***
Когда солнце только взошло и снова зарядил дождь, Одри, забывшая о том, что хотела уехать, проснулась. В тот момент малыш Бенди с грохотом и треском вышвырнул все полки из пустого холодильника и, ловко, как обезьянка, взобрался на самый верх, чтобы порыться в ящиках. В трехкомнатной квартире стоял сумрак раннего утра. В такое время положено просыпаться в тишине и наслаждаться, но Одри даже не обиделась. У неё в кои-то веке было хорошее настроение. Она словно вмещала в себя все звезды в галактике и купалась в их ласковом сиянии, и мир был цветным, пестрым, полным интересных деталей. Возбуждение бурлило в венах, заставляя время течь быстрее и саму девушку — двигаться, словно она куда-то спешила. Одри накормила Бенди кашей, которую тот терпеть не мог, и побежала в ванну. Начистила зубы мятной зубной пастой, помыла спутанные волосы, высушила и привела в порядок, даже уложила в подобии причёски. Недолго разбрасывала свой жалкий гардероб по квартире и в итоге нашла темно-синюю кофточку с рукавами чуть ниже локтя. Хотела навести марафет, даже вырыла откуда-то косметичку (использованную лишь на собеседовании, то есть, один раз в жизни), но ей снова помешал Бенди. Через пару минут Одри уже стояла у двери в собственную спальню и робко постучалась. Затем постучалась громче, настойчивей. Ей никто не открывал. — Фриск? — позвала она. А когда не последовало ответа на этот вопрос, Одри решилась и открыла дверь. Но спальня была пуста. Кровать застелена, свет выключен. Вокруг никаких следов чьего-то чужого присутствия. Будто все… приснилось. Сперва было недоумение. Потом Одри, представившая все худшее, вздрогнула. Посмотрела в окно, проверила пол на наличие крови, замок входной двери и окна. Все было в порядке. Ничего, что бы намекало на борьбу. Впрочем, какая борьбы? Фриск даже постель застелила, словно и не спала на ней. Внутри Одри все сжалось, и она показалась себе невероятно тупой. Молодец, ты прихорашивалась для видения! Похоже, вчера и чай наливала призраку. Потом она стукнула себя по голове и уже хотела проверить стиральную машину, как тут позвонили в дверь. Молнией полетела на звук, открыла дверь нараспашку, как-то ни разу не задумавшись, что это мог явиться вернувшийся из могилы Уилсон или кто похуже. И замерла. Фриск, бесспорная сумасшедшая, стояла с пышным букетом цветов и нервно улыбалась. Одри предательски покраснела, хотела что-то спросить, да язык отнялся и щеки словно онемели. За её спиной, спеша на работу, прошел старик из соседней квартиры, бросив недоуменный взгляд на двух девушек. Чтобы не попасть под целый перечень законов против содомии, Одри схватила Фриск и затащила в квартиру. Она не успела ничего спросить, хотя даже не собиралась. — Я впервые дарю кому-то цветы, поэтому очень удивлена результатом, — Фриск потёрла губы, будто хотела смыть с них эту глупую улыбку, и её лихорадочно горевшие глаза наконец потухли, и напряженные плечи расслабились. И протянула ей букет. — Вот. За то, что ты сделала для меня. То есть… за вчера, за все те дни в студии. И… ну, в общем, мне кажется, здесь бы пригодилось целое королевство, а то и планета, чтобы хоть как-то выразить свою благодарность, но ни того, ни другого у меня нет. Она говорила сбивчиво, смущенно. И это заставило кожу на лице Одри гореть ещё сильнее. — Мне никогда не дарили цветы, — ляпнула она. То есть, конечно, ей дарили, но это были другие цветы. Цветы, подаренные отцовской рукой, цветы, принесенные одноклассником, единственным мальчишкой, с которым Одри была дружна в школе, в больницу, когда его подруга сломала ногу. И Одри вздохнула, собирая в кулак остатки разума. — Это… очень мило. Одри отмела мысли, откуда у Фриск взялись деньги. Если они вообще были. Девушка с ножом грустно улыбнулась, будто ожидала совсем других слов. Цветов было много и, признаться, Одри даже попыталась по ним что-то прочитать. Слова, что не были произнесены и вряд ли будут. Признания. Скрытые помыслы. Некоторое время, еще в подростковом возрасте, она изучала язык цветов, но в памяти отложилось только то, что жасмин — это женственность. Правда, жасмина в букете не было. Она достала из второго чемодана вазу, которую, как и стопку детских книг (предполагалось читать их Бенди перед сном), оставшуюся ещё с прошлых владельцев квартиры, собиралась забрать при переезде. Сунула в неё цветы, налила воды и поставила на стол. — То есть, ты встала ни свет ни заря, чтобы купить мне цветы? — хмыкнула Одри. — А ты ни свет ни заря встала, чтобы сделать причёску и накраситься? — Фриск подперла рукой подбородок и довольно взглянула на девушку. В карих глазах что-то такое было, что Одри очень понравилось и показалось необычным. В книгах о любви и кино акцентируют внимание на влиянии одного человека на другого, но, кажется, ещё ни разу в положительном ключе не говорили о самодовольстве. Когда ты видишь, что кто-то ради тебя готовился, ждал тебя, твоя самооценка от самых низов взлетает выше облаков. Так вот, это и нашла Одри во взгляде Фриск. И сама Одри испытывала то же самое. Хотя оно блекло по сравнению с сильным желанием, к примеру, просто утонуть в этих глазах или, счастливо улыбаясь, раствориться туманом от того, что Фриск здесь, с ней, и все так замечательно складывается…***
ЭТО НЕ ТО. ЭТОГО НЕ БЫЛО. СОСРЕДОТОЧЬСЯ, ЧЕРНАЯ РУКА. ТЫ ДОЛЖНА ИЗЛЕЧИТЬСЯ. ТЫ ДОЛЖНА ВСПОМНИТЬ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ НА САМОМ ДЕЛЕ. Одри проснулась. Её окружали белые стены, и они будто приближались к ней, намереваясь обнять и раздавить: раздавить кости, органы, расплющить её, будто какой-то кусок пластилина. И Одри все же заплакала. Оставь меня в покое, прошу, дай мне хотя бы увидеть, что бы было, не случись того сна о Генри. Пожалуйста, я же знаю, в тебе ещё есть добро, просто дай мне помечтать, дай поспать… Время не нашей стороне. Темное Пророчество идет за тобой, и если ты продолжишь ныть, то все испортишь!***
Свист. Холодный, безжизненный. Он будто иссох, сгорел изнутри, от того звучал так пусто и был в то же время таким всеобъемлющем. Свист был мелодией, и, будь время, её можно было бы повторить. Мелодией чьей-то жизни. Она вернулась в то воспоминание, самое страшное из пережитого, ибо смерть имела лицо, и она смотрела ей в глаза. Рубиново-красная кровь течет по лицу… Мир застыл, как при поцелуе, как в мечтах, и тысячи осколков её жалкой жизни пронеслись перед глазами. Её и чужой, прожитой много лет назад и так ужасно прерванной. Перед Одри проносилась вся жизнь: вот она делает первые шаги, идет в первый класс, рисует в парке осеннюю золотую листву… и все быстрее и быстрее неслась эта жизнь. Одри стала взрослой, закончила школу, обрела то, о чем мечтать не могла, нашла в себе храбрость и героизм, чтобы сразиться с порождением тьмы и принять страшную правду. И существует только этот волчий оскал, светящиеся синие глаза и рыжие, пламенные волосы. Все они живут в осколках разбитого зеркала, осколках смертоносно-острых, и Одри знает — когти они настигнут её, всему настанет конец, и наступит тьма, в которой не будет ничего. Она упала. Упала в один из этих осколков, растворилась, подобно туману на ветру, и возродилась в другом отрезке прошлого, в ощущении и чувстве. Был свист. Ёлка блистала и тоже, можно сказать, пела. Пела оду Рождеству, короля среди праздников, отражение души каждого человека и границы между старым и новым. Холодая перчатка, под которой скрывалась теплая рука, сжимала ключ. Рука девушки лежала на плече мальчика. Они говорили — Одри и Кевин. Говорили обо всем и ни о чем. Их голоса, казалось, эхом вбирали в себя падающие на землю снежинки. Свист. Плыви… плыви дальше… ты должна научиться плыть… Она идет прочь, облепленная своей и чужой кровью, кровью, тягучей, горячей, влажной, высохшей и холодной. Кровь была на одежде и лице. Кровь текла из живота и меж пальцев, которыми она пыталась заткнуть края раны. Разделочный нож был в ней. Касался кишок и костей. Кажется, порвал ей желудок. Кажется, он мог убить лучше потери крови. Объект 414 так к ней и не повернулся. Его горбатая спина и седые волосы ловили слабый желтый цвет. Рука медленно двигалась по поверхности потрёпанной тетради. Он сказал: «Вы, должно быть, очень потеряны, чтобы просить моей помощи». И это была правда. Ведь больше не кого было просить. Только Генри Штейна, который вскоре узнает, что все, чем он грезил в плену, уже мертво, и он остался один на этом свете. СМИРИСЬ С ТЕМ, КТО ТЫ ЕСТЬ! — Я знаю, ты там. Там, за этой зловещей маской, сидит моя маленькая девочка. Моя Одри. Мое величайшее творение. — Папа! — Харви! Я давно… давно уже смирилась! Она поплыла. Она знала, когда что произошло и по какой причине. И она плыла, чтобы вспомнить, чем все закончилось, ведь, только пережив это снова, она сможет стать сильнее. По другую сторону зеркал, на других планетах, затерян среди неизвестных звезд, ради неё сражались и предавали. Эта борьба все ещё идет, она знала это. Собираются войска, раздуваются алые паруса древнего корабля, и Темное Пророчество разрушительным маршем идет по рядам Рыцарей и всех, кого Одри успела полюбить. «Я на вашей стороне…».***
Одри стояла перед дверьми лифта, что скрежетал и тарахтел, точно ещё пара поездок — и он свалится в шахту. Так звучит метро. Лифт так звучать не должен. Одри стукнула носком туфли по полу, покачала на пятках. Он все ехал, а ей, черт возьми, нужно ещё добраться до дома и встать через пять часов, чтобы вернуться к работе. Внезапно ей захотелось развернуться и просто вернуться к анимации. Не обращать внимание на грозу, которая била по нервам не хуже криков и чужих рыданий, забыть о том, что о ней настолько часто забывают, что заперли в студии на ночь. Сердце колотилось все сильнее. Резкие, громкие разряды молний за окном заставляли пылать каждую тень. Одри всегда была пугливым человеком. Её пугали дурацкие фильмы ужасов, мыши, громкие звуки, темнота и одиночество. Иногда пугало даже собственное отражение. Или то, что она могла увидеть за своей спиной. «А куда, интересно, подевалась та картонка Бенди?», — Одри нервно улыбнулась и тряхнула головой, отмахиваясь от этой жуткой мысли. Наверное, упала, и она прошлась по ней, не заметив. Вбежала в открывшийся лифт, нажала на кнопку нужного этажа. А потом в прочти закрывшихся дверях появилась рука и сверкнул неживой, слепой глаз, и появилась лысая круглая голова. Одри задохнулась, не в силах вскрикнуть, вжалась в стенку кабины, схватилась за грудь. Старческий, хриплый голос позвал её по имени. Но потом она узнала его, этого странного, жутковатого деда. — Уилсон! — с облегчением выдохнула она, и все её нервы, взорвавшиеся, как шарик с водой, наконец расслабились. — Ты меня до смерти испугал! — Прошу прощения, моя дорогая, — Уилсон отвел взгляд, будто зная, как его лицо погуляло девушку. — Не хотел напугать. Я вижу, ты сегодня долго работала, — с этими словами, словно впервые увидев в Одри нечто ещё, кроме работника месяца, улыбнулся и добавил: — Такая красивая девушка, как ты, не должна ходить одна. Не возражаешь, если я войду? Мурашки поползли по спине, свитер прилип к вспотевшей коже и маленькая дрожь забилась в коленях. — Нет, конечно нет, — замялась Одри, бледнея и стараясь не трястись. Голос, однако, выдал все — он дрожал, ломался и летел вверх, как испуганный визг. — Спасибо, Одри, — поблагодарил он и вошел следом. — Ты выглядишь так, будто тебе не помешала бы небольшая… компания… Двери лифта закрылись. Одри стояла перед дверьми лифта, что скрежетал и тарахтел, точно ещё пара поездок — и он свалится в шахту. Так звучит метро. Лифт так звучать не должен. Одри стукнула носком туфли по полу, покачала на пятках. Он все ехал, а ей, черт возьми, нужно ещё добраться до дома и встать через пять часов, чтобы вернуться к работе. Можно, наверное, просто уйти. Да, можно просто повернуть назад и не вспоминать об этом мире помешательства: войти, невзирая на страх, ведь там что-то может оказаться важное. Будто лифт отнесет тебя не на пару этапов ниже, а в другой мир, мир под людскими ногами, не подчиненный людским законам, порожденный людской бесконтрольной фантазией. И Одри, тихо закрыв дверь своего кабинета, вернулась к работе. Уилсон ушел через пару минут, и Одри так и не узнала, чего же он всегда хотел и какие зловещие планы вынашивал. А также она не узнала, кем являлась и насколько была всем важна. Она все испортила. Но спаслась. Потому что именно этот выбор — не идти в лифт или идти, — определил судьбу пророчества, о котором Одри также ничего не знала. Генри остался сидеть в своей камере. Чернильный Демон продолжил убивать. Рыжая волчица потеряла след. Элисон и Том просто выживали, не зная бед больше, чем проблемы с провиантом. Четвертая никогда не была освобождена. Воспоминание Джоуи Дрю так и бродило по коридорам студии без цели, с тусклой, как луч луны, пробивающийся сквозь тучи, надеждой когда-нибудь встретить дочь. Девушка с ножом пребыла в чернильный мир и никого там не нашла. Но это была не та история. Вернись! Ты ушла не туда, ты ушла в ненастоящее! Неужели это было твоей мечтой? Просто развернуться и уйти, так ничего и не найдя? Одри подумала о том, что, никогда не зайдя в этот лифт, не утонула бы в чернилах. Она бы не оставила свою прошлую жизнь позади, по ту сторону небытия, за границами миров, и тогда не узнала бы себя такой, какой всегда была. Генри Штейн, Фриск, Захарра, Элисон, Том, Харви, Джоуи? Никого бы из них не было. Они бы были для неё незнакомцами. О существовании некоторых она бы даже не узнала. Нет… И бабочка вынырнула из серебряной пучины.***
Когда Одри выпрыгнула из портала, стояло летнее утро: ярко светило солнце, блестела от росы мягкая мокрая трава, переговаривались, перелетая с дерева на дерево и громко махая крыльями, птицы. Она упала, покатилась по земле и застыла, закутанная в плащ-невидимку.