***
Когда Генри Штейн заснул в тенечке, охваченном по кромке золотым дневным свечением, Одри снова попыталась связаться с Чернильным Демоном. Теперь он был ещё нужнее, словно его неожиданная милость могла смягчить её боль. Захарра ещё не вернулась, а Фриск пыталась отмыть рыцарский меч, и девушка решила ей не мешать. — Теперь мне нет смысла оставаться рядом с вами… ну и вали к этой своей Огневой… — услышала она её недовольное ворчание. Одри села поудобнее и убрала волосы с лица. Закрыла глаза. Тень листьев, колышущихся на ветру, освежала чуть сгоревшую на солнце кожу, и благодаря ней свет не проникал под веки. И она сосредоточилась. Коснулась стен, за которыми таился демон, обращая на себя его внимание и спросила: Как ты? Маленькая обиженная сучка пришла ко мне просить утешения? — Чернильный Демон проснулся и, черным вихрем врезавшись в защиту Генри, громко и зловеще прорычал: — УЖ ЛУЧШЕ ТВОЕГО, НЕБЛАГОДАРНОЕ ТУПОЕ ЖИВОТНОЕ. Одри не отшатнулась. Я же говорил. Они покинут тебя, потому что их счастье в другом месте. Один за другим они уйдут, пока не останешься только ты. Ты… без цели и знания, а где же счастье для тебя. Мое счастье… я думаю, оно там, где люди, которые мне дороги, с которыми у меня есть что-то общее. И я хочу… не сделать их лучшими версиями себя, а чтобы они знали, что, независимо ни от чего, я буду на их стороне. Наивное создание, — Чернильный Демон криво и мерзко улыбнулся, скаля несколько рядов своих неровных зубов, если бы мог. — Ты мне не сестра. Ты никогда ею не станешь, потому что мне не нужна семья. Мне никто не нужен. Только сила. Одри вспомнила, как защищала Бенди перед Джоуи Дрю. И как они ехали устанавливать прожектор, и Одри, видя, как помрачнел её маленький друг, постаралась помочь ему. Её сердце тогда разрывалось на части, и впервые в своей жизни она узнала, каково это — любить безответно, как любила Захарра Василису, любить с болью, любить, зная и видя человека таким, каков он есть. И она кинула в него эти воспоминания, думая, что он тоже вспомнит, что он поймёт, почему Одри так к нему тянется. Но лишь частички мыслей прошли через защиту, возведенную Генри, а то, что дошло, Чернильный Демон с ненавистью отшвырнул. Тогда Одри развернулась, собираясь уйти и разрезать их связь, но Чернильный Демон продолжил свою речь. Я видел, как ты умираешь! Одна, во тьме и луже крови! Или среди белых стен, с выжженной дотла пустой головой, где нет ни воспоминаний, ни твоей личности, но и там ты одна! Везде. Всегда. Мертвая. И в одиночестве. И никто не придет на помощь! Никто не услышит твоих криков, потому что им будет все равно! Генри открыл глаза и, ещё толком не проснувшись, схватил Чернильного Демона, как какого-то щенка, и закинул как можно глубже в собственный разум. Лишь затем он потер лицо, стал оглядываться. Одри оглянулась на него через плечо. — Спи дальше. Я не буду мешать, — сказала она, чувствуя и стыд за свой поступок, и боль из-за того, что продолжает заходить в сознание Генри, как к себе домой, надеясь пообщаться с Чернильным Демоном.***
Утром она собиралась отправиться к одинокому мальчику, и поэтому, когда Фриск предложила ей помощь в освоении ворлдпада, Одри была рада. Они занимались допоздна, и все это время Фриск старалась как можно интереснее преподнести чертовски запутанный, сложный для понимания материал. Ворлдпад лежал между ними, и Фриск объясняла и его работу, и работу Вселенной в принципе. — Вот представь себе торт, — говорила она вновь задумавшейся над словами демона Одри. — Верхняя его часть это наши миры и «карманные» измерения. В них не составит труда попасть через «окна», бреши в пространстве, которыми можно управлять благодаря этому прибору. В «карманные» же, как ты уже знаешь, можно попасть через квантовый туннель. Это такой коридор, прорезающий ткань пространства и времени. Так как «карманные» измерения это как орех внутри ореха, в них нужно проникать напрямую через… ну, вот такие туннели. — Угу, — Одри помолилась Богу, чтобы Фриск не увидела, как у неё слипаются веки и голова падает на грудь, как её глаза тревожно поблескивают, а пальцы нервно сминают траву. — Теперь представь… ммм, прослойку, — продолжила Фриск. — Этакое измерение между измерениями, в которое можно попасть через зеркала. То есть, ты заходишь в зеркало в этом мире, выходишь там, а оттуда можешь через другое зеркало попасть в любой нужный тебе мир. Понятно? — Понятно. — Отлично. Потому что сейчас мы переходим к самой неважной для нас части обучения, но важной для Рыцаря в целом, — она постаралась придать себе серьезный вид, хотя от этого стала только смешнее. Попытки Фриск быть наставником проваливались каждую секунду: то скажет совсем не педагогичное слово, то матернется, то запнется, пытаясь на примере понятных вещей, без научной мороки, объяснить некоторые вещи. — Представь, что торт стоит на стеклянном столе, и можно увидеть в нём его отражение. Это никак с темой зеркал не связано, просто я постараюсь сейчас объяснить охренительно сложную концепцию. Что-то в тоне Фриск ей не понравилось, и Одри напряглась, выпрямившись и взглянув на девушку. — Хотя знаешь… минутку, — она встала, стала обшаривать свои карманы. — У тебя нет мелочи? Не важно какое, главное, чтобы монета. Захарра, проходящая мимо, кинула одну ей прямо в висок, и, улыбаясь, поспешила исчезнуть с глаз долой. Одри проводила её печальным взглядом. Ей бы хотелось, чтобы она в последний момент передумала и заявила, что у неё новый план, получше старого, и что самой Захарре уходить совсем не хочется… — Одри? — окликнула её Фриск. — Смотри на монетку. Представь, что аверс — это наш торт. А реверс, — она перевернула монетку обратной стороной. — То, другое измерение. Как перевернутая игральная доска. Как изнанка твоего плаща. Или перевернутое отражение наших миров. Оно очень похоже на это. В плане, там есть тот же лес, дом, где ты выросла, даже чернильная машина. Там есть и мой мир, и мир Захарры. Но там нет людей. Там темно. Холодно. Все… искажено. И там, — я хочу, чтобы ты усвоила это на всякий случай, — живым не место. Серьезный тон, которым она говорила, заставил Одри невольно вздрогнуть и также приковал её внимание к рассказу. — Оно уже закрыто, полностью, навсегда, — добавила Фриск. — Но, и старшие Рыцари говорят об этом младшим постоянно, знание некогда не бывает вредным. — И… что там, на той стороне? — у неё пересохло в горле. — Зло, — Фриск вздохнула, глядя на монетку, а потом убрала её в карман. — Голодные твари. Голодные растения. Ядовитый воздух. Вечная ночь. Каждая пора там жаждет только одного — убивать. Каждый вылупившийся звереныш хочет крови. Каждая лоза — впиться поглубже под кожу и высосать все соки. И знаешь, что хуже всего? Наступишь на одну лозу — и это почувствуют все. И флора, и фауна, и… — она в последний момент замолчала. Кровь остыла в жилах от её слов, и Одри поёжилась, сгорбившись. — А вы бывали там раньше? — Конечно, бывали. И много раз сражались и чуть не проигрывали. Нам было охренительно страшно от мысли, что где-то рядом с нами существует нечто подобное — отражение наших миров, которое хочет пробраться к нам и уничтожить все живое. — И чем же оно так опасно? Кроме воздуха и монстров? — Ну, в тебе есть Серебро, — сказала Фриск. — Во мне есть Серебро. На чистоту, во многих Рыцарях есть некая его доля, во всех волшебных существах и магах. В Захарре его доза, думаю, как и во всех часовщиках, просто запредельная. А там, в Изнанке, нет Серебра. Изнанка ненавидит Серебро, потому что Серебро вредит ей. Но также и наоборот — Изнанка жестоко расправляется с теми, в ком слишком много магии. Так что… для нас — особенно для тебя, — это последнее место, где бы захотелось оказаться. — Изнанка, — глухо, точно на последнем вздохе, звучало это слово из уст Одри. Что ж, оно идеально подходило измерению, описанному Фриск. И ещё это было очень странно, фактически нереально. Будто Одри слушала какую-то байку у костра, допуская, тем не менее, что все рассказанное может оказаться правдой. Даже если сердцем она понимала, что Фриск не врет, человеческое, запертое в рамки такого же человеческого восприятия, сознание не позволяло прочувствовать, переварить, понять. Фриск тряхнула головой, взяла ворлдпад и сказала: — Мы отвлеклись. Стояла уже глубокая ночь, когда Одри стала проситься отпустить её, но Фриск, войдя во вкус, продолжала что-то объяснять, черча палкой по земле, разрисовывая грязный листок, на котором сто раз стирала предыдущие рисунки, пока не продырявила его ножом, говоря что-то про мух, акробатов, кротовые норы и теорию относительности. В итоге, когда Фриск сжалилась над ней, Одри упала прямо перед ней на траву и уснула.***
Чернильный Демон был одет как подобает палачу — в аристократичный фрак, в туфли по размерам его огромных кривых ног, и в золотую корону, инкрустированную вырванными с кровью человеческими глазами. А сама Одри была грязной, в каком-то рваном тряпье, худой, как скелет, обтянутый папирусом. Он тащил её к плахе, на которой уже была установлена гильотина, чье лезвие сверкало в ярком солнечном свете, как серебристый лед. Она вырывалась из петли, въевшейся в кожу на шее, царапалась, истерически плакала. Но Чернильному Демону было все равно. Он напевал себе под нос тихую песню, слов которой Одри не понимала, и широко, довольно улыбался. Пыль и каменная крошка вонзались в спину, босые ноги, закованные в цепи, безвольно трепыхались, как копыта упавшего коня. Когда он поднял её по скрипящим прогнившим ступеням, то схватил за волосы, заставил встать, так что в ступни вонзились заносы. Одри почувствовала, что падает, но не только от смертельной усталости: просто внизу было влажно, будто лужа натекла, будто с неба недавно лилось горячее масло. Но это была кровь. Всего лишь кровь. Чернильный Демон что-то сказал невидимой толпе, и ему ответило молчание. В ушах звенело, и все её внимание занимала тупая боль в каждой клеточке тела. Затем он подтолкнул её вперед, ударил в спину. Одри упала в лужу крови, оцарапав колени и зажмурившись, когда поняла, что и в ладонь ей что-то глубоко вошло, порвав кожу, пробив сухожилия. Только это была не заноза, не осколок стекла, неизвестно как здесь оказавшийся, а бело-желтый обломок… обломок кости. Он смотрела на свое отражение в лезвие, обагренном темной и успевшей застыть кровью. Она казалась рубиновой на фоне серебристого металла, переливающегося на солнце. Это выглядело чарующе. Как сама смерть. А потом Одри проснулась и, распахнув глаза, резко вскочила.***
Она шла без всякой цели, ей хотелось одного — уйти подальше от поляны. Нет, друзья не утомили. Просто её разрывали тысячи острых, как наконечники копий, мыслей и был свеж в памяти сегодняшний кошмар. Она проснулась на том же месте, на каком заснула, только накрытая плащом-невидимкой. И ушла она тоже в нём, незаметная в седых сумерках, лежавших на спящей природе. Ей было о чем подумать: об одиноком мальчике, о брате, об уходе Захарры и о первом своем уроке рыцарскому искусству, в котором Одри все ещё ничего не понимала. Но сон догонял её, словно тень, и она боролась со страхом. Сон глупый? Глупый. Немного жуткий? Жуткий, ведь Чернильный Демон носил корону с глазами, а Одри отрубили голову, и эта боль была слишком реальной, чтобы быть всего лишь плодом воображения. «Стоит попросить Фриск рассказывать поменьше страшных историй, — подумала она. — Хотя в одной я уже живу». Невдалеке шумело, взвиваясь к небу белыми, как снег, пенистыми хвостами, море. Оно билось о черные скалы, подобно ребрам выпирающим из её пучины, обрушивалось на песок и плавно оседало, чтобы через пару мгновений снова ударить. Одри вдохнула этот запах — запах соли и йода, — и улыбнулась навеянным воспоминаниям. Отец однажды возил её к морю, конечно, не к проливу Лонг-Айленд. «Кресент-Бич» располагался в нескольких милях от Портленда, штат Мэн, и являлся для Одри настоящим олицетворением слова «красота» — травянистые дюны, тянущиеся, будто гусеницы, скалистые ряды, вид на остров посреди лазурно-синей и невероятно красочной пустоты, все это завораживало, захватывало дух. Но сильные всего запомнился этот запах и отцовская рука на хрупком плечике ещё тогда маленькой девочки с практически беззубой улыбкой. На берегу стояла фигура в черной мантии, в которой Одри не сразу узнала Захарру. Её распущенные волосы вихрились на ветру, кучерявились. Холодные морские капли касались рукавов и ног. Высоко над головой кричали чайки, не то призывая часовщицу полетать вместе с ними, не то гоня прочь. — Э… привет? — прошла Одри к ней по песку. Захарра обернулась вполоборота и, как и в первую их встречу, очаровательно улыбнулась. — Что, уже уходить собралась? А как? У тебя какие-то свои тайные пути есть или ты где-то ворлдпад носишь? — Свои, часодейные, — кивнула она. — Но тебе не скажу. Тем более, что я пока не ухожу. Вот когда ты живехонькая вернёшься со второй частью ключа, тогда и уйду. — Что же ты тут делаешь? — Воду пью, чаек жру, — усмехнулась она. — И вспоминаю молодость, которая, впрочем, ещё не ушла. Ну, знаешь, как с братцем подкладывали жуков в постели старшим, как я научилась летать, и тааак далее. А теперь, будь добра, ответь на один простой вопрос: ты-то что тут делаешь? — Кошмар приснился. И я решила прогуляться, увидеть пляж. И ты тут как тут, — Одри не понравилось, что Захарра задаёт такие странные вопросы, словно этот пляж стал её собственностью. — Поэтому, если тебе удобно, я просто посижу здесь и не буду мешать. Захарра вздохнула. Только теперь Одри разглядела в её руке кусочек янтаря, который она тут же спрятала. Это был чей-то подарок, что хранил в себе воспоминания о лучшей жизни? Как амулет Фриск хранил ей память о Нине, как обручальное кольцо на пальце Генри переносило своего владельца в прошлое. — Прямо кошмар-кошмар? — словно подкрадываясь к ней, просила Захарра. Осторожно, немного пугливо. — Да. Там я умерла. Часовщица прошла к ней по влажному холодному песку и села рядышком. — Не стоит бояться умереть, Одри, — сказала она так, словно речь шла совсем не о смерти и исчезновении в небытие. — Ведь, когда ты умрешь, тебе уже будет все равно. — Именно это и пугает. Не то, как можно умереть, а то, что будет после, когда закроешь глаза, — Одри набрала горсть песка и пропустила меж пальцев. Он не был рассыпчатым, как в солнечный жаркий день, а переваливался комочками на ладони, трескался и ломался от самых легких касаний. Как, в общем, и жизнь человека. Счастливые и грустные воспоминания, помыслы и мечты, победы и поражения. — Я даже спрашивать боюсь, что видел Генри и видел ли он что-то вообще. И страшно думать, когда и как я умру. — Если ты умираешь за кого-то, кто продолжит жить после твоей смерти — ты спокоен, — заметила Захарра. — Я не знаю точно, как бы повела себя в такой ситуации на самом деле. Но, будь у меня вариант умереть в тот день, я бы так и сделала. Главное, чтобы Фэш — мой брат, — остался жив. Ответ Захарры загнал её в тупик. Как и любой другой человек, она не знала, как отвечать на подобные вещи. В сотый раз сказать «Сочувствую»? Мои похлопать по плечу со словами «Хорошо, что такого выбора у тебя нет»? И Одри сменила тему. Она хотела сказать, что не злится. Это не так, Одри была обижена, и по её лицу это было видно. Но сейчас она обязана была сообщить, что все в порядке и Захарра никого надолго не обидела. Если ей вообще есть до этого дело. Слова Одри повеселили её. — Понятия не имею, зачем так волноваться. Не хочу показаться грубой, но мы — не команда. Никто из нас рядом с друг другом надолго не останется. Генри говорил, что тоже подумывает не помогать вам в чернильном мире — он просто уничтожит машину, как только туда сиганут прихвастни Василисы — впрочем, как мы по итогу и договорились, — а потом отправится искать новый смысл жизни. Одри остолбенела. Она понимала, что Захарра не хотела быть грубой и жестокой, наоборот — видя, что Одри неожиданно ко всем так сильно привязалась, попыталась как можно аккуратнее донести до неё истинное положение дел, снять дурацкие розовые очки. — Ты же… — Захарра прокашлялась. — Не думала так, верно? — Никогда, — прошептала Одри, и слова сорвались с её языка, как тело, к чьим ногам привязали огромный камень, в водную неспокойную гладь. — Это было бы глупо и по-детски. Поэтому не считай меня за идиотку. Поняв, что все испортила, Захарра только кивнула. «Это действительно было бы глупо. Но не стоило говорить об этом вслух», — хотела сказать ей Одри. И не смогла. Почему-то такие слова требуют своего времени, своего места и своего настроения, чтобы описать тонкое устройство работы твоей души. — Знаешь, — сказала Захарра, глядя на рассвет. — Вернёмся-ка мы к нашим баранам. Тебе скоро в поход. А потом я вам жрачки начасую, повеселимся, и… я уйду со спокойной душой. Что думаешь? — По-моему, хороший план, — как в забытье, согласилась Одри. — Тогда шуруй, чего разлеглась? Ходить полезно для здоровья. Вставай, вставай, вставай! — она подняла Одри с песка и дружелюбно толкнула в спину. Каждое движение, каждая интонация, эта наигранная довольная улыбка — все выдавало желание Захарры как-то извиниться. Ну не думали же вы, что мы всегда вот так вместе будем? Одри зажмурилась. Мысли о смерти отступили, и теперь она думала только о том, как смешно, глупо выглядит, переживая по такому пустяку. Будто ради неё вся эта разношерстная компания должна остаться, не разойтись, чтобы найти новый путь, а сопровождать её и дальше, и дальше, как в сентиментальных приключенческих романах. И вновь Одри солгала себе, что все преодолеет и не будет бояться. Ведь бывают вещи похуже смерти. Жить с чувством вины, знать, что родного тебе человека больше нет. Быть живым, но одиноким в целом свете. Одиноким. — Захарра. — М? — Мы же друзья? — Хммм… — она театрально потерла подбородок. — Сначала я от всего сердца говорила «Надеюсь, мы больше никогда не встретимся», потому что я очень не хотела неприятностей. Правда, мы все равно пересеклись, и неприятности все равно случились. А сейчас я понимаю, что это было очень круто. Поэтому… да, думаю, мы друзья. Как ножом по сердцу.