***
— Я многое понимаю, — сказала Эллисон. — Даже то, что вы нас уберечь хотите непонятно от чего, понимаю. Но не понимаю, зачем было по лицу бить. — Удар сюда, — Фриск указала на место рядом с подбородком. — И все. Ты в отключке. Одри пнула её носком ботинка по голени и, с трудом выровняв голос — она все ещё не пришла в себя после нападения члена банты мясников, — произнесла: — Вы бы от нас не отстали. А то, что нам предстоит — слишком опасно, чтобы кого-то в это втягивать, — нет, все же голос дрогнул, и Одри отвернулась, сделав вид, словно ей очень приглянулась лужа, оставшаяся от потерянного. Эллисон вздохнула, закатила глаза, то же самое сделал Том, только ещё хлопнул себя по лбу. — Видели мы, как вы справляетесь, — сказала женщина с усмешкой. — Вас дважды чуть не убили. А тут мы, уже не надеявшиеся вас найти, выходим на эти вопли и… Задетые её словами, девушки разом встрепенулась, только, если Одри испытала жгучую обиду, ведь они справлялись и без чужой помощи, то Фриск удалось взять себя в руки и спокойным тоном произнести: — Спасибо за спасение. Мы вам по гроб обязаны, но дальше мы сами. Одри говорит правду: с нами очень опасно, потому что мы не единственные гости в этом мире. — Да мы уж поняли по последним-то новостям, — Эллисон опустила мачете концом в пол и облокотилась о рукоять. «Значит, вы снова отказываетесь от нашей помощи?», — спросил Том. На знаке вопроса у него сломался карандаш, так что это получился скорее восклицательный знак с головой лебедя, растущей посередине. Взгляд у пса, однако, был не злым и не суровым, скорее грустным. — Извините, — Одри стало жарко с головы до пят, особенно в щеках и ушах. Она заставила себя посмотреть на разочарованных друзей, чтобы сказать: — Вы… Вы классные ребята. С вами надежно и весело, вы добрые и понимающие, и именно поэтому мы не хотим втягивать вас в свои проблемы. — Потому что связаться с нами — подписать себе смертный приговор, — мрачно добавила Фриск, и Одри подумала — возможно, она вспомнила о битве за конец, когда Том чуть не погиб, хотя никто его не просил, никому он не был обязан. Но, продолжила она мысль, все получилось. Битва выиграна, и случился новый, последний перезапуск. И в этом новом мире ни Том, ни Эллисон, никто либо ещё из их друзей не должен пострадать. Иначе зачем все это было? Пес закрыл тетрадь и, вздохнув, опустил голову на грудь. Эллисон похлопала его по спине, утешая, и заявила, всем своим видом показывая, что разочарована в подругах: — Мы поняли. Тогда не будем вас больше искать. С тяжелым сердцем Одри улыбнулась уголками губ. Пусть уж лучше разочаруются, главное, чтобы остались живы. — И правильно сделаете. Все четверо встали. — Получается, все, расходимся, — нарочито весело произнесла Фриск. — Спасибо за помощь, и… надеюсь, ещё встретимся. Да, Од? — Да, — она пожала руку Эллисон. Взглянула ей в глаза, широкие, с желтоватыми белками и большими темными зрачками. Она не ожидала, что Эллисон пожмет в ответ, но именно это и произошло. Её пальцы сжали запястье в крепком рукопожатии. — Берегите себя. И, прошу, не доверяйте девушке с крыльями и её приспешникам. — А ещё чувакам, у которых татуировки крыльев летучих мышей на шеях, — добавила Фриск. — В общем, остерегайтесь всех странных типов. «Компания подстать этому местечку», — заметил Том. Эллисон открыла сумочку на поясе, достала из неё несколько светящихся батареек и вложила их в раскрытую ладонь Одри. — Вот, — сказала она с печальной улыбкой. — Это для твоего «гента». Кем бы ни были описанные вами люди, они пожалеют, что встретились с твоей трубой. Это все, что я теперь могу предложить. — Спасибо, Эллисон, — Одри сжала батарейки в кулаке, чтобы потом переложить в сумку, и решила первым делом найти верстак для улучшения своего инструмента. — Эллисон? — Мне показалось, тебе не нравится свое имя. И я подумала, что тебе бы хотелось зваться как-нибудь по-другому. Женщина не сдержала ухмылки. — Мне нравится, — сказала она и отпустила руку Одри. Затем, недолго поглядев друг на друга, кивнули. Одри отошла к Тому, стукнулась костяшками по его кулаку и шепнула, что её предложение имени для ребенка ещё в силе, а тот фыркнул, без слов говоря: «Ну началось!». Эллисон зачем-то обняла Фриск и что-то шепнула ей на ухо. Девушка с ножом, судя по выражению её лица, была недовольна, и Одри очень захотелось узнать, что же такое Эллисон сказала, раз сама весело улыбается, пока Фриск думает, как бы незаметно её утопить. — Не умрите, — попросила она женщину, совладав с собой. — Вернёмся — проверим. — Само собой. Ну все, дружище! — обратилась Эллисон к Тому. — Возвращаемся в Город, а этих голубок оставляем в покое.***
Когда друзья ушли, на душе стало паршиво. Так Одри чувствовала себя, если с кем-то плохо обходилась, прогоняя и пытаясь скорее отвязаться. Они вышли в зону отдыха артистов, и там, тихо ступая в тенях и прислушиваясь к каждому шороху, девушка думала о каждом взгляде, обещании и слове. Нет, все же так будет безопаснее. Эллисон и Том не должны страдать в войне, к которой не причастны. И все же они так рвались помочь, ведь для них это было делом принципа! Они хотели поступить правильно, боялись за них! А Одри и Фриск их так грубо… Перестань сокрушаться, вздохнул Харви. Девушка остановилась, навострив уши. Ты слишком много думаешь о том, в чем сомневаешься. Считаешь, что это было необходимо? Прекрасно. Иди дальше. Как и всегда, привет, поздоровалась она и, заметив, что отстала от Фриск, ускорилась. И спасибо за совет. Но очень сложно не сокрушаться, когда ты уже совсем запутался, что правильно, а что нет, изменился ли ты или остался все тем же слюнтяем, каким покинул отчий дом. За всех ты, Одри, печешься, чувства каждого хочешь поберечь и не понимаешь — делаешь ты все правильно, проявляя характер, или не правильно, и желание никого не впутывать — лишь твой страх брать ответственность за чью-то жизнь. Зато у Фриск никаких проблем! Она ясно видит, куда идет и с кем хочет пройти этот путь. Ей не нужны жертвы друзей и ссоры с ними. У неё воля твердая, как камень. А Одри слабая. Слабая, какой бы сильной себе ни казалась. Потому что не может придерживаться одного мнения и не способна верить себе. Вдруг, расставшись с друзьями, они совершили страшную ошибку? Вдруг, вдруг, вдруг… — Харви заговорил, — сообщила Одри достаточно громко, чтобы не слышать своих мыслей. — И что он сказал? — обернулась к ней Фриск. — Посоветовал не ныть. Сказав это, Одри чуть не заплакала. Он ничего ей не сделал, лишь попросил определиться с тем, какой позиции она придерживается, и все равно ей захотелось завыть, как раненый зверь. Через час они сделали небольшой привал: проверили, какая у них есть еда и попыталась сориентироваться. Когда было решено (кто бы мог подумать) идти вперед независимо ни от чего, Фриск порылась в сумке и бросила Одри её фланелевую рубашку. — Нужно переодеться, — сказала она, доставая свою сменку, которая, правда, выглядела даже хуже, чем настрадавшийся свитер. Очевидно, на самом деле переодеваться надобности не было. Одри нахмурилась — судя по взгляду Фриск, ждущей, когда та отвернется, она снова в чем-то её подозревала. Или не подозревала, и Одри опять казалось. — Мне и так удобно, — заметила она. — Я знаю, что тебе все равно, — не удобно, а все равно, сказала Фриск. — Но ты все же переоденься. Сразу легче станет. Одри хотела упереться рогом: зачем ей эта тонкая рубашка, которая порвется от дуновения ветра, зачем застегивать каждую пуговицу, если можно продолжать носить эту яркую, как солнце, футболку Лагеря Полукровок, такую удобную, ставшую уже такой родной? Ну да, ещё потной, да, рваной, да, грязной до ужаса. Но имел ли значение внешний вид в мире, где все подряд уроды? И все же она переоделась, перед этим вылив бутылку воды на спину и живот. Действительно, стало лучше — будто она сбросила с себя состарившийся и огрубевший слой кожи и вырастила новый, молодой и нежный. Она вдруг поняла, что не хотела переодеваться из-за банального нежелания что либо делать с собой. Итак сойдёт, думала она также в детстве, надевая разные носки и не причесываясь. Одри спокойно бы сняла с себя грязную одежду и надела чистую, но ей мешало то самое «и так сойдёт, зачем стараться ради таких мелочей, если ты и так работаешь не покладая рук ради чего-то более важного?». Она обернулась на Фриск. Та, одевшись в грязное, но сухое, теперь выбирала, тратить ли воду на стирку свитера или нет. И Одри подумала, что, возможно, с ней что-то не так, раз она так часто пытается проникнуть в голову другого человека и так редко разбирается в себе. Раз она столько времени не могла заставить себя сделать такую обычную вещь, как переодеться в чистое. Это угнетало, как ночь, что пришла в разгар утра, и знание точного времени своей смерти.***
Они точно должны были подняться по этим лестницам, а не спуститься. Но так уж получилось, что, поднимаясь ко второму ярусу атриума, они уже ступали вниз и вскоре шмякнулись в чернила, уровень которых достигал здесь пяти сантиметров. Сверкнул сломанный фонарь. Блеснул Одри прямо в лицо, от чего та чуть не упала спиной назад. — Когда я тебя искала, — заговорила Фриск. — Один чувак, который хотел меня ограбить и убить, рассказал о чудовище, обитающем на затопленных этажах старой студии. Если тебе интересно, почему человек, который хотел меня убить, рассказал об этом, то поясню: через секунду его пыталась убить я, и он стал молить о пощаде. — Меня скорее интересует почему ты включила фонарь, раз где-то здесь обитает неведомая хрень. — Сомневаюсь, что она здесь есть. В прошлые разы, когда мы спускались сюда, никого не было. Только пустые дома и пара трупов — ничего особенного для чернильного мира. — Не удивлюсь, если ты ошиблась, — Одри решила, что, когда на них нападет какая-нибудь жуткая тварь, она до конца своих дней будет повторять Фриск: «А я говорила!». Они обернулись сначала на лестницу, но той уже не было, и тогда ничего, кроме как идти вперед, им не оставалось. И тьма поглотила их.***
Это была дорога в никуда. Они шли в неизвестность неизвестно сколько времени: как слепые котята, бредущие к своей смерти. Или тому, кто одарит их зрением и укажет путь. И сейчас Одри чувствовала то же самое: она слепа, сломала и никудышна, как самый беспомощный в мире котенок, и она бродит во тьме, не зная, уткнется ли в стену или провалится в бездну. Она вспомнила вес батареек в своих руках и то, как долго она обсуждала с Фриск случившееся. Её обрадовала нить, что была тоньше волоса — нить, которая привела от батареек к тому «самому важному» моменту. И вот я снова говорю в пустоту, Чернильный Демон словно спрыгнул с потолка и с грохотом приземлился на свои кривые худые ноги. Кажется, он вколол тебе нечто новое. Уж больно ты… веселая. — Нет. Мне очень грустно, — Одри отвернулась от брата и плотнее закуталась в смирительную рубашку. Она громко шмыгнула носом, и холодок подкрался к её затылку, как стая муравьев. Она хотела, чтобы кто-нибудь утешил её и помог вспомнить, но не так, как это делал демон. Утешил по-настоящему и нежно, боясь разбить вдребезги, окунул в прошлое. И помог его изменить, ведь там случилось нечто ужасное. — Я не знаю, кто я, зачем я здесь и ради чего надо мной издеваются. Быть может, эти люди с татуировками просто хотят меня замучить, и ничего другого им не нужно? Даже второе имя Василисы не так важно, как-то, что я должна медленно и ужасно умереть… Давай просто прыгнем, ладно? Впервые на памяти Одри тот пытался быть терпеливым. А там разберёмся, кто и зачем нас здесь держит. Вперед, Одри. Там, в прошедшем, ещё много работы. Одри кивнула. Все равно ничего не оставалось. Лишь прыгнуть в чертоги своей поврежденной кем-то памяти и попытаться восстановить последовательность событий.***
Колени дрожали от холода, а в горле, где ужасающе четко чувствовалось биение сердца, разгорался огонь. Похоже, сырость дала о себе знать, и Одри снова заболевала. — Ты в порядке? Девушка очнулась от переживаний за Эллисон и Тома и их будущее, за себя и за всю студию и в густой мгле разглядела блеск второй пары глаз и неяркий прозрачный свет фонарика. — Прости… ты что-то спросила? — Ты в порядке? — повторила свой вопрос Фриск. — Я бы хотела поговорить, но, кажется, сейчас ты не настроена на диалог. Одри сразу подумала: она хочет поговорить о чем-то сложном, что они столько раз пытались обсудить и столько раз обходили стороной. Фриск приблизилась к ней, коснувшись плечом её плеча. Фонарик сверкнул, осветив белым цветом кусок стены, на которой было что-то написано. На миг Одри показалось, что там кто-то был, но это только мигнули отблески света на стоявшей на бочке стеклянной бутылке. Напряжение стало ощутимо, как прикосновение огня к ране, и воздух стал вдесятеро раз гуще заболотившейся воды. Они уже выяснили, что у Одри проблемы, и что эти проблемы их обеих пугают. Фриск — потому что она не знает, как помочь, и Одри — потому что она не хочет всего этого. И сейчас, вспомнив тот разговор, она поёжилась. «Я чувствую бессилие, когда вижу тебя такой. Я ничего не могу сделать. Не знаю, как исправить это, чем помочь. И от этого мне ещё страшнее. Будто ты каждый день умираешь у меня на глазах, а я стою за толстым стеклом и никак не могу к тебе пробиться», — слова Фриск звучали эхом её собственных мыслей, ибо, что бы ни делала Одри — хоть угрожала Бертруму, хоть спасала Тома, — она чувствовала то же самое бессилие и ужас от него. Но как с этим справиться? Вот нерешенный вопрос. — Настроена. «Я никогда не буду настроена на этот диалог, поэтому ты все равно говори». — Даже не знаю, с чего начать… у тебя были какие-то идеи, что вообще с этим делать? — спросила Фриск неуверенно. — Типа, можно, когда все кончится, сходить к психиатру, и он бы сказал, что с тобой. Вопрос в том, при каких обстоятельствах это произойдет. Будем ли мы бегать от Рыцарей или… Или примкнем к ним по понятной причине. Одри захотелось убежать — главное ничего не слышать о Темном Пророчестве. — Хочу, чтобы стало полегче, — сказала она. — Без погонь, битв и страха. Но будет легче с Рыцарями или без них, я не знаю. — С ними лично у меня могут возникнуть большие проблемы, — продолжила Фриск. — А вот ты… ты им нужна целой и невредимой. Они обеспечат тебе лечение, причем, с людьми, которые по понятным причинам специализируются на лечении посттравма, депрессии, панического расстройства и всего того, что может возникнуть у человека, прошедшего через Ад. Одри так не думала. Зачем лечить человека, которого они снова пошлют в Ад? В неизвестные земли, с неизвестными людьми, справляться с неизвестной бедой, которая, очень вероятно, убьет её и тех, кто полетит с ней. Что же это за холод внутри? Будто под ним пытается остынуть раскалённый добела шар, собранный из подозрений, злости, обиды и боли из-за всего, что случилось с Одри. Из-за того, как с ней обошлась судьба. — Ты считаешь нужным поговорить со специалистом? — Как минимум. — И как ты думаешь, что со мной? — прежде, чем прикусить язык, спросила она. Какой дурацкий вопрос! Что с Одри не так? Самой себе ставить диагноз глупо, но ещё глупее, наверное, спрашивать человека, который не разбирается в психологии. — Да я откуда знаю? Ну есть у меня подозрения, ну а если ошибусь? Ведь наверняка ошибусь. И будем потом в эту хрень верить! У Одри была простая до безобразия догадка. Сомнений в том, что Фриск тоже думала об этом, не было. Только это, людям непросвещенным, могло прийти в голову. Но это смешно. Это глупо. Это жестоко. Видеть в себе то, что ты сам себе представил? Тупость, достойная только Одри Дрю. Депрессию. Что это вообще такое — депрессия? Раньше Одри считала, что это всего лишь хандра, которой подверженны в основном четырнадцатилетние подростки в период полового созревания. Ах, меня никто не понимает! Меня не полюбит вот этот мальчик! Я умру, выброшусь из окна от того, что поссорился с другом и получил двойку! Одри стиснула зубы. Только по примеру Дэнни, которому диагностировали депрессию, она стала понимать — депрессия реальна, депрессия опасна, депрессия серьезна. Только у Одри не она. Это было бы слишком просто, банально да и смешно. Она же не всегда грустная. У неё есть планы на будущее. Она идет к своей цели и каждый раз, встречая препятствие, успешно проходит дальше. Не может быть у такой, как Одри, депрессии, как не могут быть у совершенно свободного человека связаны руки — иначе он не смог бы, к примеру, врезать обидчику, завести машину или приготовить любимое блюдо. — А можно ли сделать что-то сейчас? — продолжила спрашивать Фриск. — Не знаю, — Одри серьезно подумала над её вопросом и выдала: — На воздух, быть может, выйти. Хоть ненадолго покинуть студию, выйти куда-нибудь к морю, в лес или в горы. В Монтауке, несмотря на все ужасы, было спокойнее, чем сейчас. Я чувствовала себя увереннее, смелее, наверное, потому что дышала свежим летним воздухом и слышала пение птиц. Думаю, на меня благотворно действует природа. Но я знаю, что так нельзя, — опередила её нотации Одри. — Отправлюсь одна я — могу потерять тебя. Отправимся вместе — и окончательно с пути собьемся. Да и времени сколько потеряем… — А ещё? — Рисовать. Рисовать постоянно. Фриск выключила фонарик, и из её груди забил пастельный красный свет. Она остановилась, взглянула на Одри, а та, поникшая окончательно, на неё. «Рисование — это все равно что пить болеутоляющие пачками, пока у тебя гниет обрубок ноги. Помогает от боли, но не от того, что принесёт за собой гниение», — подумала она, пока Фриск смотрела на неё, что-то просчитывая в уме. Рисование не вылечит. Оно облегчит болезнь. А нужно было лекарство. Но его не было. Здесь, в мире чернил и тьмы, его не существовало. Они обе это понимали. — Значит, раздобудем больше бумаги и карандашей, — сказала девушка с ножом. Выбор-то был невелик. — А насчет возвращения в реальный мир… почему бы и нет? Спасем Захарру, вытащим её отсюда, заодно и проветримся.***
Она проснулась в слезах. Сейчас-то ты понимаешь, что вы обе были правы, усмехнулся Чернильный Демон. То, что имеем — не ценим, да? То, что теряем — помним и хотим вернуть… Одри не хотелось слышать его противный басистый голос. Она знала, что они были правы — Фриск, если думала о депрессии Одри, поставила диагноз с той же точностью, с какой можно, глядя в отражение, описать состояние собственных кожи и глаз. Она бы не удивилась, выясни, что у Фриск после всех потрясений в жизни были проблемы со сном, упадок сил, суицидальные мысли и неуверенность в собственных силах. Что внешне она могла быть веселой и сильной настолько же, насколько печальной и слабой внутри. Иначе куда ушла вся решимость, позволявшая после смерти возвращаться к жизни? И что бы сделали с человеком смерть родной сестры, война, расставание с девушкой, которую он любил, проваленная важная миссия и последующие события — смерть друга, предательство, новый, полный опасностей мир, и столько пережитой физической боли? Одри всегда знала — эта история оставит на ней свой отпечаток. Но она не хотела, чтобы он был таким. Пусть тысячи шрамов, пусть изуродованная красота, пусть инвалидность! И все равно депрессия. Бесконечный темный туннель, из которого нет выхода, в котором не горит свет, даже если тебе кажется, что ты видишь его где-то в конце, на выходе, которого также не существует. Она знала это и принимала. А тогда не смогла. Не поверила, что может быть настолько слабой. Но сила никогда не имела значения. Будь ты хоть самым сильным человеком на свете, депрессия пришла бы к тебе и медленно съела, пока ты жил себе, не замечая за собой ничего «такого». Спи дальше, Черная Рука. Смотри во тьму так, словно это просто сон, сказал он, словно сотрудник хосписа, словно Доктор Сон, человек, который провожает умирающих в последний полет фантазии. Но, засыпая и крепко держась за разум Харви Дрю, Одри видела — её провожатый, её Харон тоже хочет спать. Он видит перед глазами сцену, как убил маленького, нуждающегося в помощи, как Одри, человека, и отныне хотел навсегда увязнуть в хорошем сне, где этого никогда не случилось. Она уснула и, прыгнув в прошлое, подумала: «Наверное, все это время он помогал мне, потому что чувствовал вину».