Тройная доза красных чернил

      Рождество — любимый праздник миллионов детей во всем мире, пусть оно хочется у каждого по-разному и проводится в разные дни. Сам праздник, его дух, его атрибуты и тепло огня в зимней стуже за толстым, увитым инеем окном — вот что завораживало детей, и Одри в том числе. Даже во взрослой жизни она не потеряла любви к нему. Быть может, потому что именно Рождество ей было жизненно необходимо в страшном и тяжелом путешествии? Там, в знойном зеленом лете ей не хватало белого и голубого дыхания зимы и касания снежинок к коже, пламени гирлянд и горького запаха ели. Не потому ли сон о елке в чернильном мире так запал ей в душу?..       Миры стали звездами, и звезды, связанные радужной сетью, проносились перед ней длинными, тонкими лентами света, заглушая собой сияние космической тьмы и громогласную тишину безмолвной галактики. Она летела, как Икар, чьи крылья сожгло солнце, вниз, вверх, в пустоту со скоростью, о которой страшно было помыслить. Реальность преломилась, будто отражение в потрескавшемся зеркале. Время замедлилось, растянулось, остановилось и вырвалось вперед. Оно сломалось вместе с пространством вокруг. И девушка лишь смогла собрать одну мысль из осколков своего сознания:       «Я как падающая звезда!».       А потом её окружило белое пламя. Реальность и время вернулись в первоначальное состояние, точно разрушенные здания в перемотке, и Одри, едва ощутив ногами твердую поверхность и вертясь юлой, вылетела из портала. Врезалась прямо в зеленый контейнер, доверху заполненный мусором, и врезалась с такой силой, что один из пакетов упал прямо на грудь Одри. Одри шмякнулась на скользкий лед и, мозг прошибло от боли — она ударилась головой о твёрдый асфальт, и место удара стало чувствительным также сильно, как свеженанесенная рана.       В черном беззвёздном небе летали мошки. Голова кружилась. Боль в черепе билась с такой силой, словно мозг просил выпустить его и не мучить. Одри совсем забыла, зачем здесь, где это «здесь». Плащ-невидимка лежал под ней, пропитываясь крохотным слоем снежка на льду. Одри смотрела в небо и дышала.       «Вот и падающая звезда», — подумала она.       Воздух был густым, грязным. Каждый вдох словно отравлял легкие и нос запахом мусора из разорванного пакета. И было что-то ещё… гарь. Дым. И звук ещё был, шум машин, людской хохот, скольжение льда под лезвиями коньков, эхо далёкой музыки. Вставая с предельной осторожность, она скинула с себя мусорный пакет и, хватаясь за контейнер, разогнула спину, которая все равно хрустнула. В глазах потемнело. Одри уткнулась щекой в ладони, крепче пальцами сжала края контейнера и сфокусировала зрение.       В узком коридоре между домами, за поворотом, пылал розоватый и золотой свет. На фоне темного, как грива гнедой, неба высились многоэтажные здания, высоко горели вышки небоскребов и окна. По блестящей дороге проезжали, как молнии, машины.       И тут улыбка расползлась по лицу Одри. Осознание обрушилось на неё ураганным ветром, и восторг затопил сердце, и подогнулись дрожащие ноги. Она подняла голову, широко раскрыла рот. Пальцы её разжались, и она, продолжая широко улыбаться, упала на зад. Другой мир. Нет, другой мир! Не тот, где была Одри, совсем другой. Здесь другие люди, наверное, другие города и адреса. И плевать, что на странице выброшенной газеты виднеется логотип «The New York Times». Плевать на то, что сердце подсказывает — здесь все также, как у тебя. Это другой мир. Наверное, этот переулок — один на миллион. Наверное, владельца этого мусора в её мире попросту нет.       Она подняла плащ, свернула и, мысленно извинившись перед Шутом, шажок за шапкой пошла вперед. Так она увидела в горящем огне полуголого мужика, кухню и голую стену рядом с холодильником, и на ней календарь. Одри сошла бы с ума, если бы уверилась, что ясно и четко увидела там двадцать четвертое декабря тысяча девятьсот девяносто второго года, но именно это она увидела и в этом убедилась.       Она вышла на тротуар, прижала плащ к груди. Её, одетую по-летнему, обдало холодом, и она вся сжалась и задрожала. Мимо неё проходили люди, пялились на неё, как на чокнутую, а она продолжала улыбаться. Она все больше понимала. Ощущала. Теперь и воздух казался ей другим, и время, текущее здесь, было для неё не таким, как в родном мире.       Она приближалась к Рокфеллеровскому центру, комплексу зданий в Нью-Йорке, а точнее, к его сердцу — широкой аллее, поделенной на две высокими клумбами красных цветов и зеленых кустов, украшенных золотой гирляндой. Над ними возвышались фигуры дующих в трубы ангелов из светящейся проволоки. Они выглядели так торжественно, точно по цветочному ковру между ними должен был пройти сам Иисус Христос. Пройти к этой великолепной, тянущейся к небесам ёлке с вдетыми в неё осколками цветного стекла. Пройти и к стоящей перед ней позолоченной бронзовой скульптуре Прометея — прекрасного юноши, что несёт людям огонь. Ёлки поменьше располагались рядом, разбросанные, как клочья темно-зеленой бумаги, по всей нижней площадке. На ней же уже установили каток, она видела его белый блеск под лапами могучего дерева. И видела маленькую, незаметную по сравнению с такими исполинами, фигурку.       Мальчик что-то говорил, глядя на праздничную ёлку и звезду на её верхушке. Одри не слышала, ведь была слишком далеко, и стала приближаться. На мальчике была зеленая курточка, шапка с рождественским орнаментом и потертый рюкзак на плече. Волосы — светлые, щеки — красные от мороза.       — Если я уже не увижу всех, то можно хоть повидаться с мамой? — спрашивал он ёлку. Голос его звучал совсем по-детски, звонко и приглушенно, как ангельское пение. — Больше ничего в жизни не прошу. Только бы маму увидеть.       Слова мальчика заставили Одри остановиться. Что-то было во всем этом молящее, скорбное и церковное, что должно было принадлежать лишь ему, маленькому одинокому мальчику, которого Одри совсем не знала. «Можно хоть повидаться с мамой?»… Дыхание сперло. К горлу подкатил комок, и Одри пришлось сделать над собой усилие, чтобы сделать ещё шаг.       Она подошла к нему, встала рядом и тоже уставилась на ёлку. Мальчик словно не заметил её. Он смотрел на звезду, на гирлянды, подобные отголоскам космических туманностей, и в его глазах Одри нашла совсем не детскую смиренность. Рокфеллеровское рождественское дерево действительно внушало необычные, сложные для осмысления эмоции: бесконечное счастье и глубокую грусть, сплетенные в крепкий канат, который как держит сердце над пропастью, так может его и поранить. Одри подняла голову, вызвав вспышку острой боли в затылке, и слезящимися глазами посмотрела в черное небо, с которой падали хлопья снега. Перевела взгляд — и увидела ёлку. И улыбнулась, когда тепло её звезды растеклось от груди по всему телу.       — Прости, — окликнула Одри мальчика. — Ты… ты потерялся?       Мальчик медленно поднял голову, чтобы встретиться с ней глазами, и прищурился. Затем стрельнул взглядом на ёлку, спрашивая, наверное, рождественского духа, кого это он ему послал.       — Я не разговариваю с незнакомцами, — ответил мальчик.       Одри плотнее прижала к себе плащ.       — И молодец, — сказала она. И тут же добавила: — А ты… кого-то ждешь?       В нежном сиянии гирлянд глаза мальчика показались двумя кристальными шариками, в которые заточили созвездия. Он повернулся к ней, наклонил голову к плечу, сказал:       — Тетя, не хочу показаться грубым, но, по-моему, вы все ещё незнакомка.       Одри кивнула и расстроенно почесала волосы. Из носа её уже текло, и поэтому она попробовала накрыться плащом. Он промок и больше не грел.       А потом мальчик, будто что-то решив, заговорил:       — Мы с семьей направлялись во Флориду, но я потерялся в аэропорту, сел не на тот самолет и оказался в Нью-Йорке. Наверное, это потому что до этого я поссорился со всеми. Опять.       Одри сочувственно взглянула на него.       — Твоя мама знает, что ты здесь? Или кто-нибудь ещё из родственников?       — Не думаю. Мое отсутствие трудно заметить. Наверное, они все поняли только когда сели в самолет.       — И зачем же ты все это рассказываешь мне? — спросила она.       Мальчик сжал губы и прошептал так тихо, что его было почти не слышно:       — Мне одиноко. Я заслужил это, знаю. Но… — и он вздохнул. — Я так устал за день, и все, чего бы я сейчас хотел — ещё немного побыть в обществе человека. Лучше мама, конечно, но и вы сойдете.       Одри весело фыркнула.       — А почему вы так одеты?       — Не сочти меня сумасшедшей, — сказала она. — Но там, откуда я родом, лето.       То, как смотрел на неё пацан, напрягло её.       — Я из другой страны. Очень далёкой, — попыталась исправиться девушка. — И мне нужен…       Слова словно рассыпались ещё на языке, и Одри все вспомнила. Она не просто в другом мире. Она здесь, чтобы найти одинокого мальчика. Как этот. Его блестящие глаза расширились, и он вытянулся весь стрункой, будто наэлектризованная шерстинка и захлопал пышными ресницами, раскрыв рот так, будто тоже потерял уже готовые сорваться с языка слова.       А потом он улыбнулся. Протянул ей руку, сказал:       — Ааа, ну теперь я понял! Один мой старый друг — мы знакомы с ним уже целый год, — недавно пришел ко мне семь месяцев назад сразу после того, как я сбежал из школы, и вручил мне кое-что. Попросил, чтобы двадцать четвертого декабря я направился к большой елке и ждал, когда ко мне подойдут, чтобы забрать посылку. Я думал, найду такую ёлку во Флориде, а сейчас осознал — он все знал, знал, что я потеряюсь, что я…       Вид у мальчика стал до того несчастный, что у Одри чуть не разбилось сердце. Она поняла, о каком друге он говорил, и потому злоба взметнулась в её груди, как раздувшийся костер. Что-то сильное ударило её, глубокое и жаркое, будто волна лавы.       «Ты сукин сын…».       Это было возмущение? Обида? Одри не могла определить. Но ей невыносимо, как наркоману при ломке, захотелось схватить Шута за грудки и пару раз ударить о кирпичную стену.       Она наклонилась к мальчику, упершись коленями в ледяные плиты площадки, и взяла его за плечи.       — Думаете, он знал, что я потеряюсь?       — Понятия не имею.       «Рассчитывал на это, — подумала же Одри. — Чтобы ты встретил меня».       Он промолчал. Лишь достал из кармана нечто маленькое и разжал спрятанные в шерстяные перчатки пальцы. На его ладони лежал ключик без коронки, тоже из темно-белого камня с серебряными прожилками. Мальчик смотрел на неё, нет, не плача, а все с тем же смирением. Болезненным, грустным, будто он хоронил самого себя и на эти похороны никто не пришел.       — Он сказал, это ключ к спасению, — произнёс мальчик. — Тогда, в мае, Шут также, как ты, взял меня за плечи, взглянул мне в глаза и сказал, что без этого ключа мы все обречены, и что все миры могут быть уничтожены, и я никогда не вырасту, потому что умру, если не сделаю все в точности, как он попросил.       Снег падал на его шапку и светлые брови, на детское смешное лицо и хрупкие плечики. Он не был страшным, и теперь Одри было интересно, от чего же Фриск рассказала столько страшных вещей о нём. Это же ребёнок. Самый обыкновенный ребёнок, оказавшийся в необыкновенной и страшной ситуации — потерялся, как они с Фриск, в огромном Нью-Йорке. Но он один, а ещё вот-вот семьи по всей стране соберутся за праздничными столами и будут под веселую музыку справлять Рождество. Утром дети всех штатов вскочат с постелей и побегут искать подарки, которые оставил им Санты. Утром для каждого случится маленькое чудо.       А этот мальчик жил с чувством ответственности, знал, что должен передать этот невероятно важный ключ неизвестно кому под неизвестно какой ёлкой. Он знал, что случится нечто ужасное, и он, и его семья, и весь его мир могут погибнуть.       Одри хотела бы прижать его к себе, убедить, что теперь все хорошо и не стоит ничего бояться. Она все сделает. Она всех спасет. Постарается. Попробует.       И наверняка провалится.       — Ты очень храбрый мальчик, — сказала Одри. — Не то что я.       — Вы прибыли из другого мира, я угадал? — спросил он. — Если угадал, значит, вы тоже очень храбрая. Мне бы не хватило духу покинуть свой мир.       — На самом деле здесь нет ничего страшного. Просто… нужно пересилить страх самой неизвестности, и все. Меня вот очень пугали, что ты какой-то очень жуткий и жестокий тип. А ты, гляди, какой милый, — улыбнулась Одри и подумала, был ли когда-то Харви таким же. Маленьким, спокойным, в чем-то даже добрым и мудрый. Или это только одинокий мальчик такой? Или все-таки все дети, независимо ни от чего, в душе столь сильные, крепкие, как стены из металла?       — Суть не в том, что неизвестно, куда ты попадёшь, — заметил мальчик. — А в том, сможешь ли потом вернуться домой.       Опасения прокрались в её сердце. Фриск говорила о временных сдвигах, что, чем дальше находятся друг от друга миры, тем больше между ними разница во времени. Перелет из одного конца Вселенной в другой может стоить нескольких сотен лет, если не знать, как манипулировать временем и обманывать законы физики.       Сколько же уже прошло в её мире? День? Два? Может, целый год?       — Хорошо сказано.       Дрожащей рукой она взяла вторую часть ключа и соединила с первой, которую достала из кармана мокрых штанов. Обе части завибрировали, словно рябью пошли, и соединились, как магниты. Шов тотчас затянулся, будто его никогда и не было, и его наполнили серебряные ручейки магии, продолбленные в камне. Одри поднесла получившийся ключ к лицу и оглядела головку в виде драконьих крыльев, от которых отскакивали отблески света.       — Воооу, — изумленно протянул мальчик, вылупив ставшие круглыми, как луны, глаза. — Как круто!       Ключ от Ключей лежал на её ладони, но ни торжества, ни счастья Одри не почувствовала. Это значило, что пройден очередной этап её пути, и дальше все станет ещё опаснее, а исполнение Темного Пророчества — ближе. Что бы это Темное Пророчество ни сулило. Чтобы мальчик не видел её слез, Одри повернулась лицом к ангелам и алым, как пятна крови, цветам. Сердце быстро билось, из горла рвался хриплый, протяжный вой. Ещё пара шагов, немного усилий — и все закончится. Но не для Одри, господи, точно не для неё.       Она уже хотела нажать на ворлдпад и вернуться домой. Чтобы оказаться в спасительных объятиях Фриск, увидеть лица Генри и Захарры и извиниться перед ними. В сознание тысячи мельчайших нитей сплелись в сеть, в план, который окутал собой всю сущность Одри и стал одержимостью. Но она застыла и в остановившемся отрывке времени подумала об одиноком несчастном мальчике, который вынужден встречать Рождество на улице, в холоде, без родных. И ей стало жарко от стыда, будто некто кинул её в огонь. Шут виноват в том, что мальчик остался один в незнакомом городе, и все ради того, чтобы он передал так долго хранившийся у него ключ.       Значит, Одри в ответе за него. Снова чья-то ошибка ложится на её плечи тяжелым грузом, который она обязана понести, иначе изменит самой себе. Ведь Одри не монстр, не монстр же? Только бездушная тварь оставит бедолагу в одиночестве справлять Рождество. Только существо из чернил, не способное чувствовать, понимать и любить и ставить чужие интересы выше собственных.       Если же временной промежуток достаточно большой, что ж… Одри что-нибудь придумает. Выкрутится.       Она обернулась к мальчику и её охватило тихое, блаженное спокойствие, потому что девушка почувствовала — она сделала правильный выбор. Все так и должно быть.       Одри предложила мальчику свою руку и улыбнулась. А ему это не понравилось.       — Тетя, ну как вы ещё не поняли? Я вас не знаю. Поэтому идите, вас там, небось, ждут.       — Меня зовут Одри Дрю, — сказала она.       Мальчик окинул её изучающим взглядом, вновь прищурился, а потом пожал ей руку. Перчатка у него была холодная, потрёпанная и грязная, как если бы он рылся и в помоях, и в саже после пожара.       — Кевин МакКаллистер, — представился он. — Рад познакомиться. Правда, я до сих не понимаю, почему вы ещё здесь.       — Не сочти меня излишне сентиментальной, но, мне кажется, тебе нужно, чтобы кто-то был сегодня рядом. Особенно сегодня. Ведь, как ты сказал, тебе одиноко.       Он принял её доводы к сведению.       — Ты какой-то подозрительный.       — Я не подозрительный. Я вообще ко всем с открытой душой отношусь. А вот вы ведете себя подозрительно.       — Ладно-ладно, — подняла Одри руки в знак того, что сдаётся. — Давай просто посмотрим на ёлку.       И Кевин согласился.

***

      Возможно, людям жизненно необходим такой праздник, как Рождество. Светлый, теплый, он свечой разгонял зимнюю холодную мглу и вселял веру в чудо и желание делать добро. В Рождество ты чувствуешь себя в полной безопасности, ты чувствуешь свою значимость, ведь это и ты твоя семья нарядили ёлку, наготовили салатов, пирогов и мяса, включили радио, по которому один за другим звучат рождественские хиты. Все это вы, и все это для друг друга, маленького круга людей, в число которых входишь и ты.       А ещё Рождество — это праздник в чистейшем его проявлении. Оно преображает мир, и вот обычная мерзлая земля покрывается тенями оленьих фигур из фольги, ничем не примечательные ёлочки вспыхивают всеми существующими цветами, одежда становится яркой, веселой и насыщенной, в воздухе витает запах имбирного печенья, а в дымоходы лезет толстый старичок в забавном красном костюме, чтобы оставить подарок в каждом доме страны.       Даже летом людям нужен такой праздник, чтобы можно было собраться вместе, нарядиться в уродливые свитера и наделать вкусных согревающих напитков — потому что там, за окном, холодно от людской ненависти. Хочется найти под ёлкой подарок, который же согреет твою покрывшуюся инеем душу и даст понять: «Ещё не все кончено. Ты имеешь значение, ты нужен тем, кто тебя любит. Борись».       Как оказалось, все это время Одри ждала Рождества, что позволит ей переродиться, начать сначала и найти силы для битвы.       Сейчас она стояла, положив руку на плечо Кевина, и, глядя на ёлку, слушала его интересный и на удивление смешной рассказ о недавних приключениях. Как он встретил Королеву Голубей, остановил ограбление магазина игрушек и вернул в тюрьму двух идиотов-воров. Эту парочку он и в прошлым Рождеством видел и меньше всего ожидал встретить знакомые уродливые морды здесь, в Ню-Йорке. Ну и Одри поняла, что слова Фриск были правдой. Этот парень чертовски опасен. Когда Кевин закончил, пришел черед Одри, и она рассказала ему свою историю без утайки, решив, что мальчик достаточно взрослый и смышленый.       — То есть, если у тебя было два придурка, которые позволяли обстреливать себя кирпичами и сами нажимали на нужные ловушки, я боролась с существом, превосходящим меня по силе и, похоже, по разуму, — говорила она. — Я доверилась сначала Уилсону, а потом Чернильному Демону. И чуть не проиграла.       — Было страшно?       — Очень. Но рядом всегда были друзья.       Кевин усмехнулся.       — Со мной тоже были друзья. Правда, они приходили в последний момент, когда я думал, что надежды уже нет. А ещё были Рыцари. Те, что во главе с Шутом год назад посетили меня, помогли украсить дом к Рождеству и посмотрели вместе со мной «Чудо на тридцать четвертой улице». Но до этого я, конечно, испробовал на них прототипы своих ловушек.       — «Чудо на тридцать четвертой улице»? — заулыбалась Одри, вспомнив, как в один из зимних вечеров, кажется, в пятьдесят девятом, они с отцом смотрели этот волшебный фильм.       Она не слышала вопроса, обращенного к ней, не слышала и как Кевин что-то увлечённо рассказывал о своей семье, об устройстве ловушек и людях, что помогали ему в пути. Она в задумчивости смотрела на ёлку, размышляя, может ли и она попросить у духа Рождества хотя бы самый маленький и смешной подарок. Такой… личный. Нужный только ей, принадлежащий лишь ей.       Она закрыла глаза и произнесла про себя то, о чем мечтала в эту ночь.       — Одри?       Девушка вернулась в реальность.       Кевин смотрел не на ёлку, а назад. Одри обернулась, сняла руку с его плеча. Им вдалеке махала какая-то женщина с рыжими, как-то же пламя свечи, волосами.       — Это моя мама, — прошептал Кевин, и вдруг широкая, счастливая улыбка расползлась по его лицу. Он взглянул на Одри и, увидев отражение своих чувств на её лице, пожал ей руку. — Мне пора. Спасибо, что побыла со мной на Рождество. У меня нет подарка кроме этого ключа, но…       — Эй, — она так потрепала его по голове, что шапка упала, а над красными растопыренными ушами поднялся сноб пышных волос цвета сена. — У меня тоже ничего нет, поэтому мы квиты. Могу только пожелать удачного пути до Флориды и предупредить, чтобы ты ни в коем случае не рассказывал маме мою настоящую историю. Выдумай собственную. И не вспоминай, что я сказала.       — Тогда тебе пожелаю, чтобы твое желание — что бы ты ни загадала, — сбылось, — кивнул Кевин. — С Рождеством, Одри.       — С Рождеством, Кевин, — слезы обожгли глаза, когда она произнесла последние слова. — И, пожалуйста, больше не оставайся один. Обещаешь?       — Обещаю.       А потом мальчишка побежал по левой стороне аллеи, навстречу к маме, которая, громко выкрикивая имя сына, спотыкаясь на снегу и скользя по спрятанному под снежным настом льду, летела к нему. У Одри никогда не было самых она считала, что та бросила её в детстве. Потом узнала, что её мама, чисто технически, чернильная машина. Поэтому она радовалась за Кевина, как за себя, если бы она, одинокая и несчастная, наконец встретила человека, любящего её также беззаветно и бесконечно сильно, как могут любить только мамы.       И Одри тоже ушла. От ёлки, но не от ожидания чуда, что теперь жило в ней и горело в ладонях, как огонек на кончике спички. Будто она стала героиней сказки Андерсена, той девочкой со спичечным коробком, брошенной, вынужденной выживать в лютую стужу, но не потерявшую веру. Она только на мгновение обернулась, увидев, как Кевин обнимает мать, после чего завернула за угол и направилась в тот переулок, из которого пришла.       Хотелось к Фриск. Поделиться с ней, как все было, какие эмоции её оделили и какие выводы она для себя вынесла. А ещё рассказать о своей решимости, обретшей форму и твердость, словно Кевин стал и последним ударом молота, и водой, в которую окунулась Одри — раскалённые докрасна мягкий меч. Отныне она знала, что не отступит и сделает все, как надо. Она знала Кевина всего пару минут. И этого хватило, хватило, чтобы Одри поняла: все надеются на неё и всех тех ребят, вместе с которыми она взмоет в небеса на Арго-II. И она не должна оплошать. Иначе Кевин никогда не вырастет.       Одри поклялась себе сделать все от неё зависящее, представила Фриск, которая несётся к ней через всю поляну, и они оказываются в объятиях друг друга. С этими мыслями Одри закрыла глаза и, улыбнувшись, нажала на ворлдпад.