***
Одри Дрю открыла глаза, и сразу поняла — она не там, где нужно. Тьма и затхлость, сильная слабость, все тысячи ощущений навалились на неё, и она упала на колени, оцарапав ладони о занозы в деревянном полу. Она огляделась, и постепенно мрак расступился. Глаза стали привыкать, и пусть все расплывалось, как после удушья, она понимала, где находится. И это была не та комнатушка, в которой Одри проснулась в прошлый раз. Это была мастерская. Совсем не такая, какой она застала её в реальном мире: она была позолочена прозрачным блеклым светом, неизвестно откуда идущим, и обставлена так, будто её покинули всего несколько месяцев назад. Каждый стол и стул на своем месте. Не развалились стены, не провалился потолок, не слышно запаха крысиного дерьма и стука маленьких когтистых лапок. Это была та самая студия из воспоминания Джоуи Дрю. — Что?.. Одри громко закашляла, касаясь рта кулаком, и скукожилась. С её губ покапали, растягиваясь густыми струнками, чернила. Чернила… Они текли с неё. Облепили, как кровь, мокрую футболку Лагеря Полукровок. Но не это удивило Одри. Удивила её левая рука — черная, тонкая, со светящейся спиралью, от которой нитями вен по пальцам расползалось золото. Она долго смотрела на свою руку и вспоминала, какой ужас испытала, когда увидела то, что с ней случилось. Как разглядывала свои руки под разными углами, думая, как такое возможно. Она с трудом встала, держась за стену помеченной рукой и приводя дыхание в норму. Её ладонь оставила чернильный след на одном из плакатов, что были развешены в коридоре. — Я вернулась, — твердила девушка себе. — Я… я вернулась. И пошла вперед. Да, это была та самая мастерская. Обшарпанные стены, дыры, забитые досками, вид заброшенности, но, опять же — не дошедший до того состояния, в котором была настоящая мастерская в Нью-Йорке. Одри осматривалась, осторожно, точно могла сломать себе шею, вертя головой. Выключенный прожектор, на котором отец показывал свое прошлое, прижатые к стенам картонки Бенди, «Мечты сбываются», написанное чернилами. Чернила. Чернильные лужи. Капель чернил с потолка, особенно с черных, давно не использованных труб, что шли прямо под потолком. Одри остановилась перед комнатой с названием «Чернильная машина». И замерла. Там действительно стояла чернильная машина, точно такая же, что в музее, в доме Джоуи Дрю и, наконец, в логове Уилсона. Похрамывая, Одри направилась к ней. К трубам, через которые, словно через артерии, некогда текла черная вязкая жидкость. К хоботку, в темной глубине которого некогда родилась новая жизнь, из которого, как из вагины, вылез младенец. Одри коснулась её холодного металла, ступила в чернильную лужу. И прижалась к ней лбом. Почему она здесь? Почему воздух такой густой, тяжелый? И где Фриск? Звать ли её? А если… есть кто-то придет, но это будет не так, кто ей нужен? Монстр из чернил, способный перемещаться между тенями, которого голыми руками не сразишь? Одри попыталась сосредоточиться. Было ощущение, что она лежала так не первый час. Болели ноги и спина, в голове — мокрая вата и темнота. Воспоминания притупились, и сама мысль словно принадлежала не Одри, а кому-то другому. Она нащупала Серебро внутри себя и с его помощью стала искать Харви. Но тот тоже пропал. И она, собираясь с силами, пошла дальше. Одна. Без книги, без оружия, без друзей. Она тянула за ручки дверей, и ни одна не открывалась. Шла, прислушиваясь к скрипу половиц под ногами. Вздрогнула, когда перед ней с потолка упала досочка. И вновь оказалась перед комнатой диссекции, и ужас парализовал её. Генри объяснил, что значит это слово, и теперь ей приходилось жить с мыслью, что по ту сторону чернил, в отражении студии, эта комната выполняла свое предназначение. Ярчайшее пример диссекции был здесь: прикован к столу, как удивительный экспонат, и в его вскрытой бессердечной грудной клетке Одри увидела лишь кости и желтое, чем-то похожее на пластилин, мясо. Она закрыла рукой рот. Она забыла, как дышать, забыла, что видела вещи и похуже. Перед ней лежал Том, то есть, Борис, другой Борис, которому Алиса вырезала сердце. Его потухший взгляд смотрел вверх, в пустоту, на разведенных в стороны ребрах застыла чернильная кровь. О нет, она уже такое видела. В студии таких трупов было много — Чернильный Демон искал их сердца и души, но, находя лишь маленькие скукожившиеся комочки вместо сильных мышц, просто бросал тела. И тогда Харви откликнулся. Одри? Что-то… что-то не так. Его голос звучал напугано, и это испугало Одри ещё больше. Она бросилась в комнату с постаментами, но она была пуста — лишь на полу что-то лежало, что-то маленькое и… Одри не знала, как реагировать на утенка для ванны, который одиноко сидел на на полу, и подползала к нему, хрипло дыша. Тот самый утенок, что позволил вспомнить кусочек прошлого. А ещё — она увидела это только сейчас, — здесь была дверь. Скрытая за досками того же цвета, что и стены, из-под которой текли чернила. Одри подлетела к ней и стала пытаться голыми руками оторвать гвозди, но лишь изранила пальцы. «Этого не может быть, не может, все долго быть не так, да?..». Страх Харви передавался ей: страх совсем иной, не за жизнь и безопасность, а за то, что они могли оказаться не в том месте, которое им нужно. Это был страх перед тем, что… Того места уже нет. И он погнал Одри, стегнув по спине, к комнате диссекции, чтобы найти гаечный ключ. Но Одри хотела к выходу, чтобы разломать доски под собой, спустить вниз, я подвал, и найти все необходимое. Если там был подвал. Нет… Когда последняя доска рухнула, Одри открыла дверь, волосы встали дыбом на всем её теле: она оказалась на пороге залитого чернилами круглого помещения, заваленного скользкими, пахнущими, как разлагающаяся кожа, паучьими яйцами. Все черное и зеленовато белое, и все двигалось, яйца лопались, и из них, повизгивая, выкатывались многоногие крохотные твари с полупрозрачной шкурой. Орда малюсеньких паучков живой черной рекой хлынула к ногам Одри, она, вскрикнув, захлопнула дверь и припала к ней спиной. — О господи, господи, господи… Она побежала прочь, и мысли, сменяя друг друга, ворвались в её сознание. Припадала к той закрытой двери, под которой лился желтый свет, и так сильно потянула, что она в итоге открылась, и Одри ускорила бег. Не важно, куда, важно — подальше отсюда. И она не заметила, как, обнаружив за стеклом один коридор, вильнула в совсем другой — и в том стекле уже отражался другой коридор, больно знакомый. Узкий. С металлическим решетчатым полом и с толстыми дверьми овальной формы: именно в таком Чернильный Демон чуть не схватил её, но Одри вовремя удалось скрыться, прищемив его огромную когтистую лапищу дверью. Она пролетела шкаф, в котором увидела ту же уточку, что была в зале без постаментов, поднялась по лестнице и скользнула в вентиляцию. И только там, проползя несколько метров, она без сил остановилась и позволила успокоиться сердцу. Она слышала его стук громче воя ветра в вентиляционных туннелях, громче лязга металла над головой. Стало жарко. На коже заблестели капельки пота. Дышать становилось труднее, будто она вдыхала этот застоявшийся воздух множество и множество раз, пока он вновь не выходил из неё. Этого не может быть. Не может же, правда? Они слились. Две студии… стали одной, как монстр Франкенштейна, иначе она не могла объяснить, почему здесь есть и мастерская, и паучье логово, и то, и другое, и третье. Одри уставилась во тьму. Если она вылезет из вентиляции известным ей путем, то выйдет к решетке с закрытой дверью. Или нет. Или она выйдет совсем в другом месте, принадлежащем старой студии. Вы все сломали. Когда случился перезапуск, и я выпал из Цикла, то время здесь стало… нестабильно. Харви крупно вздрогнул, съежился и запрягался глубже. Вы… Вы надругались над этой студией и над особым ходом времени в её стенах. Мозг перестал работать. Одри застыла, и мир вокруг стал вязким, как смола, и покрыл её непробиваемым янтарным слоем. Затем она нервно рассмеялась. Слова Харви остались просто словами: они были бессмысленными, как звуки младенца и ничего за собой не несли, как штора с изображением моря вместо самого моря. Даже если так… Все не настолько плохо, убеждала она саму себя. Нужно ползти. И она ползла, слыша, как двигается чернильный мир, словно… меняясь. Она чувствовала вибрацию и, казалось, видела, как одни вентиляторы покрываются ржавчиной, а другие — вновь двигаются. Только это был бред, самый обыкновенный бред. Когда путь кончился, Одри попыталась разглядеть за решеткой следующее помещение, но игра слабого света и тьмы в приглушённых желто-оранжевых цветах не позволила ничего рассмотреть. Она потрясла решетку, толкнула руками, а потом осторожно, стараясь не застрять, развернулась, легла на спину и несколько раз ударила ногами. Наконец она поддалась и с лязгом грохнулась на пол, судя по всему — достаточно с большой высоты. Одри выглянула наружу. Она оказалась в огромном складе, уставленном мешками и ящиками, недоделанными декорациями, словно украденными из парка аттракционов: Одри разглядела силометр с потухшими лампочками и тир, который спрятался за стеной из набитых чем-то мешков, как за крепостью. Снова незнакомое место. Падать высоко — примерно три метра. Хуже, возможно, быть просто не могло, но другого выбора у Одри не было. Чтобы успокоиться и набраться смелости, она сделала серию глубоких вдохов и выдохов, и только тогда выпрыгнула из вентиляции, как кролик из норы. Она упала на твёрдый пол, который опасно под ней треснул, и Одри сдавленно вскрикнул. Ты могла бы просто повернуть назад, заметил Харви. Впрочем, такой дуре, как ты, лучше ничего не объяснять — все равно сделает по-другому. Злобно выдохнув, Одри ударила ладонью по полу, перевернулась и кое-как встала, придерживая ушибленную чернильную руку. Она озиралась по сторонам, не зная, куда пойти — то, что она здесь, уже плохо, то, что все не так, как должно быть, плохо. Обернулась лишь на мгновение, поддавшись желанию вернуться — и поняла, что вентиляция пропала, на её месте была стена. Одри почувствовала досаду и, скрипнув зубами, нехотя направилась вперед. Обида на студию, которая изменилась до неузнаваемости, обида на себя прошлую, попросившую забрать Чернильного Демона в реальный мир, гнев от того, что она здесь фактически одна — если не считать заносчивого маленького сукиного сына в голове. А ещё ей невыносимо недоставало Фриск, её голоса, который, касаясь уха, всегда успокаивал и вселял надежду. И так она шла по складу, и все труднее ей становилось от вида пластмассовых пони, отделенных от своей карусели, как дети от пуповины, и плюшевых игрушек Бенди, которые, как рыбы, теснились в бочках. Она прошла мимо силометра, осмотрела пульт управления, над которым улыбалось милое лицо мультяшной Алисы, потрогала лампочки и попробовала потянуть рычажки вверх. Но они заклинили, точно приклеенные. Кажется, она шла долгие часы, ища отсюда выход. Она сбила все бутылки и подстрелила все мишени, надеясь, что это такой механизм, который позволит ей пройти дальше. Нашла подсобку с жутковатыми костюмами для аниматоров — видимо, они, налезая на людей, должны были выглядеть мило и озорно, но, вися без дела, казались Одри снятой кожей. Но, когда она открыла наконец выход и на радостях бросилась к нему, то вдруг почувствовала под собой пустоту и резко отшатнулась — однако вместо того, чтобы упасть спиной вниз, встретилась со стеной. И оказалась в миллиметрах от падения в бездну. Она уперлась влажными от пота руками в стену, стала ощупывать её в поисках спасения и ничего не находила. Нет выхода. Нет даже куда развернуться. Только тьма под ногами. Ужас остудил кровь, утяжелил мышцы, и Одри показалась самой себе тяжелой и неуклюжей — она думала, что сорвется вниз, едва только шевельнет пальцем или покрутит головой. Одри было дурно. Осознание было ужасающим, о него можно было порезаться и им можно было убить — она поняла, что ничего не знает об этой студии, что их план провалился, что… она одна. И, похоже, уже никогда не найдет Фриск. Если раньше чернильный мир казался лабиринтом, в котором, если приноровиться, можно ориентироваться, то тепеть все было иначе. Этот лабиринт менялся на глазах, искривлялся, уходил вверх и вниз. Студия стала непостоянной, как погода и человеческая душа. Прыгай, сказал Харви. У тебя нет выбора. Язык обух. Горло высохло, и невыносимо захотелось пить. Я разобьюсь, придурок, вздрогнув, ответила Одри и закрыла глаза, чтобы не смотреть вниз. Не забывай, что здесь ты бессмертна. Если больше не существует дьявольских — прости за каламбур, — машин Уилсона, ты вернёшься из ближайшего резервуара с чернилами. А если нет? задала она резонный вопрос. Все теперь не так, как было. В каком именно резервуаре я появлюсь? И появлюсь ли вообще? Не прыгнешь — не узнаешь, прорычал Харви, и его голос напомнил ей тот утробный бас Чернильного Демона, от которого дрожали поджилки. Прыгай, или мы навечно здесь застрянем! И все из-за твоей непроходимой тупости! Его слова, как меч, вонзились в сердце, и Одри отбросила его своими обидой и злостью, а потом больно ударилась затылком о стену. Она знала, что была храброй — не каждому хватит духу столько раз идти против демона и победить его, не каждый осмелится вернуться в место своих кошмаров о боли, как сделала все это Одри. Но она не находила в себе храбрости на этот прыжок в неизвестность. Ибо упасть — это либо оказаться в новом месте и продолжить путь, либо закончить все, не начав. Хуже того было только одно — Харви прав. Стоять, ничего не делая, ещё хуже. И, плотнее зажмурившись, она оторвалась от стены, полетела во тьму…***
…и оказалась в своей палате. Время заточения в изоляторе прошло, и она, не стесненная смирительной рубашкой, перевернулась на бок. Кушетка сильно пружинила, была жесткой и имела неприятный запах очень хренового стирального порошка. Она все ещё туго соображала, и сны, приснившиеся ей после сеанса шоковой терапии и наркотиков, был безумен и бессвязен, как нынешняя её попытка сложить из обрывков сознания мысль. Она не помнила, приносили ли сегодня ужин, но чувствовала себя голодной, как зверь, не евший несколько дней. Он скручивал желудок в трудно распутываемый крепкий узел и терзал его острыми, как у демона, когтями. Одри свернулась в клубок и закрыла глаза. Живот урчал, напоминая о чувстве голода. Хотелось есть — съесть подушку, съесть собственную руку, если потребуется. Лишь бы перестал мучить её. Лишь бы позволил уснуть. И она отвлеклась на другие ощущения, менее заметные. На саднящий синяк на щеке, который ей оставил вчера один из санитаров. На то, как пахнет кушетка. На темноту, в которой скрывалась фигура Чернильного Демона. Плыви… — Не могу, — произнесла она заплетающимся языком. — Тогда было одиноко… как сейчас. Одри мечтала оказаться в объятиях Фриск, и никогда ещё, как теперь, это желание не было настолько сильным. Это было хуже ломки, хуже всего — желать того, чего у тебя уже не будет, и рыдать из-за несбыточности этой мечты. Она представляла, как они жили бы вместе на маленьком ранчо, содержа пару коров, свиней, овец и лошадей. Тупая фантазия, сказочная, идеалистическая, как американская мечта! Такого бы не было. Не было того, что они бы просыпались в пять утра и занимались сельским хозяйством, а вечерами лежали на стогах сена, потягивая какое-нибудь дешевое пойло. Не было бы и той мечты, где они не покидали Бостон и жили, просто жили: Одри, Фриск и Бенди. Чернильный Демон раздраженно вздохнул. Тогда не буду мешать тебе хныкать над тем, что уже не исправить. Мечтай, ведь ничего из придуманного тобой не станет реальностью. Живи в иллюзиях. Но не забывай, что иногда нужно умирать в реальности. Тогда сны станут слаще. Его жестокая насмешка была как брошенный в лицо ком дерьма. И Одри уткнулась лицом в подушку, чтобы он не видел её слез, не видел, как она она засыпает, думая о последнем лучике света в темном царстве.***
Удивительно, как в студии искривилась даже реальность! Незаметно для Одри падение превратилось в прыжок вверх, к пятнышку света в чернильной мгле, и она вырвалась к нему, жадно вдыхая воздух. Она зацепилась руками за края резервуара и выбралась из него, упав на больную руку. Одри огляделась. Обнаружила на стене надпись, написанную чьими-то кривыми пальцами: «Добро пожаловать домой!». Да уж, подумала она затуманенным сознанием, вот тебе возвращение на Родину… И поняла, что это был не совсем резервуар: она вынырнула из пруда в маленьком и знакомом помещении со столешницей, уставленной игрушками, и круглым мостиком с высоким ограждением. Здесь она проснулась в первый раз, поддаваясь истерике, не понимая, почему все произошло именно с ней. Сейчас же таких мыслей не возникало. Она не боялась. Чернила словно выжгли из неё страх. Душа ушла в пятки, и все мысли сконцентрировались на одном предмете. Увидев то, что на столешнице все осталось как прежде, Одри схватила, скомкав, письмо от таинственного адресата, которым оказалось воспоминание её отца, и промчалась глазами по последним строчкам. «Не бойся того, кто ты есть. Бойся того, кем ты можешь стать», — писал Джоуи Дрю, и на сердце Одри стало чуть легче. Она изменилась, но осталась особой. Не стала ни монстром, ни злодеем, ни предателем. И этого — того, кто она есть сейчас, — студия никогда не отнимет. Одри криво улыбнулась. В разбитой трубе снова кто-то плакал. На стенах висели те же плакаты с Уилсоном, «человеком, который убил демона». Все плохо. А могло быть ещё хуже. Эта простая мысль, как и то, что она остается собой, придала ей сил, и она стала взбираться по лестнице без двух перекладин. Возможно, если передвигаться осторожно, лишний раз не сходить с пути, можно будет… Полностью пройти по знакомому маршруту? И что же это даст Одри? Она проползла под не закрывшимися до конца металлическими воротами и остановилась в коридоре. Прислушалась. Что же мне теперь делать? Но Харви молчал. На самом деле Одри знала, что делать. Найти оружие, еду, укрытие и Фриск. Вот и все, что сейчас оставалось. Готовиться к приходу Василисы бессмысленно, когда нет ни ресурсов, ни понимания происходящего. Одри могла бы посетовать на жизнь, почему ей всегда так не везет. Она даже задрала глаза к потолку и мысленно спросила Всевышнего, по какой причине он так её не любит. И, смирившись, продолжила путь. Уже в секции «Небесных игрушек», крадясь и думая, где бы раздобыть оружие, она стала замечать более мелкие, незаметные с первого взгляда изменения. К примеру, в чернильном фонтане, сбоку от которого располагались две винтовые лестницы, лежал гроб, на полу была нарисована пентаграмма, а под сводом, если прислушаться, звучала приглушенная мелодия. Такого раньше не было. Раньше фонтан был завален досками, под потолком каркала ворона и пятиконечной звезды никакой не было. Хуже того — не было будки, в которую, в случае опасности, можно спрятаться. И это напрягло Одри сильнее всего остального, но и тогда она не предала большого значения всем этим изменениям. Карабканье по кирпичной стене, из которой торчали осыпавшиеся и хрупкие кирпичи, никогда ей не нравилось. Как-то раз у неё сорвалась нога, и она упала на Фриск. Кому было больнее, сложно сказать, но удариться головой о чужой нос определено не входило в планы Одри. Поэтому, когда она поставила ногу на кирпич и начала подъем, она обернулась. Но… никого не нашла, и внутри у неё что-то порвалось. Не было ни Фриск, ни Эллисон, которая встретила их после драки с членом банды мясников. Одна. Одри была одна и чувствовала это остро и мощно, как если бы ей без анестезии вырвали руку. А потом, попытавшись взвалить себя вверх, увидела на уровне своего лица чьи-то ботинки, подняла голову и встретилась с веселым взглядом нарисованных глаз. Высокий человек с лицом Бенди взмахнул топором, и ужас выбил из легких воздух. — Какая красивая овечка, — сказал черный человек в маске. — Жаль убивать! Топор опустился на её голову, и мир исчез.