***
Выл ветер. На самом дне, куда боялась спускаться сама жизнь, звучали голоса: сладкие, желанные, будто они были материальны и могли расцеловать измученную душу. Они звали. Звали её. Она упала в ненависть, самую настоящую, видимую и осязаемую. Ненависть горела, визжала, извивалась и рвалась на куски. Она была громкой, просторной, как если бы она, крохотная бабочка, упала в солнце и причинила ему столько боли, что оно закричало бы каждым своим кварком. Она очнулась во мраке, как дно озера самых густых чернил. Не было понятия «я», не было тела и мысли — только стремление что-то сделать, кого-то спасти. Такая же слепая надежда, как желание ребенка найти упавшую звезду. Она невесомой серебряной нитью скользила в этой темноте, собирая себя по кусочкам, пока не вспомнила, что её зовут Одри, однако рёв был таким громким, что имя раскололось и забылось, и нить скользнула вглубь тьмы, за искрами-осколками. Голоса нашептывали ей, что, когда она опустится к ним, то может остаться там навсегда. Она не поддавалась. Чем глубже, тем опаснее и тяжелее, будто в этом солнце, мертвом, но ещё горячем, было второе солнце, больше и сильнее — как весь жар во вселенной, сконцентрированный в этом моменте. Оно сжигало Серебро, и с ним воспоминания и черты личности. Бабочка трепыхалась, не способная взмахнуть крыльями, сделать хоть что-нибудь. Она падала, и имя её пропало, как пропало воспоминание о том, что она вообще здесь делает. Но тут она подумала, что слышит чужое Серебро, и в нём — островок чьей-то жизни, как комарик в живом янтаре. Она рванула туда, беспомощно махая крылышками, извиваясь, бесконечно боясь упасть. Генри! Она полетела к нему, распустила себя, подобно сетям, чувствительными и яркими струйками магии. Свет прорвался сквозь тьму — так клин боевого отряда входит в рой врага. Комарик зашевелился. ВОТ ТЫ ГДЕ. Демон схватил её своими уродливыми кривыми когтями, и бабочка беззвучно закричала, пытаясь выбраться, но лишь сильне увязла в чернилах. Она поняла, что не может дышать. Поняла, что когти — вторая нить серебра в виде змеи, — окутали её собой и крепко сжали, лишая воздуха, ломая кости, причиняя острую боль. Вся она превратилась в бездумный, лихорадочно бьющийся в прутья сужающейся клетки, инстинкт выживания. Страх. Страх и боль пылали, выжигая её изнутри. Он лишь рассмеялся. Его когти взяли её за крылья и легко оторвали их, но ей показалось: он разорвал её всю пополам резким, полным ярости движением. ТЫ СЛАБА. Он обрушился на неё чернильным огненным цунами, и её Серебро погасло, и лишь было слышно, как в самой глубине верещит остаток желтой души. Он словно смыл с неё несколько слоев плоти, пока не остался только обнаженный скелет, а когда не стало его… Её разметало в разные стороны. И она не могла собраться. И ТЕПЕРЬ, КОГДА ТЫ УМРЕШЬ, Я ПРИКОНЧУ ВТОРУЮ. Она потянулась к себе, кусочком к кусочку, стремясь восстановить свою целостность, но это было похоже на попытку человека, сломанного во всех местах, протянуть руку к спасительному ничего. Затем на неё молотом обрушилась вторая волна ярости, и ей, взметнувшейся ввысь, чтобы сгореть факелом, показалось — сейчас от неё ничего не останется. А КОГДА ВЫ УМРЕТЕ… Я УБЬЮ ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ! Шторм чернил прекратился, и блеклые искры Серебра рассыпались в пустоте. Среди них витала дрожащая звезда цвета золота. Не осталось ничего: не было Бостона, он перестал быть даже просто словом, не стало странной безликой фигуры, которую она называла столь же странным, не имеющим значения словом «отец». Она перестала существовать. Была лишь душа. Искры медленно падали в чарующие, нежные голоса. Здесь хорошо… здесь нет боли… только Сила и наслаждения, которые она может дать… Зачем быть? Зачем дышать, видеть, слышать, осязать? Все это так мелочно по сравнению с ощущениями, которые могут дать голоса в глубоком потоке. Они могут сделать её часть себя, как частью Темной Пучины. Она станет чем-то большим, чем просто собой. Зачем сопротивляться тому, что не желает тебе зла? Тому, что любит тебя так, как никто бы не смог полюбить? Они произнесли её имя, потянулись к ней, а она потянулась к ним. Змей разинул пасть и ринулся к нему, желтому осколку, но в этот момент некий третий участник обрушил на него всю свою мощь, и змей, визжа, рассеялся, как песчаный замок в бурю. Кто-то собрал её искусными, тонкими серебряными нитями и вернул личность, память, имя — Одри, данное ей отцом, — и кружился вокруг неё, латая трещины и вплетая нити воспоминаний на их законные места. А может, он вплел её саму в это самое законное место: в точку пространстве, где она была была всегда и откуда её силой вырвали. Генри! Вернувшимся сознанием прошептала Одри. Одри! Усталость и нежность звучали в его голосе. Ты с ума сошла?! Что ты, черт подери, вообще здесь делаешь?! Тебя спасаю! Она успела накрыть его собой, не дать чернилам забрать в ту клоаку, из которой Одри с таким трудом вытащила Генри — и пространство вокруг них взорвалось холодной мертвой чернотой. Чернильный Демон в неистовстве бросился на них, и этот мир, и мир реальный, казалось, содрогнулись. Затем все трое ощутили боль, и Одри даже не сразу поняла, как, где и почему. Её ослепило, но также она видела, видела и своими глазами, и глазами демона: монстр взвился в стремительном прыжке на свою жертву, которая уже успела подумать, будто он повержен, блеснули когти и распахнула пасть… И в место, где располагалась глотка Чернильного Демона и Генри, вонзился длинный меч. Хрустнула шея, из пасти вырвался фонтан черной крови, ноги разъехались, и огромное тело, не сбавляя скорости, обрушилось на Фриск. Сначала Одри невыносимо захотелось вернуться и помочь ей выбраться из-под обмякшего монстра. А затем, одной частью сознания заставляя тело дернуться под плащом и проползти несколько сантиметров, а другой — как смотря единственно открытым глазом, — выныривая с Генри из пучины чернил, она поняла, что они справятся друг без друга. Каждая его кость болела. Их общая боль разлилась по чернилам и крови, как вирус, и постоянно напоминала о себе: то спина, на которую обрушили кусок скалы, то рана на груди, по которой проехались автобусом, то вся кожа, дважды побывавшая в гейзере. Эта боль не проходила. Как и голод, и инстинкт, идущий в ногу с желанием охотиться, чтобы утолить сей голод, и убивать, с наслаждением терзая жертв, и быть в безопасности — инстинкт хищника, боящегося смерти. ПОЧЕМУ ТЫ ЕЩЁ ЖИВА?! Он вцепился в Одри, отдирая её от Генри и вонзаясь своими эмоциями и воспоминаниями в её сущность, переплетаясь с ней своим Серебром. Она видела — демон встал и, вытесняя Фриск из пещеры, зарычал. Вот он вышел из тьмы, как тень, отделившаяся от черной стены, вот меч, облепленный чернилами, вспорол воздух перед его мордой. Снова рёв, удар передними лапами по земле, взмах когтей. Одри потащила его за собой, в свое Серебро, и Чернильный Демон пропустил удар — меч порезал ему щеку. Мне кажется, сказала она. Ты давненько не получал по жопе, братец. Ей надоело быть с ним настороженной и доброй. Хотелось бросаться на него, как животное на животное, и терзать, пока не польется соленая горячая кровь. Этот подонок замучил её друга, замучил её саму, съел столько людей потерянных, хладнокровно убил собственных брата и мать! Ради чего? Ради чего Харви все это делал? Из-за каких-то неизменных, нечеловеческий стремлений: утолить голод, избавиться от не нравящихся ему родственников, которые вели себя не так, как хотел бы сам Харви. Из-за ревности к отцу и власти, которая досталась не ему. Убить его было бы справедливо. И даже так мысль о смерти этого человека заставила сердце Одри неприятно сжаться. Поэтому она, промчавшись по кромке пустоты, в которой исчезали нити, формирующие личность, смертоносно-острой стрелой вновь влетела в разум Чернильного Демона. Главное — удержать его на одном месте и обескровить. А потом вытащить как-нибудь Генри. Только она слишком поздно поняла, что, как и любой хищник, он любит засады. И, как любой охотник, он знал толк в ловушках. Она растворилась в широко раскрытом чернильном лоне, и оно захлопнулось, как лепестки. И свет Серебра погас. Боль не покидала его никогда. Как не покидала ненависть, ненависть куда глубже и отвратительнее той, что вызвал бы недостаток любви. Одри поняла это по запаху гнили и по тьме, из которой выглядывали изуродованные лица семейства Дрю. Одри тонула, пытаясь за что-то уцепиться. Тонула, вытягивая руки вверх, будто могла выбраться и увидеть солнце и луну, море и леса. Нет, нет, нет!.. Там, в чернилах, царили ненависть и боль, и они набросились на неё, как изголодавшиеся волки. Одри звала на помощь, чувствуя, как погружается в черную холодную массу, напоминающую прошедший мясорубку фарш. Из неё вырвались, расплескивая прозрачную жидкость, щупальца, как будто собранные из освежеванной плоти, и обняли шею Одри в смертельных объятиях. Она стала пытаться оторвать их от себя, но руки соскальзывали с их грубой мясистой фактуры. Они сжимались все крепче. А потом она начала задыхаться, и её охватила паника. Одри билась в силках, что-то хрипя. Бабочка умирала.***
И остались только ты и я. Генри не успел ничего сделать: Харви Дрю, известный ему, как Чернильный Демон и по стечению обстоятельств ставший ему братом по оружию и лучшим другом, утопил его в воспоминаниях. Он будто схватил его за волосы и стал окунать лицом в воду. Но это были ядовитые чернила, поражающие разум и стирающих то, кем является Генри. Если было насилие хуже любого того, что совершали люди друг над другом, то только это. Ведь Чернильный Демон убивал его, выкидывая, как ненужный мусор, воспоминания, чувства, мечты и само сознание. Генри становился нулем. Он умирал, и умер бы, оставшись живым, но неимеющим сознания телом. Он видел их свадебный танец с Линдой. Она в белом, словно воздушном, платье, и от неё пахнет свежескошенной травой, ведь всего пару часов назад она, одетая в простую фланелевую рубашку, в грязные и свисающие с неё рабочие штаны, косила газон. Он в черном облегающем костюме, и от него пахнет потом — ему так страшно, что хочется умереть. Но ради Линды он не умирает и не убегает, как большинство женихов. Они танцуют под «Peg O' My Heart». И… Они больше счастливы, чем испуганы. — Одри! Генри видел их первую ссору: она хотела детей, а он нет, ссылаясь на сильную занятость на работе. В конце дня они помирились, когда Генри солгал ей, что ещё не готов, но скоро будет. Только он не мог представить себя отцом. Он не видел будущего для ребенка, чей отец днями напролет сидит в пыльной маленькой студии, на износ рисуя улыбающегося чертенка, который интересовал все меньше людей. — Генри! Видел, как ушел из студии, и слышал, как Джоуи Дрю кидал ему вслед проклятия и ошметки первых скетчей Бенди, нарисованных Генри — оказывается, часть из них, которую аниматор считал давно потерянной, его босс и по совместительству друг хранил у себя. А потом жизнь понеслась по кругу: коридор, ведущий в мастерскую, пентаграмма, Борис, прятки в шкафу от Чернильного Демона и Нормана Полка, тогда уже Прожекториста, смерть Алисы Ангел и Бориса, которого эта сука переделала самым извращенным и чудовищным способом, переправа через чернильную реку, сражение с Сэмми Лоуренсом и побег от Чернильного Демона… с бобиной, прижатой к груди, в которой бешено билось сердце… — Кто-нибудь! Пожалуйста! Но круг разорвался, и Генри узрел новую жизнь: он и Чернильный Демон на поле боя, битва с зазеркальными захватчиками, последний бой, сопровождаемый сотрясшим планету львиным рыком, семеро героев, что вошли в Изнанку, неизведанную и опасную, чтобы навсегда там заточить врага. Он увидел взмывший в небеса огромный бронзовый корабль, войну с гигантами и женщину с изумрудными, как вся зелень этого мира, глазами, вспомнил четырех психов, что вышли против неё, самой богини земли, не имея ни шанса. Вспомнил… после победы, после целого года спокойной жизни — как все рухнуло, и как на глазах Генри Рыцари, не понимающие, почему их друзья становятся коричневым пеплом, кричат и пугаются. Генри и Чернильный Демон тогда обняли тяжело раненного в живот парнишку, у которого был сломан меч, а ещё он страдал ключично-черепной дисплазией. И он, не успев вдохнуть, рассыпался в их руках. Генри вспомнил, как поздней ночью убегал, думая о Линде, а Чернильный Демон был с ним, боясь, что враг вернётся и убьет его. Вопль. Треск рвущейся плоти. — ПОМОГИТЕ! И снова коридор, Борис, Норман Полк, смерть Алисы Ангел и Бориса, переправа через чернильную реку, сражение с Сэмми Лоуренсом и побег от Чернильного Демона… с бобиной, прижатой к груди, в которой бешено билось сердце… Последний перезапуск… и светящийся взор Хранителей, и смех Уилсона, и избиение, и заточение, продлившееся долгие годы… Он видел, как умер, и слышал пронзительный крик девчонки, к которой неожиданно для самого себя испытал теплые, похожие на отцовские, чувства. И как ожил, возродившись из темноты смерти. Там ничего не было, вспомнил Генри. Только пустота и тьма. Там ничего нет. Нет и тех, кто в неё попадает. Запах крови. Вкус крови. Кто-то пытается оторвать от себя морду демона, и его клыки вспарывают бок до костей. Чернильный Демон закричал и вдруг отпустил Генри: он вернулся в настоящее и, ничего не соображая, бросился на врага. Бывшего друга. Человека в теле монстра, который доверил Генри тайну своего прошлого. Как тогда серьезен он был! Как вместил в свое сердце эту истину по имени Харви Дрю и обещал сохранить, ни с кем не делясь! И что же теперь? Почему Генри столько терпел, от чего демон предал его? Голос его звучал во всем теле монстра, и его отбросило: вопль Генри, как ураган, обрушившийся на Канзас в одной сказке, снес Чернильного Демона. Но и Генри будто исчез: сделавшись маленьким, незначительным, как песчинка, что отнесло волной этого голоса и использованной Силы. Витая в чернильно-серебряной пустоте, как мертвый комарик, упавший в воду, Генри подумал, что умирает. Но он был жив, а умирали другие. Бабочка, которую поглотил цветок из чернил, и там уже душил в гневе и страдании прожитых демонских лет. Ему казалось, он слышал её голос. И девушка с мечом, которая наконец вырвалась из клыков и когтей чудовища и бежала, оставляя за собой длинный кровавый след. Её голос он слышал наверняка — она звала его и Одри, молила о помощи в то время как Чернильный Демон садистки рвал её на куски. Генри понял, что сейчас может спасти только одну. И он вернулся к дочери своего друга из далёкого прошлого, к девушке, которая так хотела спасти неблагодарного гада Харви Дрю. Одри, я иду! А потом Харви, очнувшись, встал на дыбы и побежал за своей жертвой.***
Чернильный Демон мчался по верхушкам деревьев, скача подобно кролику, но быстрее гепарда. Он приземлился, заставив землю под собой дрожать и дымиться пылью и, не теряя скорости, вскочил на скалу, подобно указательному пальцу, направленную в сторону далёких-далёких лесистых холмов за пределами Монтаука. Нюх его чувствовал сотни запахов, но, проносясь через легкие и лаская сердце Чернильного Демона, оставались лишь два: запах страха и запах крови. Они подогревали его аппетит, и голод, раздирая желудок, рычал, подгоняя зверя бежать ещё быстрее. Все застилала алая пелена, пелена ярости и боли. Все, что осталось в нём человеческого и живого: бьющаяся, как пульс, в его сердце жажда крови. Когда Одри вернулась и осознала себя чем-то большим, чем замерзшая бесполезная звезда в целом космосе, демон охотился на человека с яркой красной душой и горячей кровью в жилистом теле. Она вынырнула из его звериных инстинктов, цепляясь за Генри, что, свившись в спасительную веревку, вытаскивал её к свету. А когда она поняла, что происходит — взлетела и ударилась о сознание Чернильного Демона со всей силы. Он споткнулся, подняв лавину листьев, вспарывая землю и ломая деревья. Поднялось облако пыли, и раздался из их общей глотки протяжный вопль. И тогда Генри тоже ударил — уже как кулак человека, который врезал сам себе по лицу. Чернильного Демона отшвырнуло, и он грохнулся на груды древесных щепок. Он хотел встать, он потянулся когтями к ночному небу, точно собирался сорвать с него луну, и тогда Фриск наскочила на него, и рыцарский меч погряз в его лёгком. НЕЕЕЕЕЕЕЕТ! Голод. Неуправляемый, подчиняющий себе голод говорил в Чернильном Демоне, лишая всякого смысла его действия. Он был слаб и измучен. Его терзала боль, как если бы она была выросшей личинкой, разрывающей оболочку тесной икры. Генри воспользовался этим и, прежде чем он очухался, набросил на его разум крепкие, выкованные из Серебра цепи, и Одри, создав такие же, повторила его движения. Она заковывала все чувства демона в его груди. Вжимала его в землю с такой силой, что по ней пошли глубокие трещины. Он попытался поднять голову, чтобы разорвать Фриск зубами, но не смог даже этого — ему показалось, что рога стали тяжелее Эвереста. НЕТ!!! ХВАТИТ!!! Одри сильнее натянула Силу на его горле. НЕ НАДО! Фриск вырвала меч, рубанула им по плечу, заставив монстра кричать. А потом вогнала его в челюсть. Прекратите… И Одри остановила Генри, опьяненного горем, от следующего удара. Словно услышав его мольбы, Фриск тоже перестала атаковать. Она стояла, выставив меч острием на лицо демона. Кровь скапливалась лужами на его худых ребрах и ручейками стекала на землю. Это было существо, которому было бы милосердно подарить смерть. Но они не хотели этого. Генри хотел, чтобы Харви Дрю мучился. Одри хотела, чтобы он переродился в любви и наконец вышел во свет. Ведь никогда не поздно сделать правильный выбор. С трудом дыша, Чернильный Демон смотрел на Фриск, которая могла бы отрубить ему голову. На мгновение подумалось, что вот и все — он сдался. Они победили. А потом он вырвался из их пут. Он разинул пасть, готовый убить, но Одри поймала его, обмотав своей магией, и клыки демона застыли в миллиметрах от Фриск. Почему ты такой? Прошипела Одри. Этот вопрос беспокоил и до того, как она влезла ему в голову, и после. Почему? Как виноваты перед ним все невиновные в его несчастьях? Он вырывался. Она держала крепко. Почему?! ПОТОМУ ЧТО Я НЕНАВИЖУ УБОГИХ! НЕНАВИЖУ ОТСТАЛЫХ, ГОМОСЕКОВ, ИНВАЛИДОВ И СТАРИКОВ! НЕНАВИЖУ НЕГРОВ, ЕВРЕЕВ И АЗИАТОВ! НЕНАВИЖУ ХОЛЕНЫХ ПАЦИФИСТОВ И ЛИЦЕМЕРНЫХ МРАЗЕЙ! Я НЕНАВИЖУ ЭТОТ МИР, ПОТОМУ ЧТО ЗДЕСЬ БЫЛИ БЕЗМОЗГЛЫЕ МАЛЕНЬКИЕ ПРИДУРКИ, КОТОРЫМ ДОСТАВАЛАСЬ ВСЯ ОТЦОВСКАЯ ЛЮБОВЬ! ПОТОМУ ЧТО ВЗРОСЛЫЕ НАСИЛОВАЛИ ДЕТЕЙ! ПОТОМУ ЧТО НАЧИНАЛИСЬ ВОЙНЫ, СЖИГАЛИСЬ ГОРОДА И ГИБЛИ МИЛЛИОНЫ ЛЮДЕЙ, ПОСЛАННЫХ КАК СКОТ НА ЭТУ ВОЙНУ. Он выжигал эти слова в мозгу Одри. Тогда она вникла в их суть, увидела, что там, за ширмой этих слов: телерепортажи с места событий, агитационные плакаты, очереди к пустым полкам в продуктовых, Дэнни, мешающий спать, папа, который не любил ни что также сильно, как свою работу. Он дыхнул на Фриск зловонным воздухом из своего нутра, снова дёрнулся. Одри слышала его мысли: разорвать, сожрать и переварить. Убивать. ПОТОМУ ЧТО Я ПОСТОЯННО ГОЛОДЕН! Я ЧУВСТВУЮ, КАК ВО МНЕ ЧТО-ТО ВОСПАЛЯЕТСЯ И ГНОИТСЯ, И Я НЕ МОГУ ОТ ЭТОГО ИЗБАВИТЬСЯ. ВСЕ МОЕ ТЕЛО — ЭТО КУСОК ОСВЕЖЕВАННОЙ ПЛОТИ, ОБТЯНУТЫЙ ЧЕРНИЛАМИ, НЕЕСТЕСТВЕННО ПЕРЕСТРОЕННЫЙ СКЕЛЕТ В МЕШКЕ ЭТОЙ КОЖИ! И ГОЛОД, ГОЛОД, ГОЛОД! Одри слышала его. И видела. Видела годы, проведённые в зверином обличии, неудобной и кривой оболочке, которая могла порваться от дуновения ветра, но которая стала крепкой, как сталь. Ему не подходили вода и консервы, которые можно было найти в студии. Он стал слишком огромным, чтобы пролезать в большинство проходов, и тяжелым, чтобы спокойно пройтись по лестнице. Его боялись. Он сам себя боялся, даже после многих лет, проведённых в стенах оригинальной студии Джоуи Дрю. А потом он озверел. Ему было нужно мясо, много мяса, но ещё сильнее он жаждал вернуть себе душу: чтобы чувствовать, чтобы видеть мир не в черно-белом цвете. Только он не находил душ. Только мясо. Вкусное, пусть и жесткое, питательное, пусть полнившееся паразитами, мясо. И кровь — соленая, густая, утоляющая жажду. Всю ненависть Чернильный Демон возвел в абсолют: она стала его топливом, его пламенем. Он ел, прятался, нападал, ел и прятался. Он убивал из нужды, а после из удовольствия, ибо ненавидел каждого потерянного и монстра, что встречались на его пути. Во всех он видел убогих. Во всех он видел себя. Харви Дрю стал животным, который, как и Генри, был заперт в цикле повторений одних и тех же дней. Но все закончилось, и простой животный инстинкт разбавился человеческой одержимостью и человеческой же ненавистью, когда в студию пришла девушка. Девушка, рождённая машиной, имеющая те же силы, что и он, выросшая с человеком, что и он. Только этот человек не дарил ему любовь. А ей — подарил. Девчонке. Визжащему, суетливому, нелепому существу. Да к тому же, как оказалось, гребанной лесбухе. Но хуже того было то, что имела она, а не он: душу, сердце и талант к рисованию. Я могла бы исцелить тебя, беззвучно произнесла Одри. Ведь я люблю тебя, Харви. Мы все… тебя любим… но ты причиняешь нам боль. Ты желаешь нашей смерти. Потому что мы… всего лишь не такие, как тебе бы хотелось? Он зарычал. Презрение сквозило в этом взгляде, в этом чувстве, окутавшем Одри. Его бесила её вера, будто сейчас он кинется ей в объятия, и они станут семьей. Что слова спасут то, что Харви и Джоуи разрушили. Я помню, ты писал истории. А я умею рисовать, она глупо улыбнулась. Я бы иллюстрировала твои рассказы. Мы бы вместе ели всякую гадость из фастфуда, пока работает. Наверстывали бы упущенное время. Мы бы… мы бы втроем… ты, наш писатель, и я, ваш художник, и Фриск — та, что соединит наши труды под одной обложкой… втроем, как в студии. Он замер. Взглянул на неё: из снаружи во внутрь, где Одри, чуть не убитая им и избившая его, продолжала предлагать свою любовь. Будто вдруг лишился всех своих сил, и все, на что он был теперь способен — слушать. Почему ты просто не дашь мне победить?.. У меня есть, ради чего побеждать. Она улыбнулась, и ей показалось — на самом днем этой темной сущности улыбнулся и её брат. Он вяло дёрнулся в тисках. Хрипло задышал. А Одри вдруг поняла: она потеряет сознание и вернётся в свое тело, если вскоре все это не закончится. Голоса продолжали звать, успокаивать её. Хотелось к ним. Хотелось исчезнуть в этом потоке. Жизнь обошлась с тобой несправедливо. И ты поступал жестоко, считая, что только своей ненавистью сможешь защититься. Но это не так. Пока жизнь не кончилась. Пока есть ещё шанс. Прошу… И она протянула ему свою руку. Ментально и физически. Он ничего не сделал. Лишь лежал на земле больной и поверженный Чернильный Демон и отголоски его мыслей доносились до Одри: «Не могу драться… устал… отстаньте от меня…». Одри отступила, показывая все свою печаль и желая как-нибудь помочь. Хотя бы сделать так, чтобы прошел голод. Почему ты не сдаешься? Пока есть те, кто в меня верит, я буду бороться. И, кажется, даже когда никого не останется, я продолжу. Потому что так поступил бы настоящий герой. Когда… когда есть семья, когда кто-то прикрывает тебе спину, кажется, что ты горы можешь свернуть. Понимаешь? Чернильный Демон широко улыбнулся, и его клыки опасно блеснули. Он вдруг тоже протянул ей руку, и Одри, так давно ждавшая этого момента, момента воссоединения семьи, когда из скорлупы монстра вырвется человек, зачарованно наблюдала за ним. А потом коснулась его руки, его Серебра, смешанного с чернилами. Сестра… Когда оно окутало её Серебро, Одри наконец впустила в себя мысль, что все это ло… Одри!.. И мир для неё исчез.