Тройная доза красных чернил

      Последние несколько дней были очень размеренными, вялыми, но в памяти запечатлелись, как сумбурные и запутанные. Одри помнила, что они с Генри много носились с Фриск, которая редко поднималась с кровати, а когда же поднималась — чуть не теряла сознание. Помнила, как Генри отправился в другой мир, чтобы украсть одежду и деньги. Одри понимала, что им придется на это пойти, даже понимала, почему именно в другом мире: ведь в родном тогда никто искать не будет. Хотя их и так ищут.       Потом, уже после всего пережитого, она вспомнила, как впервые поговорила с Харви. После инцидента с Фриск он не проявлял себя, точно Одри утопила его в своем горе. Но Харви был. Где-то глубоко сидел её старший брат и отвергал все попытки Одри завести диалог. Солнце было в зените. По голубому летнему небу плавали барашки облаков, точно пух на волной глади. Мягкий ветерок подхватывал грязные, разметавшиеся волосы. Она стояла в паре метрах от убежища, жадно вдыхая этот сладковатый, свежий воздух и чувствуя босыми ногами, как шелестит трава. Одри уже отчаялась не только наладить отношений с Харви, но и что друзья полностью выздоровеют.       Накануне Генри позвал её на прогулку, ссылаясь на то, что Фриск может утомить их общество, в частности их разговоры ни о чем. Но Одри сразу поняла: Генри хочет серьезно с ней поговорить. И первым делом он спросил, что случилось с Харви. Сначала Одри собиралась солгать о его смерти, но не стала, сказала все, как есть, и что он, лишившись своего тела, остался с ней. И теперь у них одна плоть. Одна душа. Генри тогда замер, часто беспокойно дыша. Одри видела, как он морщится и сжимает руки в кулаки. «Все равно будь с ним осторожна», — сказал он, и она была осторожна.       Она коснулась поверхности его сознания, но Харви не откликнулся.       — Посмотри, как красиво, — прошептала Одри. — Почувствуй.       Он лишь сильнее свернулся в клубок, как изготовившийся к атаке змей. Он не видел красоты. Не хотел чувствовать её. Для него эти чувства были чужды, и, едва Одри проявляла их и пропускала через себя, он прятался. А ведь он так хотел знать больше ненависти! Он хотел любить, созидать, ведь в глубине своей несуществующей души желал избавиться от шкуры Чернильного Демона и вернуть себе способность чувствовать.       Фриск и Генри играли в шашки. Фриск, к тому же, пила газировку из другого мира, которую слезно просила принести. Вид у Фриск был подавленный. Не только потому что Генри в пух и прах уничтожил её черных воинов, не только из-за постоянной боли в спине и медленно заживающих ранах. Одри подошла к ним, и, заметив её, Генри махнул рукой, подзывая, а больная улыбнулась, надеясь скрыть следы недавнего уныния. Взгляда на них хватило, чтобы сердце девушки дрогнуло, а румянец заиграл на щеках. Затем радостное настроение пропало. Она вспомнила, что, сколько бы ни ныряла в озеро, она не нашла амулет Фриск, из-за которого та столько грустила. Он был потерян, как и рисунок, который Фриск непрестанно носила с собой, от чего тот порвался, размякнув в воде.       — Доброе утро, — сказала Одри. — Ты сегодня особенно долго спала.       — Зато нога больше не болит, — Фриск пошевелила ею так, будто она совсем выздоровела. — Уверена, ещё немного пятнадцатичасового сна, а то и двадцатичасового — и я буду как свеженький огурчик.       — К сожалению, дальше тебе придется спать в дороге, — заметил Генри. — Я достал деньги. Теперь мы можем отправиться в Бостон, взять книгу и оттуда вас переправить в чернильный мир.       — Ты все-таки решила через чернильную машину? — без капельки удивления спросила Фриск. — Ворлдпад сократил бы время, но…       — Думаю, я должна вернуться в чернильную форму, — пояснила Одри. — Не знаю, мне кажется, это обязательно нужно сделать, и не только потому что я смогу постоять за себя. Эта спираль на руке, эти золотые глаза — они откроют дверей больше, чем я нынешняя.       — В этом есть логика, — кивнул Генри. Затем он громко поставил свою шашку между шашками Фриск и убрал одну. — У меня выигрыш.       — Напомни, на что спорили?       — Что ты оденешься в кое-что, что я притащил специально для тебя, потому что оно выглядело бы на тебе очень смешно. Кстати, Одри теперь тоже придется переодеться в кое-что забавное.       Одри весело фыркнула. Она даже не обиделась, что Фриск включила её в часть сделки. Поэтому Генри попросил их закрыть глаза, всучил им одежду, и все трое развернулись к друг другу спиной. Одри кое-как расстегнула клетчатую рубашку, которая ещё пахла свежестью, точно Генри спер её прямо из магазина, скинула её с себя и понадеялась, что все правильно наденет. На ощупь это была мягкая и просторная футболка с принтом.       — Серьезно?! — Фриск, судя по голосу, старалась не разозлиться.       — Да. Лучше взгляни на Одри, вот там ещё интереснее.       — Тебя пустили? — Фриск даже не засмеялась, поэтому Одри посетила надежда, что все не так уж и плохо.       — Я нашел лазейку в барьере, о которой ты рассказывала.       — Да ты авантюрист, чувак.       Одри открыла глаза и развернулась. Генри все ещё стоял к ним спиной, а Фриск оглядывала оранжевую футболку со странным принтом «Camp Half-Blood», которую надела Одри. Сама Фриск напялила на себя… свитер. Тонкий, фиолетовый в розовую полоску. Одри прижала руку ко рту, чтобы не засмеяться и от её кислой мины, и от того, как смешно она выглядела в этом прикиде. Наконец Генри повернулся к ним, улыбнулся и хлопнул в ладоши.       — Я выгляжу очень глупо, — посетовала Одри. — Но Фриск ещё глупее. Как большой ребёнок.       — На это и расчет, — сказал он.       Теплое, сильное чувство зародилось в её груди, когда все трое принялись ржать друг над другом. Фриск, как и Одри, понюхала футболку, пахнущую морем, после чего вопросительно взглянула на Генри, и тогда он засмеялся ещё громче. Одри спросила, почему Фриск не любит полосатые свитера, ведь этот правда выглядит на ней ужасно мило — ей аж захотелось прижаться к Фриск или, ещё лучше, забрать у неё свитер. На это девушка ответила, что точно такой же носила в детстве, а в восемнадцатый день рождения мама сшила ей новый и заставила ходить в нём до самого заката, из-за чего над Фриск смеялся весь орден. Одри решила, что хотела бы себе такую же маму. На вопрос, откуда он достал футболку с принтом некого Лагеря Полукровок, Генри таинственно промолчал, лишь сказал, что некоторым придуркам стоит очень тщательно следить за своими вещами.       Одри чувствовала себя счастливой. Она радовалась каждому мигу счастья, ведь усвоила один важный урок — оно очень коротко. Не успеешь оглянуться, как любимый человек, который вчера смеялся рядом с тобой над глупыми шутками, истекает кровью на берегу озера, а пожилой друг твоего отца, неожиданно заменивший тебе его — пропадает в чернильной тьме. Она знала, скоро они вернутся в эту тьму. И будет не до шуток.       Ещё Одри помнила, как перед сном, едва Генри отвернулся, поцеловала Фриск. Тихо, быстро, так школьники целуются на переменах, боясь стать посмешищем для сверстников, но не способные совладать со своими чувствами. Только Одри боялась не смеха, а осуждения. Она давно пришла к удивительному выводу, что, найдя на лице Генри отвращение, ей станет больно, точно это уже Джоуи Дрю его глазами посмотрит на неё из Ада. Фриск тогда застыла, как статуя, и улыбнулась, отвечая. И тогда же Харви впервые за долгое время проявил себя: отошел ещё дальше, стараясь не трогать, не ощущать тот теплый свет в груди Одри. Через пару секунд, найдя в рюкзаке свежие бинты, Генри повернулся к ним и спросил разрешения взглянуть на спину Фриск.       Мне омерзительно быть тобой, прошептал Харви. Ты неправильна, как собака с двумя головами. Его слова не затронули струнок её ранимой души. Почти.       Под утром, за пару часов до отъезда в Бостон на одной из оставленных машин, в которых ещё осталось горючее, Одри снова решилась погулять. На сей раз ей чудилось, будто Харви всегда с ней. Идет нога в ногу и дышит в унисон с ней, пятясь и кривясь из-за летнего ласкового солнца и щекотки от ходьбы по густой сочной траве, в которой бегали жучки и блистали в солнечных пятнышках муравьи и редкие червяки. Она так и не сняла футболку Лагеря Полукровок. Что-то было в ней особенное: в этом пегасе под надписью и самом «Camp Half-Blood», написанным «древнегреческим» шрифтом.       Она радовалась, что у неё целых полтора комплекта одежды. Радовалась, что скоро они доберутся до цивилизации, и Одри помоет голову. Радовалась, что выжила. Эта радость заставляла Харви ежиться, и сам он испытывал неопределённые чувства. Вот — весь мир раскинулся перед ним. Его можно пощупать, попробовать на вкус, разглядеть. Он воссоединился со своей душой, и Одри казалось, что в ней проявились вкрапления оранжевого. Но он ничего не брал. Он сидел в своей пещере, глубоко-глубоко в разуме Одри и шипел, едва она тянулась к ней.       И она легла на траву. Большую часть жизни проведшая в Бостоне, но сохранившая воспоминания о Стонингтоне, штат Мэн, она тянулась к природе, как мотылек к пламени. Ей не хватало зелены, и её творческая душа трепетала, когда она оказывалась на берегу моря или в окружении огромных, многовековых деревьев. И сейчас она коснулась щекой земли, увидела одним открытым глазом крадущуюся между камешками божью коровку и вобрала в грудь побольше воздуха с запахами природы. Она перебирала траву между пальцами и нежилась, грея шею на солнце. Но заметила, услышала, как нить серебра чужого разума проходит сквозь неё и её пальцами сжимает травинки.       Растения — основа, на которой выткан мир, и без них все завянет, потеряет цвет и распадется на части, потеряв целостность. Тем не менее Харви, сколько себя помнил, благополучно не обращал на них внимания, разве что с радостью присаживался отдохнуть в тени могучих крон, когда был совсем мал и ездил с отцом и матерью за город.       Харви расслабился, как напряжённая мышца в горячей ванной. Он позволил себе пощупать траву, вдохнуть носом тонкие запахи моря и цветов. Он вздрогнул, когда укололся, ведь некоторые травинки были короткими и жесткими, и когда прочувствовал мягкость других. А потом, поняв, что Одри наблюдает за ним — зарычал и скрылся. Позже, за завтраком из кукурузы и фасоли, Харви вновь появился: он почувствовал языком Одри вкус еды и вместе с ней проглотил немного. Он впервые за долгое время испытывал наслаждение от еды, тем более от овощей. И снова исчез. И снова появился, лишь мимолетом проскочив в сознании Одри, когда Генри шутливо толкнул её в бок локтем и сказал, что в этой футболке она выглядит как настоящая полубогиня, от чего Фриск захихикала. Все это было взглядом в замочную скважину — он видит, до него доносятся ощущения, но по-настоящему он не разделил с ней ещё ни одного момента. И тогда Одри решила просто ждать.

***

      Первая и, они надеялись, последняя остановка была в Провиденсе после пяти часов в душном Форд Мустанге шестьдесят четвертого. Он был красным, и солнце так жгло металл, что Одри всерьез задумалась, не сварятся ли они заживо. Даже открытые окна не помогали. Даже скорость, которую выдавливала машина, превращая застоявшийся воздух в ветер.       Когда же они приехали, Одри вспомнила, почему слово «Провиденс» ей было знакомо и вселяло некую робость: здесь жил Говард Филипс Лавкрафт, которого отец, бывало, читал не отрываясь. Когда же в одну из ночей маленькая Одри украла таки тоненький сборник в мягкой обложке из-под папиной подушки и с фонариком принялась за чтение, она поняла, что уже никогда не забудет ни «Тень над Инсмутом», ни «Хребты безумия».       С тех пор Провиденс представлялся ей как готический замок, но город — целый готический город, где если не все оккультисты, то каждый второй. Ну ладно, сейчас она так не думала. Однако ощущение осталось и жило в ней, как в каждом, хоть раз слышавшем о Доме Винчестеров, прославившимся странным расположением дверей и историями о живущих в нём привидениях.       Ныне же данный город был туристическим местом. Здесь царил умеренный климат, теплый, но не жаркий, голову припекало лишь спустя пару часов прогулки. На улицах толпились люди, чуть загорелые, одетые, возможно, не совсем летне. Пришлось для начала купить карту, чтобы не запутаться — и не зря, потому что друзья едва добрались до гостиницы даже с ней. Провиденс оказался очень запутанным, неупорядоченным. Одри снова посетили странные мысли: здесь можно потеряться, и тебя никто никогда не найдет.       Одри быстро помыла голову, хотя счастье, пропитавшее каждую секунду, замедляло время. Она подставляла лицо теплой воде и с наслаждением вычесывала и вымывала грязь из волос, которые ей не удалось нормально помыть в реке и очистить от листьев и веток. Она вновь почувствовала касание Харви: тот видел тьму её закрытых век и ловил губами капли тепла. Он купался в детской светлой радости от того, что может смыть с себя грязь, как в ледяном темном озере смыл со своего разума чернила.       — Как хорошо жить… — Одри улыбнулась, и Харви исчез.       Когда настала очередь Фриск, Одри села рядом с Генри, который, по хорошему, должен был уйти в свой номер и тоже помыться. Но он сидел на самом краешке одной из двух кроватей и мрачно смотрел на свои руки. Одри продолжала улыбаться, и она поняла, как ей хочется, чтобы все разделили с ней эту радость из-за разного рода мелочей. Только Генри это не поможет. И Одри перестала радоваться, вспомнив все то, что пережил её друг, и положила руку на его плечо.       — Ты как?       — Держусь, — голос Генри звучал тихо и спокойно, как и обычно, и все-таки она уловила в нём нотку беспокойства. — Последние дни я почти не думал о смерти Линды. То есть, нет, я буду помнить об этом, я понимаю это, но я… смирился? Мысль «Она умерла» не вызывает шока и ужаса, будто я узнал об этом только что, и я больше не хочу спать живьем, прокручивая эту мысль снова и снова. Хм… я сказал слишком много.       Одри, немного удивленная, хмыкнула.       — Не подумай ничего такого, но я рада за тебя. Рада, что ты идешь на поправку, — сказала она. Но знала, что Генри многого не договаривает, и пусть все так и остаётся. Его дело — говорить или нет. Важно, что рано или поздно все это кончится, и Генри заживет тихой, спокойной жизнью. Может, в последних лучах своей жизни он найдет новую женщину, с которой встретит глубокую старость и умрет. Может, он продолжит рисовать и радоваться тому, что делает, и тому, что остался жив.       На лице Генри ненадолго застыла робкая улыбка, а в глазах заблестели слезы.       — Как Харви?       — Почти не появляется. Но когда все же приходит: я его ощущаю, и мы разделяем момент. Я дарю ему свой слух, чтобы он услышал уличных музыкантов, нюх, чтобы изумился запаху стридфуда. Правда, чаще всего он появляется, чтобы назвать уродиной и ошибкой природы или обвинить меня во всех своих бедах.       Его руки превратились в кулаки, а на щеках, под щетиной, появился багрянец.       — На него похоже, — с нажимом сказал Генри.

***

      Прохладная, ждущая того, чтобы на неё легли, кровать приняла Одри в свои объятия, и ей почудилось, словно она тонет в облаках. Так как пижамы у неё, по понятным причинам, не было, пришлось ложится спать во фланелевой рубашке, которую она надела лишь единожды. Фриск поступила также. Правда, со своим смешным свитером. До глубокой ночи они не могли уснуть. Одри то слышала, как Фриск ворочается, то вспоминала то, о чем лучше не думать.       О рыжей волчице, которая могла, к примеру, их выследить, проникнуть в гостиницу и убить во сне. О том, как печально, когда радость от мелочей уходит, и человек вновь привыкает, что под ним удобный матрас и чистое постельное белье, что он может помыть голову и поесть сосисок с макаронами и плавленым сыром вместо консервированной кукурузы. Потом она позволила себе подумать о студии, и Харви чуть заметно шевельнулся, но она скрыла от него свои переживания.       — Чего не спишь? — спросила Фриск. И Одри, не поворачиваясь к ней, ответила:       — Думаю о будущем.       Фриск помолчала несколько секунд.       — А я о прошлом, — призналась она. Голос её затих, словно она не знала, продолжать ли. Неозвученная тревога звенела в повисшей тишине, и Одри перевернулась на другой бок, чтобы в темноте разглядеть спину Фриск.       — Ты можешь рассказать, — сказала она.       — Да что тут рассказывать? Я закрываю глаза и вижу воду. Типичная ситуация для человека, который почти утонул, — она пожала плечами. — Напрягает, но это терпимо. В конце концов… с нами случались вещи и похуже, и ничего, очухивались.       Одри сжала губы. О всех её кошмарах Фриск знала, как и о хороших снах: так уж выходило, что они периодически делились с друг другом, что кому снилось. Плохого давно не было, и лишь иногда, если понимать, что ты спишь, можно было увидеть битву в овраге и Алису Ангел с её пугающим лицом, как лишний кадр на кинопленке. А сон о мальчике и голубоглазых мертвецах — так, исключение из правил, кошмар, вызванный упадком духа. Но видеть миг, когда ты ближе всего был к смерти? То ли таких мигов было очень много, то ли Одри забывала их, боясь бредить зажившие раны.       И она осмелилась спросить:       — Это из-за пропажи амулета? Я помню, в последние два дня ты тоже не спала до последнего. Думала, тебя мучают боли.       — Но я просто большой ребёнок, боящийся призраков и все эти годы защищавшийся амулетом, который обычно был рядом, — кивнула Фриск. — И теперь, когда он утерян, а я чуть не утонула, мне страшно, — она спрятала голову в одеяло и стала похожа на белый приплюснутый валун.       Это можно было назвать детским поведением, если ты тот единственный человек, которому и во взрослом возрасте никогда не снились кошмары. Или тот из миллионов, кого осуждали за ночные страхи, кто сам себя осуждал и никому не говорил: «Мне страшно закрывать глаза. Вдруг я не увижу, как из-под кровати выберется Бугимэн?». Одри перестала жаловаться на плохие сны достаточно рано: с того момента, как украла сборник Лавкрафта и сначала не могла спать, а потом просыпалась посреди ночи с мыслями о Ктулху, что дремлет где-то в океанских глубинах, ожидая часа пробуждения. Поэтому она не знала, как бы поступил на её месте адекватный человек.       Одри встала с постели, подошла к окну и раскрыла шторы, чтобы лунный свет проник в номер. Другого источника света, не считая потолочного светильника, не было. Затем села перед Фриск, чтобы смотреть ей в глаза, выглядывающие из-под одеяла, и сказала:       — Она была твоей сестрой. Вы любили друг друга. И поэтому она бы не стала тебя преследовать. Но если она придет, обещаю, я её прогоню. Призраков вроде железом гонят? У тебя нож как раз…       — Он из стали, — перебила её Фриск. — А вообще, ты права. Это глупо. И то, что я в детстве видела, было глупо, потому что только чудилось. Призраки есть, но вряд ли Нина одна из них, — она говорила так, будто пыталась переубедить саму себя.       — Тогда мы придумаем что-нибудь другое. Вместе. Это можно пережить.       Харви наблюдал её глазами и тихо насмехался. Его всегда мучили вязкие, точно деготь, кошмары, в которых были умершие люди и видения ужасного будущего. Он смеялся, ведь по сравнению с его страхами страх Фриск был глупым и несущественным. А ещё он подумал, как счастлив, что смог сломать её. Одри впервые сама оттолкнула Харви, заставила уйти так глубоко, чтобы он ослеп и оглох, как спящий.       — Нет, — сказала Фриск. — Я знаю, ты не смогла пережить. И я не смогла. Но жизнь продолжается. Это становится частью тебя, как шрам. И ты продолжаешь жить.       Она подумала о Генри. Он не пережил, никогда уже не переживет. Но он смирялся, как если бы ждал, когда рана превратится в шрам, который останется с ним до самой смерти. И решила, что девушка с ножом сказала самые трудные и правдивые слова в собственной жизни. Одри вздохнула и, пока решимость не покинула её, решимость помочь, как хотела, чтобы кто-то позаботился о ней самой в страшные ночи, обогнула кровать и легла на узком крае, прижавшись к спине Фриск. Она неловко обняла её одной рукой и сказала:       — Давай спать. Я здесь, я о тебе позабочусь.       Сложно сказать, что ощутила Фриск. Она сжала руку Одри и подвинулась, чтобы у той было больше места, дёрнулась, издав нечто похожее на короткий грудной кашель и наконец замерла. Всю ночь Одри держала её в своих объятиях, так, словно Фриск была ею, израненной и одинокой в битве с Шипахоем, когда казалось, что есть только они — бабочка с порванными крылышками и торжествующая безумная улыбка на лице перерожденного Уилсона.       И вскоре Одри провалилась в новый сон, облитая холодным серебряным сиянием.

***

      Начало и конец — как жизнь и смерть, материнское чрево и могильная земля. Где начинается одно и кончается другое, наверное, спрашивать также глупо, как «Есть ли начало и конец у Вселенной?». Такой вопрос звучит странно, и никто на него не ответит как раз из-за его странности. Но, задай кто оба вопроса Одри, она бы с лёгкостью ответила: «Порог и окно моей квартиры». Окно определенно было началось конца, так как через него она с помощью Фриск втащила Генри, и они стали искать «Иллюзию жизни».       Стояла тьма. Далёкие звезды мигали с небес, луна освещала длинные тени, которыми была иссечена кухня-гостиная. Фонарик светил слабо и мигал. Одри пыталась вспомнить, где оставила книгу, но подробности последнего утра, проведенного здесь, выветрились, и от них не осталось ни следа. Пришлось снять обувь и тихо, чтобы не услышали соседи, перекладывать вещи и искать книгу на ощупь. Потом Фриск зажгла свою душу, и алое свечение от сердца на её груди осветило половину помещения. Одри завидно вздохнула. Ей хотелось также излучать свет и обнажать свою душу.       Генри достал «Иллюзию жизни» из-под дивана и победно вскинул руку. Тихо похлопав ему, девушки помогли мужчине встать. Фриск и Генри хотели уже уйти, когда поняли, что Одри роется в шкафу, ходит от одного чемодана к другому и иногда возвращается в туалет и спальню, собирая все по её мнению необходимое. Включая белое платье, которое она первым делом сунула в найденную под кроватью спортивную сумку, и несколько тетрадей, карандашей и ручек. Была пыль, и только она. Ни один предмет не сдвинут с места, ничего неправильного здесь не было.       Одри взглянула на стол, за которым они с Бенди завтракали, и на диван, на котором спали. Тоска, ностальгия по тому времени стиснула ей грудь.       Ты помнишь, как ты просыпался и, улыбаясь, дергал меня за штаны, чтобы я скорее приготовила завтрак? Спросила она. И, не надеясь услышать ответ, встала, взвесив на плечо сумку. Вот-вот она покинет эту квартиру навсегда. Что там дальше, после студии? Неизвестно. Но здесь, в Бостоне, ни что её не держало. Можно отправиться в Нью-Йорк, в Монтаук или Стонингтон. Или город, в котором она ещё не была. Или страну. Или мир.       Помню.       Одри замерла. Он слышал её мысли и её глазами смотрел на Генри и Фриск. Он помнил. Помнил не только битвы, гнев и боль, но и любовь и щемящую нежность между ними.       Я помню, как ты заплакала здесь, на этой кухне, и я подошел к тебе и обнял. Это не был полностью я. Настоящий я дал бы тебе леща. Но та светлая сторона, что приходила на смену темной, хотела утешить тебя. Харви невесело фыркнул. А теперь я цельный. И вижу, как все это было тупо. Будто искусственно. И, немного подождав, словно ища что-то в лабиринтах памяти, продолжил: Ещё я помню, как передал тебе письмо от Фриск. Ты спрашивала, говорила ли она что-нибудь о тебе. Я бы назвал тебя дурой, потому что глупо требовать ответа от немого. Но я же был нем, да. Я не мог.       И зачем ты все это говоришь?       Сам не знаю. После чего Харви пропал.       — Что случилось? — спросила Фриск. — С ним говорила?       Одри задумчиво кивнула. А потом, спрыгнув на лестничную площадку, вытянула руку вверх и сказала:       — Давай, Генри, ты первый.

***

      Потом было проникновение в студию «Archgate pictures», и, признаться, это было страннее проникновения в собственную квартиру. Все произошло той же ночью. Они проникли в здание из окна в бывший кабинет Одри. Генри удивил её, продемонстрировав способности взломщика, совсем не соответствующие его образу порядочного гражданина, который выходит из себя лишь в исключительных случаях. Так они оказались внутри и стали тихо, боясь, что кто-то в столь поздний час продолжает работать, двигаться к лифту.       — Работник месяца? — спросила Фриск и кивнула на стенд с фотографиями, развешенный на всю стену. На них красовалось не так уж много людей. И чаще всего среди них попадалась фотография Одри, как лучшего работника с января по декабрь.       — Я думала, ты в курсе, — вопрос Фриск даже как-то задел её себялюбие. — Работала не покладая рук. Днями и ночами. И когда болела, и когда могла взять заслуженный отпуск. И если бы рук лишилась — рисовала.       Ну теперь ясно, почему у тебя не было личной жизни, сказал Харви.       Так они вошли в лифт, Одри быстро нажала нужный этаж, и они стали спускаться к музею достижений Джоуи Дрю. А потом двери открылись, и они вышли к дыре, которую так и не сделали нормальным входом — её точно выдолбили кувалдой в кирпичной стене, и, найдя пустующее помещение, обставили давно томившуюся без дела комнату всем, что только нашлось: вещами, записями, табличками с цитатами. Одри потянула рычаг, и свет включился — белый, неживой и холодный, будто он светил не в музее, а в морге.       Их шаги гулким эхом отражались от черно-белого пола и кирпичных черных стен. От чего-то всех троих это напрягло, и Генри достал нож, украденный, видимо, с кухни Одри, толкнул Фриск и указал куда-то. А Одри остановилась перед бронзовой статуей Джоуи Дрю, что встречал всяк сюда входящего, расположившись между двумя постерами с ним же и Бенди. Вот она пришла сюда в третий раз. И, надеялась она, в последний.       Харви протяжно вздохнул, когда Одри стерла с бронзового холодного плеча слой пыли. Затем она обернулась к стенду с краткой биографией, но не стала читать все — она и так знала, кто он, когда родился, когда умер и чем занимался. Её внимание приковала цитата в самом конце: «Мечты сбываются».       Отец… в какую же ложь ты заставил всех поверить. Оптимист, неугасающий дух… Как много выдумки!       Одри отвернулась. Везде его портреты и снимки, и это было невыносимо. Казалось, Джоуи смотрит на неё из-под земли глазами этих застывших во времени слепков себя и думает, помогать ли дочери теперь, когда она приняла Харви. И Одри направилась к друзьям. Генри с мрачным видом разглядывал плюшевую игрушку Бориса в витрине. Наверное, вспомнил своего друга, с которым ему так и не суждено было встретиться вновь. Фриск же, напротив, с видом взволнованного и оттого самого неуклюжего человека в мире обходила, изучая, витрину с банджо. Одри оттащила её, пока не поздно, и произнесла твердым голосом:       — Пора заняться делом.       И Генри шел за ними, слушая чью-то запись. Одри не знала, чья она, но мысли, высказанные в ней, лишь глубже загнали душу в уныние.       «Мои мысли возвращаются к выставке, посвящённой Джоуи Дрю, которую мы открыли на прошлой неделе. За исключением одного или двух художников, я не думаю, что хоть одна душа заходила на неё. Обидно, что многие из нас отказываются извлекать что-то из прошлого. Прошлое может преподать нам величайшие уроки».       — Од…       — Не сейчас, Генри!       Войдя в комнату с машиной, Одри, словно избавившись от чувств и к ней, и к этой комнате, стала вспоминать, где в прошлый раз нашла ритуальные предметы, и командовать Фриск. Фриск, как и Генри, замеревший у стены, по видимому, тоже заметила перемены. Руки дрожали, зуб на зуб не попадал. Одри носилась по музею, но не могла найти даже чертову плюшевую игрушку Бенди, которая должна была лежать на самом видном месте.       Она не хотела беспокоиться, но она беспокоилась. Тревогу, как и другие чувства, трудно запланировать, тем более контролировать. Надеясь с холодной и гордо поднятой головой нырнуть в чернильный мир, Одри ударилась о суровую реальность — она суетилась, как напуганная мышь, и одна бессмысленная мысль сменяла другую, не давая подумать о важном.       К тому времени, как она нашла гаечный ключ и другой томик «Иллюзии жизни», Фриск нашла остальные предметы и уже взваливала на постамент тяжеленную шестеренку, с которой в прошлый раз Одри чуть не надорвала спину. Все было готового для ритуала перемещения, и с этим Одри хотела справиться сама. Ведь Фриск отправится через ворлдпад, а Генри будет ждать здесь прихода «незваных» гостей.       Почему нам вообще туда нужно? горько произнёс Харви.       Ловушка. Мы делаем ловушку.       Она будто напоминала самой себе, почему важно отправиться в чернильный мир. Хотелось убежать и скрыться. Но Одри помнила о Захарре и о том, сколько ужасов они перенесли ради возвращения в студию. Поздно отступать. Нужно вгрызться в жизнь покрепче, ухватившись за хвост удачи, и бесстрашно прыгнуть в темную бездну, где ждут её прошлое, настоящее и будущее.       — Помнишь, что я говорила? — спросила Фриск, беря её за плечи. — Дыши. Дыши…       Одри зажмурилась, наступила темнота, слишком громкая от дыхания людей вокруг неё и далёких, неизвестно как оказавшихся здесь звуков улицы. Пот стекал по её затылку, холодил влажные ладони и щекотал линию позвоночника. Все слишком остро. Всего слишком много. Но душно дышать, дышать так, словно от этого зависит их миссия. Вдох, выдох, дрожь, вдох, дрожь, выдох… нужно выровнять… нужно успокоиться…       — Что бы с тобой ни случилось, — донесся до неё голос Генри. — Просто не бойся. Ты сможешь, Одри. Ты все преодолеешь.       — У тебя будет твоя рука, — сказала Фриск. — И мы найдем твой «гент». И тогда никакая тварь к тебе не сунется. Господи, да даже мне будет страшно.       — Перебарщиваешь, — предупредил Генри.       Вдох, выдох, неудавшийся из-за смеха вдох и снова выдох. И вскоре успокоились мысли, и перестало сердце биться так, словно оно желало вырваться из груди. Одри открыла глаза. Она все ещё держала мягкого Бенди и увесистый гаечный ключ. Все не так страшно, как могло быть. Она идет туда не в первый раз, знает устройство студии и какие опасности там поджидают. Но не будет ни Чернильного Демона, ни Уилсона. Да и рыжую волчицу с её шайкой можно победить, особенно, когда они поймут, что путь назад перекрыт.       Одри кинула Фриск свою сумку и крепко обняла Генри.       — Спасибо, — сказала она, прижимаясь лицом к его шее. — За все спасибо.       Генри расслабился, забрался пальцами в её волосы и быстро чмокнул её в лоб.       — Это я должен благодарить. Вы меня, леди, больше трех раз спасли.       — Тот момент в овраге не считается. Это сделал Харви.       — Я его, скажем так, теперь недолюбливаю, но передай ему мои благодарности, — улыбнулся он, хлопнул Одри по плечу и, вместо того, чтобы пожать протянутую руку, обнял и Фриск. — Ну а тебя прошу перестать творить хрень.       — Генри, приятель, творить хрень — мое призвание, — сказала она, смущенная и счастливая. И добавила тише: — Тогда ты… постарайся не умереть в наше отсутствие.       — Я не умру. Ни за что, — и Одри подумала, что он пообещал это не только Фриск, но и самому себе. Когда они прервали объятия и вышли за порог комнаты, девушка передала пузырей с остатками крови для перемещения между зеркалами и все имеющиеся у них деньги Генри и подмигнула Одри. — Встретимся на той стороне?       — А как иначе? — улыбнулась Одри.       — Там же, где в прошлый раз?       — Если получится.       — Заметано.       Генри помахал рукой.       — До встречи, Одри Дрю! — крикнул он.       — Пока! — голос надломился от слез, набухших под веками. А потом Фриск закрыла дверь, и наступила тишина. Одри немного подождала, когда в щели под дверью сверкнет вспышка — на сей раз радужная, — и удалится тень Генри. И, вздохнув, она запустила машину.       Нет, пожалуй, началом конца был этот момент. Когда комната стала наполняться чернилами, и Одри стояла, дожидаясь, когда они утопят постаменты. Вот чернила добрались до груди, и холод обжег кожу, и Одри вскинула голову и открыла рот, забыв, как дышать. Она пронеслась через все эти дни, проведённые в путешествии по реальному миру, и поняла, что будет скучать по всему этому. По большим городам, дорогам, душу, вкусной еде и удобной кровати, по воздуху, растениям, небу, солнцу и пляжу. По лету и зиме, что, словно Серебро и чернила в её жилах, сплелись в единое целое. Она прощалась с бежевой кожей и серо-голубыми глазами, со старой квартирой и даже землянкой в холме.       Пристегни ремни, Харви. Будет трясти.       Одри подняла сжатый в кулаке ключ, задержала дыхание и позволила чернилам поглотить себя. И… полетела вниз.