — Генри давно стоял рядом, наблюдая за вновь задумавшейся подругой, и Фриск вздрогнула. Он выложил карты на стол, все, как есть. Одним голосом дал понять, что то, что он скажет, важно и касается их всех, но Фриск особенно. Она навострила уши, кивнула, напрягшись каждой жилкой тела. И Генри продолжил: — Вчера ночью мне снился пророческий сон. Он был таким ярким, что, не сомневаюсь, сегодня же оно и случилось. А может, я видел, что происходило в тот же момент, сложно сказать.
— Генри, — отчеканила девушка с ножом. — Не томи. У нас проблемы?
— Я видел, как Рыцари пошли друг на друга с мечами, — пояснил он. — Видел твоих друзей, Аанга, Пятого и Одиннадцать. И этого, которого я знаю только по своим снам, Шута. Ох, что-то там творится… Одиннадцать воткнули иглу в шею, и она упала. Аанга так дыхнул, что какой-то здоровяк в белой с бинтами, на манер мумии, броне отлетел к стене. Ещё там были Король-Феникс и его волк… последний кусал кого-то за руку. И ещё был допрос. И, как её, Цунами, она спорила с Королём…
Фриск тяжело вздохнула.
— Похоже, у них проблемы.
— Или они перестали играть роль дружного сообщества, — с сарказмом ответил Генри. — Не то что раньше. Помнишь? Когда мы жили как бомжи, прячась в заброшенных зданиях, поддерживая друг друга и делясь знаниями… когда местные предложили нам помощь…
Она помнила. То первое время. Когда они только собрались, когда Генри и Бенди были друзьями и могли становиться одним целым и когда сама Фриск помыслить не могла о великих пророчествах, невероятных подвигах и страшных трагедиях. Ведь у неё была своя проблема, свой мир, свои друзья-монстры и злобный демон в зелено-желтом свитере.
Она не хотела признаваться, но сердце её больно, мерзко сжималось от мысли, что Одиннадцать вкололи лошадиную дозу успокоительного и, вероятно, избили. Она не знала причину. И ей хотелось выяснить, ведь
тот случай давно в прошлом, в другом времени, до перезагрузки.
— Как думаешь, это коснётся нас? — вопрос, который мог бы задать только идиот. Глупо строить иллюзии, будто есть нечто такое, не имеющее нынче к их «омерзительной четверке» отношения.
— Не знаю. Знаю только, что Его Величество паникует.
А вот и Одри, ведущая часовщицу за руку, будто Захарру лишили ноги и заодно переломали ей все ребра. Одри морщилась, наверное, чувствуя от неё ужасный запах пота и непереваренного тако.
— Нас едва не убила какая-то старушка, которой очень требовался туалет, — стала рассказывать Одри. — Я думала, мне придется драться с ней, чтобы она Захарру вот прямо так не выволокла из кабинки, потому что там даже замка не было.
Фриск представила эту картину и усмехнулась. Дала Захарре прополоскать рот (чтобы никто не брезговал, она, не касаясь горлышка губами, влила воду, нажав на бутылку, вызвав фонтан), дала знак Генри, и они втроем направились к грузовичку. Было решено, что Захарра будет вместе с Бенди сидеть на соседнем сиденья рядом с Генри, а Фриск и Одри займут кузов, что, конечно, обрадовало обеих. Конечно, не только тем, что Захарра сможет нормально подышать воздухом и развеяться у окна, но и потому что они смогут побыть хоть в каком-то уединении.
Они тронулись, и снова Фриск вернулась к своим мыслям. Мыслям о смерти, о своем прошлом. Она редко вспоминала неприятное, ведь подобные воспоминания цепляются за тебя крепко и погружают в себя очень глубоко. Настолько, что ты совершенно теряешь связь с реальностью. Но сейчас, когда за Одри гонится смерть во плоти, когда и Фриск может умереть, и едут они на кладбище, и вокруг них жара и духота, от которой высыхало в горле и кружилась голова… ни о чем другом думать не получалось.
Дрю рисовала. Сосредоточенные на блокноте, расположенном на коленях, и на коротком, тупом карандаше, глаза девушки блестели. Дрожали руки, горели румянцем щеки, между губ вылез кончик языка — забавная особенность, о которой Одри, небось, не догадывалась. Это было бы мило, если бы Фриск не знала, что Одри так усердно рисует только когда сильно нервничает, ведь сейчас рисовать-то неудобно, не та обстановка.
— Пожалуйста, закрой окна, — услышала она мольбы Захарры. — Смог страшный, ветер словно застыл…
— Лучше так, чем свариться в собственном соку.
— Ох, я мечтаю о дожде…
— Пожалуйста, Захарра, — Генри, наверное, крепко сжал руль. — Помолчи.
Одри убрала язык, желваки на её лице напряглись. На лбу выступил пот. Она сказала, что все в порядке, и она не волнуется. Но это было не так. Одри продолжала бояться, как никто другой, ведь любое появление на улице могло оказаться опасным. Она и на заправке, небось, чуть не умирала от страха. А может, и в четырех стенах. Ведь Василисе ничего не стоит открыть дверь или разбить окно, остановить машину и убить их всех. Значит, важно напомнить Одри, что Василиса также напугана. Что она такой же смертный человек, у которого есть свои слабости.
И Фриск пододвинулась ближе, коснулась плечом плеча Одри и, не смотря на рисунок, ведь она не любила, когда кто-то видел её творчество, сказала:
— Сейчас ты боишься её. Я уверена, она тоже боится тебя. Поэтому подпитай её страх. Заставь бояться ещё сильнее.
Одри перестала рисовать, но не оторвала взгляд от бумаги. Фриск думала, что добавить. Слова, готовые были сорваться с языка, куда-то пропали, и девушка осталась ни с чем. Поэтому она протянула Одри свой нож, и только тогда она взглянула на Фриск. Взор, вопреки опасениям, был ясным. Она не теряла рассудка, а, напротив, старалась побороть свой страх.
И Фриск укорила себя за то, как часто пытается быть рядом, в чем-то убедить Одри, проявить заботу. Будто Одри несмышленная и трусливая. Но ведь это совсем не так, и в ней храбрости больше, чем во всех остальных участниках группы вместе взятых. Она может позволить себе бояться, только никогда не повернет назад, не станет уговаривать остальных не делать того, чего ей не хочется, и вести её туда, где и её, и всех остальных может ждать опасность.
Времена, когда Фриск была защитницей Одри, прошли, несмотря на решение девушки вернуться и помочь. Потеряв свои силы и любимый «Гент», Одри, черт подери, продолжала идти: искать союзников, готовиться к битве. Она могла постоять за себя. Найти надежду в своем сердце. Ей только был нужен нож. Одри точно подумала о том же самом, когда улыбнулась и спрятала нож в рукаве, чтобы быстрее выхватить в случае необходимости. И порадовалась, быть может, как порадовалась Фриск, что она ничего больше не сказала. Вроде «Все будет хорошо. Мы на твоей стороне».
— Скоро ты его мне подаришь, — попыталась пошутить Одри.
— Не дождешься, Дрю.
Она отложила блокнот, пустых листов в котором осталось совсем немного, и, сложив ноги по-турецки, своими серо-голубыми, как туман в синих утренних сумерках или приглушённый сапфир, глазами взглянула на Фриск. Да так и застыла, будто увидев в этом, в общем, не самом красивом лице нечто прекрасное. Нет, нет, Фриск не была уродиной, просто лицо у неё было самым обычным. Вот знаете самым рядовым, нашел в толпе и сразу забыл.
От этого взгляда, полного нежной любви, и от этих фантастических глаз все внутри перевернулось. Как в первую встречу, только тогда серо-голубое было желтым, и в нём, этом цвете, светились испуг и истерика. А теперь этот головокружительный кувырок был в стократ ощутимее, словно сделан в над пропастью, скалящейся огненными смертоносно-острыми клыками, и эта буря в груди приводила в дичайший восторг. Как там пела сестра? Русская песня. Что-то про колеса.
Они могут выжить. И когда сохранение жизни станет не важнее её использования, они могли бы отправиться куда-нибудь вместе. Или не «куда-нибудь». Фриск с превеликим удовольствием покажет Одри Подземелье, от таинственных Руин до каменного, стремящегося к пещерным сводам Нового Дома. Её окружило вдохновение, и мечта, ставшая такой реальной, унесла сознание в возможное будущее. Она познакомит Одри с Ториэль, и они пожмут друг другу руки, познакомит с барменом Гриллби из единственного достойного бара и пропустит с ней по кружке какао, они поиграют в снежки в Сноудине, где царит вечное Рождество, искупаются в реках Водопада…
Она представила, представила так, словно это уже случилось, что они поцелуются, одетые в платья из серебряного лунного света, стоя на самой вершине горы Эботт. И обещала себе сделать это во что бы то ни стало. Разумеется, спросив для начала разрешение Одри, так как целовать женщину без её согласия, говорила мама Ториэль, очень грубо.
Стыд обжег щеки. Что ж, они как всегда забыли, где находятся и какие испытания им предстоят. Фриск позволила себе помечтать о счастье. Допустила свою частую ошибку. Можно предложить что угодно с оговоркой «если выживем». И все спотыкается об это «если». Чаще всего спотыкается и ломается.
Одри нахмурилась, и её взгляд сделался абсолютно серьезным.
— Не могу не сказать: ты изменилась, — прервала она молчание, и Фриск моргнула, поняв, что все это время, не мигая, глядела на неё. — Не в плане, что ты стала другим человеком, может, мне кажется, и я просто лучше тебя узнала. Но есть такое стойкое ощущение: ты не та девушка с ножом. Ты Фриск.
Она бы не смогла ответить при всем желании, потому что не знала, как ответить. Ведь тоже чувствовала, будто в ней случились изменения, природа которых была непонятна. Словно существовала одна Фриск до погружения в чернильный мир, а вылетела из него иная. Ставшая на полутон светлее.
— Гм… — ей вдруг потребовалось узнать у Одри, верит ли она в будущее, но для начала было важно найти ответ на сказанное ею. Мозг отказывался воспринимать информацию. Для него, заевшего, как старая пластинка, ничего в репертуаре не было, кроме навязчивого «Мы точно переживем эту неделю?». И тогда решила ответить как есть. Как всегда честно. — Не знаю, что во мне такого изменилось, но я тоже это чувствую. Как… — безумное и столь четкое сравнение пришло ей на ум! — Как отражение в зеркале. Особое отражение. Которое повторяет за тобой твои действия на секунду позже.
— Оно скорее жуткое.
— Ну, я не поэт, — произнеся это, Фриск замолчала. Они обе уже не знали, о чем могут поговорить. И она решила, что не станет спрашивать. Одри была без того печальна. Бледная и уставшая от битвы со страхом, она казалась особенно беззащитной, и Фриск хотелось обнять её, закрыть собой, лишь бы ни одна рыжая волчица не потревожила сладкие сны.
И все равно открыла рот, ведь не могла смолчать, не могла не узнать. Но Одри сделала все за неё.
— Как думаешь, мы выживем? — спросила она тихо. — Хотя бы я…
— Да. Мы сможем. А ты что думаешь?
— Хочу верить. Да верится с трудом, — она невесело усмехнулась. — Но тут многое и от нас самих зависит. Если постараемся, вгрыземся в жизнь, как собаки голодные в кусок мяса… — Одри достала нож Фриск, взглянула на рукоять с вырезанным именем Папируса. — Может, получится.
А Фриск подумала, что обязательно встретит Василису Огневу лицом к лицу, оторвется её от Одри и казнит рыцарским мечом. Она принесёт Сансу её голову, укажем окровавленным липким мечом на Короля-Феникса и скажет: «Я отплатила кровью за кровь. Моя честь очищена». Или даст Одри убить Василису, сделать все самой, стать той, кем ей суждено стать.
Они резко остановились. Фриск тут же открыла двери, выскочила на трассу. Захарра блевала на тротуаре между проезжими полосами. Вспотевший Генри убирал мокрые волосы со лба. Одри проверила, как там в рюкзаке Бенди и, наверное, ущипнула его за щечку. Тучи двигались.
Гроза была близко.
В кузове царило молчание. Одри выпустила Бенди, и теперь тот сидел напротив них, то играя с Одри в ладоши, то делая движение пальцем, прося Фриск нагнуться и дергая её за волосы. Но вскоре и это он перестал делать. Он был такой же подавленный, как все они. И, разбавив тишину, Фриск решила сделать кое-что. Показать ещё один свой секрет.
Она достала из кармана маленький ромбовидный амулет с красным камешком посередине и положила на ладонь Одри, сказав:
— Нарисуй-ка его. А то совсем завянешь.
— Чей он? — Одри вновь подняла свои прекрасные, ни с чем не сравнимые глаза на Фриск. Но она не знала теперь, как говорить, как произнести столь простую правду.
— Раз уж к нам движется гроза…
Пора рассказать, о чем Фриск думала на заправке, из какого воспоминания её выдрал Генри, куда она возвращалась, пока сидела в этом кузове.
***
Фриск никогда не воспринимала смерть всерьез. Ведь что такое смерть, когда ты можешь всего лишь щелкнуть пальцами, и время развернется к тебе, как страницы книги, перелистываемые от конца в начало? Но даже к такому вот «перелистыванию» она не относилась как к чему-то важному.
До того момента, пока она не увидела свою сестру, что, заходя в озеро, как призрак утопленницы — в озеро, рассеченное звездами и голыми ветвями, дрожащее, напоминающее в лунном свете жидкое стекло, — напевала известный лишь ей мотив. Фриск было двенадцать. Она была в том возрасте, когда с приходом весны люди думают не о том, что скоро лето и можно будет забыть об учебе. Когда приходит весна, для подростков, едва врывавшихся из детства, наступает романтическая пора: первая любовь, первый трепет в сердце, первый узел чуть ниже живота. А для Фриск подростковый период начался со смерти сестры.
Нет, не так. Подростковый период повторялся из раза в раз, и периодически Фриск вела себя в двенадцать как взрослая женщина. Но то забывалось. Забывалось, ведь грани её кроваво-красной души стирались о поток времени, идущего то вперед, то назад. И так получилось, что эти месяцы и годы после перезапуска, она провела в скорби и утопая в печальных взглядах знакомых. Фриск особенно помнила, как за год до этого Король-Феникс внес пару поправок в рыцарский закон: строгий запрет на воскрешение и строжайший — на перезагрузку. Пора двигаться вперед, искать свежую кровь, не бояться терять любимых, сказал он. Мы не боги, чтобы ставить на колени время и смерть, сказал он.
Она думала об этом, наблюдая, как горят вещи её сестры на погребальном костре. Самого тела там не было. Сколько бы Рыцари ни ныряли в то озеро, они не могли найти светловолосую девушку, у которой само лицо было создано для ухмылок и задорных, нежных улыбок. Думала, чувствуя губы Одиннадцать на своей щеке и её слезы на этих губах. Думала, дёргаясь от хлопанья по плечу мощных мужских ладоней — приемного отца, жениха сестры и друзей. Думала и когда оттаскивала Захарру от тела её брата-ключника, и когда воевала со своими соплеменниками, и через много лет, когда нырнула чернильную бездну.
Фриск могла многое сказать. К примеру, что ей все равно, и эта боль, как рана, зарубцевалась. Или что они никогда не были с сестрой близки, и поэтому Фриск ничего не чувствует. Но в глубине её поблекшей, полупрозрачной и очень старой души жила правда, и правдой была любовь сестры к сестре. Именно этого она не сказала Одри, которой обещала никогда не врать: у неё внутри есть рана, которая никогда не пройдёт. Правдой, раной, был амулет, что Фриск доставала в моменты уединения. Амулет, сорванный с её шеи, когда она уходила. Вперед, вперед, вперед, ничего словно не видя своими широко раскрытыми глазами.
***
— Её звали Ниной, и она была крутой, — закончила Фриск.
— Зачем ты хочешь, чтобы я нарисовала этот амулет? — Одри спросила тихо, боясь ненароком разорвать то лёгкое и тонкое как лепесток розы единение. В тот момент снова были только они двое и пугающая правда смерти.
Фриск было бы сложно объяснить свое желание, как рассказать свою жизнь незнакомцу. Она хотела просто любоваться Одри, которая одним только грифелем способна запечатлеть момент, придать форму мысли и оставить слепок бегущего вперед времени, ведь все вещи и люди когда-нибудь истлеют. Истлеет и этот амулет. Но останется рисунок.
Лишь застав улыбку на губах Одри, она услышала, как говорит это вслух. Эта улыбка была мимолетной — также Фриск иногда чудится запах сестринских духов.
— У вас интересные имена, — сказала Одри. — Фриск и Нина. Они интересно звучат вместе.
В этих именах таилась тайна, над разгадкой которой она билась долгие годы. Иногда они делали это вместе. Исследуя миры, ища свой дом, сведенья о родителях, поднимая архивы. И обе бросили эту затею. Они просто приняли все как данность: их зовут странно, они ничего не помнят о своей семье, они оказались в разных странах, Нина ввязалась в безумное приключение с магией, монстрами и ожившими мертвецами за пару лет до того, как Фриск ввязалась в безумное приключение с магией, монстрами и ожившими мертвецами.
Но тайна принадлежала только им двоим и всем тем, кто знал о столь странном, необъяснимом обстоятельстве.
— Что с ней произошло? Не могла же она… извини… сойти с ума?
— Работа Рыцаря трудная, неприятная и кровавая, — сказала Фриск. — И мрачная. Она усеяна смертью, местью, предательствами и гневом. Бывает так… бывает так, что тот, кого ты давно считал мертвым, возвращается. И… настает час расплаты.
— Только не говори, что в неё вселился призрак и убил её.
— В Нину вселился призрак и убил её. Но она боролась с ним, — Фриск отвернулась. Ей вдруг стало невыносимо чувствовать её взгляд на своей коже. — До четырнадцати лет в моих снах она звала меня из могилы, которой у неё не было. Иногда она возвращалась из озера. Иногда выходила из платяного шкафа, тихо скрипя его дверью. Я могла проснуться, увидеть её в зеркале, мокрую, так что платье, в котором она утонула, обтягивало тело, и влажные волосы падали на лицо, а потом проснуться по-настоящему.
Одри могла бы назвать это безумием. Ведь невозможно, чтобы в одной реальности существовали привидения, пришельцы, демоны и все прочие атрибуты дурацких мистических передач о секретных правительственных экспериментах и проклятых домах в пригородах? Только все это, весь этот бред, был ебанной правдой, и с этим нужно смириться. Потому что другие миры существуют, и в них возможно все. Даже девочка из чернил.
— Джоуи ведь приходил к тебе в студии, Одри, и объяснил как и для чего.
— Я не то хотела сказать.
И Фриск поняла. Они обе наблюдали за Бенди, что жался к её ноге, показывая жалость, в которой Фриск никогда не нуждалась. Тем более, если дело касалось её сестры. Она хотела, нащупав на дне своей души загоревшуюся на старой ране злобу, отпихнуть от себя демоненка, и сдержалась, не представляя, какой изверг способен пнуть это ласковое существо.
— Почему ты не рассказала об этом? — осмелилась спросить Одри.
— Эта боль моя, — она пожала плечами. — Но вот, я дарю тебе эту жуткую правду и предлагаю изучить этот забавный амулет, ту самую вещь, которая «моя и только моя».
Фриск не хотела, чтобы её слова звучали грубо. Только теперь она казалась себе жесткой и неотесанной, потому что в английском не существовало слов, объясняющих желание Фриск никому не открывать эту дверцу своей души. Она не считала это ложью. Она считала это самозащитой, скорее от силуэта, выходящего из озера в ореоле ночной тьмы, нежели от чего-то осязаемого и реального.
«Так какого черта я поведала обо всем Одри?».
Но, о чудо, она больше не волновалась о кладбище. Её мысли крутились вокруг рисунка, что рождался из её рук. Эти руки с тонкими умелыми пальцами водили карандашом по бумаге, словно ориентируясь в лесу как лучшие лесничие. Фриск бы усмехнулась пришедшему на ум сравнению, да только она любовалась работой Одри, расслабившейся, обратившей все свое внимание на белый лист.
И тут Фриск поняла с неимоверной лёгкостью, словно став воздушной, прозрачной и невесомой, что все дело в одном обстоятельстве: она доверяет Одри. Она бы ей доверила собственную душу и безопасность своих друзей. Не потому что Одри была лучшим на свете воином, а потому что за все это путешествие Фриск научилась доверять ей, как самой себе. И она всеми силами старались это доверие сохранить, даже после ночного появления Захарры. Фриск знала, что Одри сделает все от неё требующее, ибо поступить иначе не сможет.
— Ты можешь пообещать мне кое-что? — голос Фриск звучал глухо, как если бы она говорила через толщу воды. Одри напряглась, но подняла голову. А Фриск, думая уже, как это по-детски смешно, но также серьезно, ведь не существовало для неё в тот момент просьбы серьёзней этой, сказала: — Помоги мне убить Василису Огневу. Я верю, мы выстоим. Ты не погибнешь. Не потому что ты хочешь, чтобы я защитила тебя, признаюсь честно, ведь я вижу, как ты пытаешься… абстрагироваться?
Одри вмиг покраснела. Фриск решила, это от того, что она удивительно точно описала её намерения. Фриск не осуждала. Как было сказано раньше, она перестала быть защитницей Одри.
— Ты считаешь подобную просьбу крайне жуткой? — догадалась она.
— Скорее сложно исполнимой, — с расстановкой произнесла Одри. — Кажется, в пылу драки я сама её со страху прибью, — и тут огонек отваги вспыхнул в её глазах, и она выпалила: — Но на убийство я не способна. Я не смогу убить Василису. Да, я все равно убийца. Можешь считать меня лицемерной. Те смерти потерянных на моей совести. Но я не хочу убивать Василису. Не потому что не… Хотя нет. Я не смогу, просто не смогу.
Фриск же сначала вспомнила перепуганного рыжего волчонка, которого нашла десять лет назад, затем о смерти Папируса. Она не побывала на его похоронах, не увидела, осталось ли от него хоть что-то, хотя бы красный шарф или варежки.
— Ну так не убивай. Просто приведи её ко мне, — она взяла Одри за плечи. — Знаю, звучит жестоко, страшно, словно я собираюсь использовать тебя как приманку. Но…
мне важно это.
У Одри была тайна, некий умысел, делиться которым ей не хотелось ни с кем. Она хочет чего-то другого, и слова об этом рвутся с её уст.
У самой же Фриск в душе словно закопошилось гнездо червей. Снова то, чего она не имела ввиду, висит между ними. Нет, Одри, я не хочу, чтобы ты была приманкой. Я лишь хочу, чтобы, когда она придет, ты продержалась достаточно долго, отступая ко мне, и дала мне нанести удар. И тут ей захотелось взять просьбу назад. А ведь другого шанса не будет. Только через Одри можно добраться до Василисы, так как все внимание убийца сосредоточит на устранение своей цели. Потому Фриск не хотелось как-то удивлять Одри, не дай бог случайно ранить. Нужно, чтобы их действия были слаженным, чтобы они действовали сообща.
Одри кивнула. Фриск в растерянных чувствах стала гадать о значении этого кивка. Но убедилась в том, что все испортила.
Вскоре, не касаясь её пальцев, словно боясь этого прикосновения, Одри отдала ей свой рисунок. Амулет был в точности таким же, какой сорвала Фриск с шеи сестры. Маленький, черный, с деревянной текстурой и драгоценным камнем, изображающим зрачок. Она сложила лист и спрятала в пустом чехле. Краем глаза увидела на другой странице блокнота волчьи морды, охваченные огнём цветы… ножи и красные сердца…
Да пошло все к черту.
— Я убью её, слышишь? Она и шагу не сделает, как умрет, и больше тебя никто не тронет…
— Подъезжаем! — услышала она крик Захарры. — Удачной высадки капитану Генри Штейну и нашему талисману Одри Дрю!
Фриск зажмурилась, словно в ней расцветали венцы мечей и васильков, что, сгорая, травили легкие горьким ядовитым дымом. Пусть хоть мир перевернется вверх-дном и космос сожмется до размеров снежного шара, она должна, обязана спасти Одри. Ученица Короля-Феникса умрет.
— Забудь, — вернувшись как будто из многовекового сна и впервые её увидев, Одри взяла лицо Фриск в свои ладони. Она не знала, что просила забыть. Долгое молчание вместо согласия? Желание убить Василису? Ах, и этот взгляд, взгляд-извинение, ведь Одри в чем-то была виновата или считала себя таковой. — Фриск, я понимаю. Но и ты, прошу, пойми, если…
Генри распахнул двери, и они услышали, как гремит дождь, отбивая одному ему известную песню. Они вскочили, Бенди бросился к мужчине, но тот его, разумеется, под ливень не пустил, распахнул рюкзак и запихнул в него. Генри крикнул: на выход! Фриск ответила: сейчас! И он вздохнул, покачал головой и ушел, что-то крича Захарре.
Они смотрели друг на друга. Одри прошептала слова тихие, как шелест волны в спокойную погоду. Эмоции вскипали, исходили белесым паром, визжали громче стаи ворон, кружащей над полем брани. Хотелось кричать.
— Пойми? Да что я должна понять?
Фриск тонула в этом болезненном, глубоком, серьезном взгляде, словно он был озером, и видела в нём ту же бурю, что бушевала в собственной душе. Ярость, тайна, страх, и все это вместо отражения звезд и ветвей осенних деревьев. Одри Дрю не ответила. Лицо покрылось тусклой бледностью, глаза загорелись, словно при шаге в бездну, и она запуталась грязными от грифеля пальцами в волосах Фриск и поцеловала её.
Щеки запылали, будто кровь превратилась в пламя, и сердце забилось быстрее звука. Голова закружилась, и оставалось лишь закрыть глаза. Фриск показалось, что она сейчас умрет, чувствуя поцелуй Одри на своих губах: нежный и теплый, как шелк и солнце. Осязая обреченность на её желанных губах. Ощущая её пальцы в своих волосах и собственную ладонь, прижимающую Одри к ней, гладящую ровную спину…
Она поняла, что ещё жива, когда любимая убрала руку с её горящего лица, и поцелуй разорвался, как струнка паутины. Фриск так и не открыла глаза. Она лишь могла чувствовать и слушать её дыхание у своего рта.
— Ты мне тоже обещай. Обещай понять.
Фриск проснулась для того, чтобы встретиться с серо-голубыми глазами, родными и бесконечно красивыми, как самые далёкие галактические просторы. На миг Одри показалась бабочкой с черно-желтыми крыльями, мягкими, как её поцелуй. Наверное, не в силах осознать случившееся, Фриск потеряла остатки рассудка.
— Обещаю.
И Одри ушла, оставив девушку с ножом без своего тепла и своей любви. Не было ни счастья, ни искорки света в груди. Были тяжелая пустота и обреченность, которая может быть только перед чем-то неизвестным.
Гроза разрывала небо…
***
Гроза разрывала небо в клочья. Маленькая девочка с дурацкой причёской и большими карими глазами. Она уткнулась лицом в согнутые колени, обхватила ноги руками и закачалась. Она качалась так ночами напролет, боясь найти в темноте знакомый силуэт или выбираясь из пучины отчаяния и страха, едва включался свет, и друзья влетали в её комнату.
Око Ра на шее не спасало. Оно никогда не спасало Фриск, когда Нина вылезала из-под её кровати, точно паук, мокрая, провонявшая дном, и просто
смотрела. Теперь утопленница смотрела на неё из окна, указывая куда-то своим длинным белым пальцем, а Фриск не хотела видеть, узнавать, куда она хочет отвести её.
— Я не хочу, не хочу умирать… я исправлюсь, я стану лучше, я больше никого не убью… не убью, не убью, не убью… — голос её словно летел вниз, во тьму смерти, глубокую, как озеро, из которого пришла сестра. Он ломался, взлетал резко вверх и падал сбитой птицей. А иногда он, голос, звучал, как скулеж.
На краешке её постели лежал трупик махаона с крылышками цвета пчелиной шерсти. Раздавленный, вокруг которого расцвело пятнышко бесцветной крови.
