Есть завершения. Есть начала. Иногда они совпадают, и конец чего-то одного отмечает начало чего-то другого. Но иной раз после конца наступает долгая полоса — время, когда кажется, что все завершилось и ничто другое уже не начнётся. Робин Хобб, «Убийца шута».
Небо словно говорило: все изменилось, и сегодня, в этот дождливый серый день началось самое темное время в твоей жизни. И этот день останется с ней навсегда, как если бы он был вытатуирован острыми иглами безысходности и тихой радости в самом центре её естества. Этот день — особенный, как лазурит в оправе из серебра. Одри взяла из пакета единственный зонтик, что у них был, краем угасшего сознания подумав: Генри стоял с непокрытой головой, весь обливаемый ливнем. Она шла медленно, подобно колесу крутясь в тех вечных секундах момента. Её щеки горели, на губах остался призрак, ощущение чужих губ. Так земля помнит, как по ней ступали мягкие кошачьи лапки и тяжелые армейские ботинки. Она закрыла сложенными лодочкой руками рот и вздохнула. Мимолетная улыбка расчертила её лицо. Тогда Одри была самой счастливой девушкой на свете лишь от того, что нашла в себе решимость поцеловать другую девушку. Сердце пело, истерически кричало: я её люблю, я её люблю! Оно словно стало мощнее и больше и могло раздавить тесную грудь. Но тут же эта улыбка растаяла, и время пошло снова, неуправляемое, идущее вперед неизвестно зачем и кем ведомое. Одри подумала, что у неё сейчас остановится сердце, ведь тотчас, едва сделав шаг, она вновь увязла в секундах, долгих, томительных. И это были секунды ужаса. Она явственно услышала голос, который надеялась никогда не услышать, и он принёс только страх неотвратимости. Одррриии… Она подняла голову. Уставилась взглядом в улицу, исчерченную струнами дождя. Голос доносился из этих капель, с этого холма, на котором, будто шипы, высились надгробия. Он был и в ней. В её голове. Но она шла дальше. Медленно, боясь чего-то и не осознавая, послышался ли тот голос или он был правдой. Одри удалялась от своего счастья, когда могла остаться здесь, под металлической крышей грузовичка. Вместе с Фриск. Раскрылся зонт. Одри ступила на влажную, мягкую землю, думая о том поцелуе, пока к границам сознания подступало страшное осознание: Чернильный Демон вернулся. Это точно был он. И где-то здесь, среди могил и деревьев, быть может, бродит одетая в васильково-голубое платье смерть. — Привет, — она подняла зонт над Генри, взяла его под руку, кивнула Захарре, а потом и вылетевшей из кузова Фриск. Грудь её словно растерзали острые звериные когти. Одри не хотела лгать, но также ей не хотелось раскрыть свою тайну. Спасти Василису, вот чем было её желание. Перестать убивать, остановить реки крови. О, боже, она всей душой желала сохранить жизнь этому монстру и ради своей цели, ради того, чтобы не обмануть и доверие Захарры, пошла на трусливую полу-ложь. Одри так себя ненавидела и боялась всего мира, волчицу и демона, что снова вся побледнела, и ей стало холодно. Она пошатнулась, но Генри поддержал её, и они двинулись по кладбищенской мокрой дорожке, благо что идти недолго, и, если что случится, друзья сразу поймут. Может, эта рыжая сука сбилась со следа, может, занята более важными вещами, может, вообще отравилась?.. И больше ничего не было. Одри утонула в шуме дождя и пути по кладбищу. Пахло землей, смертью. К этому, казалось, промешивался сладковатый запах гнили, и иногда, когда соскальзывала нога с дорожки на приглаженную водой податливую траву, ей чудилось, что все вокруг разлагается. Ничего нет. Ни что не важно. Вдали сверкнула молния, и её свет рассеялся по пушистым седым тучам. «Здесь лежит Линда Штейн: лучшая из женщин, вечно молодой цветок моей гаснущей жизни. Мне пусто на земле без тебя», — гласила эпитафия, выгравированная на надгробном камне, в тени которого лежали два букета — мимоз и гортензий. Они стояли у её могилы, и между ними образовалось молчание. Смотря на фотографию этой красивой женщины, Одри чувствовала груз вины за поступок своего отца. Ей хотелось плакать, но что-то твердое, как эта могила, встало поперек горла и не давало этому случиться. — Хм, — нарушил тишину Генри. — А это чей букетик? — Мой, — севшим голосом сообщила Одри. Он внешне остался спокоен. Но она видела и блеск в глазах, наполненных болью утраты, и дрожь высохших губ, и чувствовала, как его руку, вложенную в её руку, потряхивает. — Генри, — произнесла Одри его имя. — Не сдерживайся. Я знаю, как тебе больно. Может, где-то там Линда тоже знает. Он склонил голову к груди и громко всхлипнул. Лицо покраснело, вены на нём вздулись и поалевшие от слез глаза закрылись. Теперь его всего била дрожь, и Одри, как заботливая дочь, прижималась к нему, надеясь так забрать хоть частичку его горя себе. — В прошлый раз… когда был здесь… я не проронил… ни слезинки… — запинаясь и жадно заглатывая душный сладкий воздух, сказал Генри. — Из меня как будто выжгли душу, и… и остался только я. Одри погрузилась на ту глубину восприятия, когда есть действительно только ты один да предоставленный тебе арсенал эмоций. Скорби, вины, горечи и злости. Генри упал на колени, и она наклонилась к нему, одной рукой держа зонт, а другой обнимая его, плачущего совсем не по-мужски и не по-взрослому. Она гладила его плечи и волосы. Её лицо оставалось непроницаемым, несмотря на порозовевшие белки и покрывшийся красными пятнами щеки. Генри чуть не упал, и теперь Одри его поддержала. Он уткнулся виском в её грудь, она легонько толкнула его, чтобы он снова встал на колени. Обхватил руками плечи, ногтями, казалось, собираясь содрать с себя одежду, скаля зубы, сдерживая вопль. И все же рот раскрылся. Девушка приготовилась услышать крик человека, которому сломали жизнь, но из его нутра вырвалась скорбная тишина. Она могла спросить, чего бы он хотел сделать в новой жизни, не винит ли он дочь человека, погубившего его, в своих бедах, и как Одри может искупить грехи Джоуи Дрю перед Генри Штейном. Но она ничего не сказала. Для таких вопросов есть свои время и место. И это не могила женщины, к которой муж, четыреста четырнадцать раз прошедший чернильный ад, банально не успел. — Я хочу остаться здесь, — вымолвил он между рыданиями. — Прошу, оставьте меня здесь… — Нет, — ласково произнесла Одри и упрекнула его: — Ты нужен живым, Генри. Она помогла ему, ослабевшему, потерявшемуся, подняться. Тогда, в этот дождливый день, когда все было мокрым, грязным, серым и холодным, когда земля хлюпала под ботинками, а Генри думал лишь о том, как хотел бы изменить неизменное — Одри вспомнила свои чувства, испытанные ею при прошлом взгляде в лицо смерти. Вспомнила о девушке из озера, о полупрозрачной фигуре из студии, об осколке желтой души внутри себя. Смерть всегда рядом. Стоит за твоим плечом, пока ты не видишь, целует тебя перед сном, пока ты готовишься к ней. — Попрощайся с женой, — Одри не стала добавлять «Потому что ты к ней больше не вернёшься». Он сам это прекрасно знал. И для Генри стало настоящим испытанием, когда он вырвал из себя, эти два ужасных, острых, как осколки стекла, слова: — Прощай, Линда. Смерть может принимать самые разные формы. Может быть жестокой или милосердной, ужасной, неправильной, закономерной и красивой. И её плоды закапывают в землю не для того, чтобы они проросли, а чтобы не помнить, какой разной, но всегда такой близкой бывает смерть. Они приближались к машине. Увидев их, Фриск бросилась навстречу, несмотря на дождь. Как будто со стороны, Одри наблюдала, как она обнимает сначала Генри, потом её. Крепче, дольше, чем обычно. Но Одри ничего не сказала. Она даже не смогла ответить нормально на объятия, так как не хотела опускать зонт, чертов зонт. С ветви на ветвь, взмахнув крыльями, перелетел черный, словно посыпанный обсидиановой крошкой ворон. И Одри вновь услышала голос. На сей раз она просто закрыла глаза. Од… ррриииии…***
Машину вела Захарра, хотя никто не знал, умеет ли она водить. Генри сам сказал: я не буду вести машину, не смогу, поэтому мы либо задерживаемся, либо ведет кто-то из вас. Его можно было понять, и никто его не осуждал за слабость. Ведь, окажись кто-то на его месте, он бы вряд ли сразу принял все случившееся легко и без эмоционального срыва. Они с Фриск снова сидели в кузове, вот только говорить не хотелось. Бледность не сходила с лица Одри, пока она не поняла, что они отъехали достаточно далеко от кладбище. Но гнетущее чувство опасности никуда не делось. Возможно, оно срослось с её сущностью, и отныне Одри вынуждена жить с ним всегда. Даже в мирное время. И когда все страшное останется позади. Что Фриск, что Одри молчали. Наверное, девушка с ножом видела не только подавленность Генри, но и то, какой вернулась Одри: молчаливой, мрачной, словно чаша, доверху наполненная черной водой страха перед смертью. Мокрые волосы растеклись ручейками по её плечам, одежда потемнела. — У нас есть рыцарская форма. Ты могла переодеться в неё, — заметила Одри, тем самым прервав затянувшееся молчание. Фриск, вернувшись из каких-то своих мыслей, тряхнула головой. — Никакого настроения носить её, — призналась она. И, чуть смутившись, постучав пальцем о палец, тихо спросила: — Ты как? Я тебя не отвлекала, думая, что тебе нужно придти в себя… ты же… От слов Фриск на душе привычно потеплело. Одри улыбнулась. — Я думала, Василиса не будет медлить и убьет меня там же. Я не успею выхватить твой нож, вы… ох, точно! — она хлопнула себя по лбу и вытащила из рукава оружие Фриск: с навершием в виде черепа, с именованной рукоятью и чистым заточенным лезвием. — Я как всегда… — Одри, — она не принимала свой нож обратно. Она смотрела на неё, в её душу, пытаясь разгадать одну из сотен загадок, что отныне стали такой же частью Одри, как и страх. — Ты… что-то видела, да? Не хочу на тебя давить, но… Она должна сказать. Если не о договоре с Захаррой, противоречащем с просьбой Фриск отдать ей рыжую волчицу, то хотя бы о голосе, ветром долетевшем до неё из Темной Пучины или оттуда, где пребывал разум Чернильного Демона все это время. А ведь Одри думала, что уничтожила его общими с Захаррой усилиями. Прожектор, Серебро и некая магия, коей обладала часовщица, должны были испепелить его ярость и жажду крови, оставив Бенди — малыша без сил и, похоже, большинства воспоминаний. Но он есть. Он существует. И он пробуждался. И Одри рассказала обо всем. Когда она закончила, то поняла, что они обе смотрят за стену, из которой доносились приглушенные звуки разговоров. Генри держал на руках Бенди, когда устроился на сиденье, и кормил печеньем, приговаривая: «Ты и раньше их любил, помнишь?». — Это звучит жутко, — прокомментировала Фриск. — Не хотелось бы… ехать в Бостон, где чернильная машина и книжка, через которую, гипотетически, можно управлять Циклом… с ним. — Прекрасно понимаю твое беспокойство, — Одри легла на пол. Закрыла глаза. Голова её снова начинала болеть. Постепенно день начал клониться к вечеру. Кто-то постучал. Фриск, судя по звуку, открыла форточку, которая отделяла кузов от салона и приняла что-то со словами Захарры «На, оно в ногах мешается». Нечто мягкое и теплое легло на спину Одри. Она поняла, что это плащ часовщицы, который она сняла ещё в закусочной. Они упорно избегали разговора о том поцелуе, что даже звучал, как прощальный. Но они поговорят. Может, потом… И она мрачно подумала и захотела заснуть надолго-надолго, пока все это действительно не кончится, и не начнётся в их жизни новая полоса, как после смерти и скорби: «Если нас не разорвут волчьи клыки и не сожгут крылья феникса». Может, никогда.***
Линда была мертва. Это был факт, который невозможно отрицать, точно как то, что бумагу делают из дерева, а мухи любят сладкое. Линда была мертва, и это было естественно, не неестественнее страха темноты. Или скрытого этой тьмой ужаса. Генри уже несколько дней как усвоил это правило: его жены больше нет, и он совсем один в необъятной Вселенной, где на него всем плевать. Старый, разбитый и бесполезный, он остался один на один с реальностью, людьми, городами, чувствами, своими и чужими. Он был один с собою, потому что никто его больше не смог бы полюбить. Или он сам не смог. И его эта мысль доводила до слез и пугала. Он представлял себя, остановившегося в толпе, в порванной одежде, худого, как сейчас, измотанного истязаниями, предоставленными любезно Джоуи Дрю и Уилсоном Арчем. Одного. Никто на него не смотрит, все просто проходят мимо этого старого грустного человека. И больше никогда не появится Линда, что была бы той единственной, кто взглянул на него, остановился и сказал: «Генри, милый, как ты поживаешь? Боль в суставах не мучает?». Его вернул в реальность громкий вздох, и мужчина перестал созерцать капли дождя, катящиеся по окну, чёрному из-за сгустившегося позднего вечера за бортом. И Генри понял — все не так, как должно быть, — в тот момент, когда Захарра чудом чудесным вырулила в морской порт, который ему был совершенно неизвестен. Не то чтобы Генри был нью-йоркском номер один и знал свой город вдоль и поперек, просто он знал — это место ему незнакомо, а потому жуткое, в нём может таиться опасность. Руки Захарры дрожали. Руль блестел в свете фар из-за пота, что вырабатывали её ладони. Но она ехала вперед, пока мимо них пролетали горы грузовых контейнеров и вздымался неспокойный, потревоженный ливнем залив. Он сжал пальцами её плечо, мол, девочка, не нервничай, это всего лишь машина. Захарра ещё сильнее напряглась. Сказала: — Я однажды водила машину. Старший брат учил. Но с тех пор не садилась. Я… короче, стремно это все. Где мы вообще? — Ты мне скажи. Внешне Генри попытался остаться спокоен. Сердце его билось, легкие наполнялись воздухом. Он был жив, пока Линда была мертва, одинокая в своей могиле из земли, дерева и камня. Горы ящиков увеличивались. Брошенная техника для разгрузки кораблей, что возвышались парой причалов дальше, казалась чем-то неземным, не от мира сего. Будто её, как те же корабли, эти грузы, и весь этот порт кто-то вытащил из другого мира в этот. Генри был заперт в тесной коробке из металла и стекла, пока вокруг него стелился огромный мир пустоты, моря и заброшенности. Он отважно боролся с паникой, закипавшей в горле, переходящей в напрягшуюся шею и вниз, к груди и животу. Он старался расслабиться, зная, как это глупо: бояться и коробки, и порта, и маленького пространства, где только он да Захарра, и больших — где есть все и никого. Там ночь, и она враждебна. Здесь ничего, здесь нет места, и бежать некуда. — Ты говори со мной, ладно? — голос Захарры донесся до него как будто издалека. — Эгоистично это просить, но знай, знай, что я все понимаю. Только мне нужна помощь. Я потерялась и… Фары почти не давали света. Кругом тьма. Резко свернешь в одну сторону — упадешь в воду. Резко в другую — врежешься в бетонную стену, ступени, ведущие на набережную, или намертво прибитые к земле скамейки. И Линда, хранительница его души, часть его жизни, мертва. У них не было детей и внуков. Генри ничего не оставил на этой Земле. Он один, и ему страшно, но также плевать, что их ждёт впереди. А потом он проснулся. И понял, что сейчас его просит о помощи недавний ребёнок. Всего-то двадцать четыре года. И такая же несчастная и отчаянная, как он сам и те девушки в кузове. Малютка Бенди спал в застегнутом рюкзаке. Он не знал страха. Зачем Генри думает об этом? Он не знал. Но сделал то, что от него требовалось, как от старшего в группе — положил свою ладонь на её ладонь, повел за собой и постарался успокоить Захарру. — Тише, девочка, — сказал он. — Веди так, как будто ты летишь. — Я летаю очень быстро. — И плавно. Тише. Спокойствие. Дыхание её вскоре выровнялось, и Генри незаметно улыбнулся. Они переглянулись. В этой тьме не было ничего страшного. Тьма как тьма. Коробка как коробка. Черный цвет ничего в себе не таил. Он убеждал в этом себя и Захарру, пока и она не улыбнулась, убежденная, что так и есть. — Плавнее. Захарра нервно рассмеялась. — Великое время, да это правда не страшно! Они не заметили человека, вставшего на одном из контейнеров, человека в черной, исписанной красными горящими разломами маской. Его темное одеяние, как тень, вливалось в другие тени. «Да, не страшно, — подумал Генри, продолжая ободряющее улыбаться в ответ на улыбку Захарры, чьи руки больше не потели и не дрожали. — Как остановка на проезжей части, как смерть любимого человека. Все это случается. И этого не стоит бояться…».***
Не нужно было быть гением, чтобы догадаться, что все случившиеся с ними странные события как-то связаны с друг другом. К сожалению, разбуженная поздней ночью Одри совсем не могла думать. Её выперли из машины со словами, что лучше сходить в туалет, пока они снова не поехали. Она не сразу сообразила, что находятся они на заправке, и что Захарра за все это время истратила три четверти бака. Зато Одри смогла подумать: «Надеюсь, мы не попадали на камеры». Потому что срок аренды истек, и на них вполне могли заявить в полицию. Вокруг тьма, только видно в свете, отбрасываемым лампами под крышей и из здания магазина, как листва на редких деревьях колышется и блестят лужи на пропахшей дымом дороге. Атмосфера напрягала всех, особенно Захарру, которая упорно твердила, будто не понимает, как их занесло в такие дали. Одри же краем сознания она еще понимала, что охота продолжается, и каждая струнка её души чуть не лопалась от напряжения. Её так достало вечное беспокойство, что она чувствовала себя досуха выжитым лимоном, в котором осталась одна-единственная капелька сока — страх. Она хотела только сходить в туалет и, закрывшись ото всех плащом, погрузиться в сон. Генри бурчал, что денег у них точно ни на что не останется, Фриск ничего не сказала — когда Одри вышла, та просто махнула рукой и отвернулась к стене, тихо похрапывая. Тихо… да. Здесь, на заправке, было очень тихо. Только трещали белые яркие лампочки да далёкий рёв машин. Хотя нет. Если прислушаться, можно услышать, как поскрипывают в динамике The Doors с их «People are strange». — Ну и где люди? — донесся до неё голос Генри. — Эй, Зар, глянь-ка в магазинчике!.. Одри спустилась чуть ниже по холмику, на котором стояла заправка, скатилась по мокрой, скользкой земле, запутавшись в чертополохе и наступив, вероятно, на птичий труп. Нашла кусты, достаточно густые, зелено-буро-красные, как будто выцветший изумруд обагрили кровью. Ещё дальше, даже дальше шума большого города, громко лаяли собаки.***
Холод. Генри чувствовал только холод, как если бы он пророс прямо в нём или обнял своими огромными когтистыми лапами. Он закачался, взялся за телефонный аппарат. Взглянул на руку. Каждый серебряный волосок на его пятнистой, покрывшейся складками коже, поднялся, как трава на ураганном ветру. Снова прозвучало рычащее эхо грома. Был и ветер, но не ураганный, а где-то между спокойным и буйным. Он растрепал волосы Генри, обжег щеки и сухие глаза. Ледяной, не летний ветер. Он зашел в магазин, надеясь найти Захарру и провести её в машину, после чего отправиться за Одри. Его мучило ни с чем не сравнимое, одно во всех мирах, ощущение. Она здесь, и ветер свистит, свистит, как коса в полете. Но не нашел никого. Быстрым шагом подошел к кассе. За ней, распластавшись в луже крови, лежал человек, работник, который никогда бы не подумал, что эта ночная смена станет для него последней.***
Когда она уже развернулась, чтобы вернуться, ветка треснула под её ногой, и Одри будто вынырнула из ледяной воды. Будто по-настоящему проснувшись, она замерла, прислушалась, принюхалась. А потом резко подняла голову, и глаза её вспыхнули. Она проснулась, проснулась полностью, едва ночь разрезал душераздирающий вопль. В этот момент все и изменилось. Вскипела кровь, опасность окружила Одри, и она, как раненный напуганный зверь, бросилась вверх, к заправке. В ночь черно-белую, где кто-то закричал и замолк в то же мгновение и послышалась стрельба. Мозг словно стал ядром, пущенным в небо и взорвавшимся на сотни охваченных огнём кусков, когда до неё дошла бесформенная мысль. Но она подумала другое и очень четкое, и эта мысль привела в ещё больший ужас: Она здесь. Одри подумала о Генри, Захарре, Бенди и Фриск, которые сейчас там. Одни. Беззащитные, как и она сама. Но Одри бежала, соскальзывая, падая и спотыкаясь, ибо инстинкт подсказывал — ты должна быть рядом с ними, потому что погоня закончена, и они проиграли в ней. Она летела вперед… и резко остановилась, когда из сумерек, в белом ореоле света, выступила фигура. Она преградила дорогу вперед. Слыша только, как колотится в груди тяжелое, большое сердце, которое причиняло боль, и его так хотелось вырвать, Одри смотрела на эту фигуру. Теперь она поняла, что так испугало её. Если приглядеться, белый свет подсвечивал рыжие волосы, едва-едва выпавшие из тени, что легла на неё. На девушку. С громким, повизгивающим лязгом она достала меч из ножен. — Я долго тебя искала. Рыжая волчица пришла за ней. — И наконец нашла.