Тройная доза красных чернил

      Они давно выбрались из подземелий, и Одри все чудилось, будто, выйдя из темноты, она стала тяжелее и слабее. На спине, казалось, что-то есть — шлейф из тени или пронизывающий взгляд чудовища, которого никогда не было. И время ускорилось: они шли, Фриск допрашивала, иногда Одри дополняла её вопросы, но её не покидало чувство, словно никого, кроме них двоих, в этой студии не существовало, и говорят они с пустотой. Одри рисовала. Она рисовала торнадо — ту ловушку, в которой, как заведенный, вертелся её разум; смрадный черный туман, поднимающийся над маленьким провинциальным городком одноэтажной Америки; крылья — бабочкины обожженные крылья.       Она жила в своем времени, Фриск в своем, и каждой из них так было спокойнее. Одри всплескивала на бумагу последствия их разговора, переживания из-за Эллисон и Тома, слов, сказанных в полубреду, и будущего — далёка, которое может быть и прекрасным, и жестоким. Их жизни синхронизировались только когда Одри сказала, что больше не может идти и вот-вот упадёт замертво, и Фриск пришлось прислушаться к её мольбам остановиться. Они включили запись, которая лежала на столе у стены (к которой также была прислонена картонка Бенди) и сели, укрывшись плащом-бабочкой. Под показавшийся знакомым голос и в блеклом желтом свете ламп, больше похожих на трубы, стало клонить в сон.       «Он появляется из тени в дождь и благословляет меня. Фигура из чернил, которая светится в темноте. Я вижу вас, мой Спаситель. Я молюсь, чтобы вы услышали меня. Эти старые песни, да, я до сих пор пою их. Ибо я знаю, что вы придёте, чтобы спасти меня. И тогда я буду окончательно сметён в ваши любящие объятия. Но любовь требует жертв. Могу ли я получить благословение?».       У этого извращенца был ко мне очень нездоровый интересен.       — Сэмми Лоуренс, — догадалась Одри. Тот, которого Харви убил её руками.       — Кто? — не поняла Фриск.       — Я с ним дралась дверью, когда тебя искала. Не помню, рассказывала ли.       Запись закончилась, и студия погрузилась в тишину. Одри закрыла глаза и тут же открыла. Нет, спать было рано. Нужно ещё столько километров пройти, составить, как сказала Фриск, «базу данных», где видели всех подозрительных личностей, о которых удалось узнать, и прикинуть, куда бы могла уйти Василиса с бандой. Она заглянула в тетрадь, куда Фриск мелким почерком записывала итоги расспросов и насущные вопросы, пыталась прочитать, но все плыло, и смысл никак не доходил до усталого сознания.       — Бессмыслица какая-то… — сетовала Фриск. — Будто только мы их ищем, а не они тебя! Никто ничего не спрашивал, никто ничего не знает! Они только грабят, убивают, запугивают, иногда оставляют какие-то знаки… по-моему, у Василисы есть свой план, и, похоже, он состоит в том, чтобы тебя сперва припугнуть. Хочет тебя отогнать или че? Зачем тогда в чернильный мир пришла…       — Ну, если я правильно поняла, она та ещё садистка, — фыркнула Одри. — И нервировать людей у неё получается просто замечательно.       — Она не садистка. У неё есть тактика, как у хищника, — стала рассуждать Фриск. — Возможно, она хочет, чтобы ты сделала что-то очень необдуманное. К примеру, сама прискакала ей в лапы.       — Чем я и занимаюсь.       Ей нужны Ключи, ключ от хранилища которых есть у Одри. Хранилища, о местонахождении которого не знает никто. Шуту нужны эти Ключи, они ценны, говорит, и поэтому Одри должна тоже их найти. Что случится, если она все же попадётся Василисе? Она поймёт, что Одри ничего не знает, отнимет ключ и убьет. Хранилище… Хранилище… она достала «Иллюзию жизни» и стала листать, но, разумеется, ничего интересного не нашла, кроме Сэмми Лоуренса с топором в самом уголке белой страницы. Ничего. Отец либо забыл, для чего оставил ей книгу, и поэтому не оставил никаких подсказок ни о том, как ею пользоваться, ни о том, где находятся волшебные ключики, которые так всем нужны.       Её так разозлило все, что с ней произошло, что Одри захотелось не просто оторвать «Иллюзию жизни» от корешка, а сжечь её на костре. Никто не собирался помогать, только Фриск, которая на самом деле не знала, как это сделать. Каждая душа в этом проклятом месте норовила её прикончить, и только некоторые стали кричать, как идиоты, что она герой — хотя все, что она сделала, это очень сильно захотела пройти в Город Разбитых Мечт. Теперь держите — психические проблемы! Господи, да её жизнь последние месяцы действительно напоминает Ад!       Тогда она просунула пальцы под корешок и стала оттягивать, болезненно напрягав плечи, страницы от обложки: хрустнул картон, порвались марля и нитки, заплакали смятые в руке страницы. Одри сжала челюсти, оскалилась, как зверь, и глаза её блеснули, как у разъяренного животного. Она хотела думать, что во всех её бедах виновата несчастная книжка, но не отец, который давно мертв, не Харви, до которого тоже с трудом доберешься, не имеющие ко всему этому отношения друзья и даже враги — все это вина самой бесполезной книги во вселенной. Ведь в ней не было даже про хранилище Ключей! Не было ничего про управление Циклом! Не было желтых чернил, видных только через чудо-зеркало! Гребанная! Пустота!       — Ты что делаешь?!       Одри двинула Фриск локтем в грудь и с рычанием, со вспыхнувшим в груди жарким пламенем злости, разорвала «Иллюзию жизни».       Наверное, прошла целая вечность, когда она пришла в себя и поняла, что стоит на коленях, уперев руки в разметавшиеся по полу листы, и смотрит на прекрасный вид — на оторванную обложку, но все ещё прикрытую форзацем. Она вскрикнула, сильно стукнула по нему кулаком и часто задышала.       «Отец, — подумала Одри, и её тело стали бить резкие удары током — не мелкая быстрая дрожь, а настоящие удары, идущие от самых легких. — Ну почему, почему? Ты обещал помочь…».       И даже он, родной папка, принёс столько боли! Убедил, что мать тебя покинула. Стер тебе память. Скрыл от тебя столько ужасных вещей, которые сотворил с твоим братом и другом. Разве от такого человека можно дождаться нормальной помощи? Вот уж вряд ли. И она стала царапать форзац, пытаясь сорвать его и продолжая хныкать, пока не почувствовала — кто-то оттаскивает её, нажимая на вывихнутое плечо и поворачивает к себе лицом. Увидев перед собой Фриск, желание разреветься в голос стало непреодолимо, потому что в её взгляде Одри видела только суровость и разочарование. Даже слышала мысли: «Господи, поскорее бы отвязаться от этой!..».       — Все, успокаивайся, — не отводя от неё глаз, сказала Фриск.       И Одри стала дышать. Грудь обжигало, не то из-за плотного воздуха, не то из-за его объема, и голова закружилась, но с каждой секундой, что воздух равномерно поступал внутрь и осторожно выходил наружу, повторяя одно и то же, как робот — она почувствовала спокойствие. Фриск стерла пальцами слезы с её щек, взяла оторванную обложку, попыталась отковырять от неё форзац, но, когда не получилось, взяла обложку подмышку.       — Прости, — прохрипела Одри. — Я снова сорвалась. Сильно врезала?..       — Нет. Дыши. Тише, тише… — Фриск погладила её плечи. — Что случилось? Почему ты так разозлилась?       Дыхание сбилось: мысль о том, что все это могло быть только жестокой шуткой отца, притупилась, но не перестала быть ядовитой. Она закрыла лицо ладонями. Она совсем запуталась: для чего, для чего она здесь, что ищет и как собирается искать? Не бессмысленно ли оно ходят по этим коридорам? Не зазря ли Одри всегда висит на волоске от смерти и не слишком ли дорогой ценой ей дался этот поход? Сколько потерянно, сколько безвозвратно ушло, и ради чего? Чтобы «Иллюзия жизни» оказалась бесполезной?       — Просто нервный срыв, — сказала она. — Просто… дурацкая идея: что даже отец отвернулся от меня, раз создал такую бесполезную книгу, которую, тем не менее, оставил мне, как нечто очень важное.       Сердцебиение замедлялось. Все это время Фриск, не решившаяся обнять Одри, как раньше, наблюдала, как та своими силами справляется с паникой, и они обе могли собой гордиться — у них получалось доверять друг другу и не лезть, куда не просили. Одри устало отклонилась назад, не почувствовав боли от удара затылком о стену, и смежила веки. Когда приступ полностью прошел, она, кажется, снова стала проваливаться в сон. И услышала, как Фриск говорит:       — Я займусь форзацем, если надо. В конце концов, я тут переплетчик, я знаю, как их разобрать и заново собрать… хорошо?       Она кивнула.       — Тебе вообще зачем?       — Подумала, что, раз на страницах ничего нет, то может быть под ними. А если и там ничего… я не знаю. Не знаю, что ещё предпринять.       — В этой книге определенно что-то есть. Твой отец, может, и сделал много чего плохого, но с тобой бы, зная, какая опасность будет тебе грозить, так не поступил. Иначе зачем он создал свое воспоминание здесь? И зачем из Ада сбежал?       Весомые аргументы.       — Не волнуйся. Он должен был оставить подсказки. Может, не в этой книге, конечно, а где-то в другом месте. И мы их найдем.       — Не надо меня утешать, — не открывая глаз, вздохнула Одри. Теперь, после крика и плача, боль разгоралась в области лба, будто в неё угодили огненной стрелой. Она уже поняла, что зря все это сделала. Зря порвала книжку, думая, что её кривость и постоянный хруст что-то за собой несут. Зря вбила себе в голову, что в ней вообще должно быть что-то особенное. Но ведь ничего больше не осталось. Они все обыскали — и? Где искать Ключи? Как управлять этим миром? — Я поступила глупо. Я подумала, там что-то есть, но на самом деле я просто разозлилась от того, что там ничего нет. Мы в тупике.       — Это ты так думаешь. А я верю, что все ещё впереди. Теперь спи, я же вижу, как ты устала. Спи и старайся не думать о плохом.       Не думать о плохом? Они не знают, куда идти. Её разум трещит по швам. Они одни. И где-то там рыжая волчица, которая строит свои непонятные им планы. Куда ни глянь, везде враги, загадки и заговоры. Сплошные вопросы без ответов. Одри легла, поджав колени к груди, и спрятала голову в плаще. Есть только студия и отчаяние — блуждание без цели, прерываемое только сном и едой. Мог ли Джоуи Дрю просто жестоко пошутить над дочерью? Как показала новая жизнь Одри, нет ничего невозможного. И она представила, как рисует на черном холсте закрытых век: белые контуры кольца, по которому бродят бабочка и пес. Кольца, которое кажется им прямым коридором с началом и концом, и там, в конце, им чудится свет. А на самом деле это они с ума сошли и видят то, чего нет.       Она проснулась как только услышала этот ненавистный тихий свист — только в этот раз показалось, что он звучал над ухом. Будто кто-то наклонился над ней и, обдав своим холодным дыханием, засвистел известную одному ему мелодию. Одри резко открыла глаза и выпрыгнула из плаща, но не нашла того, кто мог бы так свистеть. Разве что Фриск, которая сидела чуть в отдалении и зачем-то вымачивала обложку в бассейне из склеенных чем-то темным досок. Выравнивая дыхание, Одри убрала волосы с лица, взглянула на Фриск — та с видом человека, который устал от своей жизни, сидела на корточках и смотрела на Одри также внимательно, как она на неё.       — Кошмар?       — Кошмар…       Одри ненавидела себя за это. Она кричит, все ломает, плачет, дерется, и нет в этом мире лекарства, которое могло бы излечить её здесь и сейчас. А девушка с ножом всегда рядом, всегда успокаивает, всегда слушает, хотя у самой не осталось сил, и то, что она якобы верит в метафорический свет в конце туннеля — только попытка вселить в Одри надежду и доказать себе, что не все ещё потерянно. Даже сейчас Фриск, не говоря ни слова, подзывает её к себе, и Одри садится рядом и чувствует, как теплая рука касается плеча, и вера вновь возвращается. Не вера в успех, не вера в то, что все будет хорошо. Другая вера. Что все хорошо в эту самую секунду, и никакая страшная тварь не навредит им.       — Знаешь, почему я такая всегда спокойная? — спросила Фриск, кончиком ножа поддев плавающую в воде обложку: от картона потихоньку отслаивалась черная кожа, начиная с угла, в который переплетчица и ткнула.       — Потому что ты оптимистка?       — Нет. Просто я знаю, что, если я испугаюсь, поддамся панике, разозлюсь или захандрю — все станет ещё хуже. Допустим, если бы нас кто-то разозлил. Ты бы ему врезала, потом я ему врезала, а это был человек, с которым можно было бы не ссориться, который мог бы нам даже помочь. Поэтому я предпочитаю оставаться спокойной.       — Но ты не всегда такая.       — И я прекрасно знаю, что случается, когда я не всегда такая. Думаю, ты тоже уже знаешь. Когда я злюсь, я злюсь по-настоящему. Что-то может такое случится, что выведет из себя спокойного человека. К примеру, Василиса, которая убила моего друга и пыталась остальных — тебя, Генри и Захарру, — меня разозлила очень сильно, ну ты помнишь. Когда я с Чернильным Демоном один на один осталась, я разозлилась, что могу умереть, проиграв ему. Тогда я считала себя настоящей королевой неудачников, ведь человек, когда-то освободивший народ монстров из заточения, который сражался за Вселенную во множестве войн и жертвовал собой ради хотя бы маленького преимущества — не может умереть в драке с какой-то чернильной кляксой. Но я могла бы не нервничать, и тогда я бы нашла другой способ разобраться с демоном, и все было бы лучше — как минимум, меня бы не пришлось вылавливать из воды. Когда мы поссорились после первого визита Захарры, это не было злостью, только жгучей обидой от того, что мне не доверяют. И недавно это повторилось. Ты снова сказала, не подумав, и я обиделась. Но не разозлилась. А вот если бы я не стала принимать твои слова близко к сердцу, кто знает, может, и смогла бы отговорить от этой дурацкой идеи с петлей…       — Зачем ты все это говоришь?       — Чтобы ты понимала, что я умею держать себя в руках, но также даю осечки, и эти осечки могут дорого стоит. Помни об этом, Одри. Выплескивать свои чувства не плохо, а иногда даже полезно. Но чаще всего все становится ещё хуже. Потом приходят стыд, желание извиниться и все исправить. Ты начинаешь копаться в себе, винить в том, над чем тебе не удалось совладать. Ты теряешь работоспособность. Не можешь видеть мир рационально, ведь в этот момент весь ты — иррационален.       Сначала она почувствовала возмущение, потому что эти поучения были как соль на рану, лишнее напоминание об ущербности Одри и болезненный удар ниже пояса. Хотелось встать, высказать все, что думает о Фриск и тупых беседах, к которым она постоянно подталкивает её. Она уже открыла рот — и не нашла, что сказать, что звучало бы справедливо и честно. Ей плохо. Паническую атаку сложно контролировать. Ещё сложнее контролировать свои страхи и отчаяние, подпитываемое этим ужасным местом и тем, что каждый день здесь может стать последним. Её нервировал этот мелодичный свист в неспокойных снах. Возложенная на плечи миссия, которую она обречена провалить. Путаница, которая разрушила привычный мир — и теперь старые двери ведут в новые места, право это лево, верх — низ.       Но ещё они крутятся в порочном круге, где Одри все ломает, а Фриск чинит, где Одри страшно и плохо, а Фриск успокаивает её, пытается помочь и редко когда позволяет себе проявить слабость. Оно повторяется из раза в раз, и они никак не могут разорвать этот круг — чтобы Одри научилась минимизировать свои приступы и чтобы Фриск перестала носиться с ней, как с ребёнком.       — Тебе кажется, я прошу невозможного, — услышала она её голос как сквозь толстое стекло. — Что это жестоко — прости за грубость, заставлять безногого ходить. Но мне тоже часто хочется просто днями напролет лежать, глядя в потолок, и рассуждать о собственной никчёмности. Ненавидеть себя за каждую ошибку и жалеть из-за того, как со мной обошлись другие люди. Хочется бояться — а боюсь я часто, — плакать, спорить с человеком, который будет объяснять мне понятные истины и двигать вперед. Ты можешь относиться к моей просьбе, как душе угодно, мое дело поделиться с тобой моими чувствами и желаниями — давай друг другу поможем. Не хочу быть роботом. И не хочу, чтобы наши отношения строились по принципу «страдающий/утешающий». Хочу, чтобы тебе стало лучше, но этого не произойдет, если ты не научишься держать себя в руках. А ещё, если ты не научишься, мне кажется, я сгорю. А я не хочу. Долгие годы я сжигала себя ради любимых людей и ордена, и думала, что и ради тебя сгорю. Вот я горю, горю и понимаю — я хочу тебе счастья, только счастье не построишь на собственном прахе.       Она вновь поддела ножом кожаное покрытие и сняла его с картона так, словно оно никогда не было к нему приклеено. Трясущимися руками Фриск достала сначала кожу, а потом и сам картон, который остался от обложки. Некой частью мозга, не присутствующей при её речи, Одри подумала, как было глупо окунать обложку в воду, ведь она могла смыть возможные записи. Но это было бы слишком просто — написать что-то чернилами или грифелем. Возможно, здесь имели место быть желтые чернила, которые были водоустойчивы. Тем более, в бассейне не было никаких разводов — она лишь стала чуть мутной из-за растворяющихся в ней кусочков старого клея.       Она не просила безногого ходить. Она хотела, чтобы безногий сам крутил колеса своей коляски, ведь это он может. И Одри могла уже научиться жить со своими проблемами, не вредя единственному близкому человеку. Хотела бы Одри, чтобы Фриск «сгорела»? Нет. А ведь дело было не только в этом — дело в том, что они в очень опасной ситуации, и спасти их может только командная работа. Если Одри научится держать себя в руках, всем станет легче. И ей самой станет легче, потому что она перестанет сеять ошибки, на которых позже посеет ещё больше новых.       Ей хотелось, чтобы будущее, которое может наступить, пускай его не видно, как солнца из-за завесы густых темных туч, было нормальным, чистым, не имело отпечатка того ужасного начала этих отношений. Не чувствовать горечи из-за чувства вины и не впадать в крайности, когда что-то будет идти не так. Хотелось взять ситуацию в руки. Научиться катить эту коляску. Чтобы не было больно не только Одри, но и Фриск.       «Если я думаю об этом, понимаю это, значит, не все ещё потеряно. Не так плохо, как могло быть. Это… хорошо».       Тогда она была полна энтузиазма, выпрямив спину и плечи, сказать, что она справится, дать клятву становиться лучше и помогать себе в реабилитации, как бы сложно сейчас ни было. Это было бы ложью. Одри могла и не справиться, не выполнить обещание. Все сразу не будет получаться хорошо. Нужно стараться, смотреть на себя, анализировать свое поведение и одергивать себя, когда захочется вновь все испортить и пососать чью-то кровь, чтобы сделать лучше себе. Так это называется — энергетический вампиризм? Вроде бы да. И пора с чужой энергии переходить на собственную, потому что такой тип вампиризма (на самом деле любой) до добра не доведёт.       — Пусть высохнет. А там посмотрим, что дальше, — Фриск положила подбородок на согнутые колени и закрыла глаза, точно уснула. — Не забывай — если ты начнёшь падать, я тебя удержу. И обижать тебя не позволю. И не стану принижать твое достоинство. Просто… помоги мне, ладно?       — Я помогу, — немалых усилий потребовалось, чтобы голос звучал ровно. — И… я тебя тоже в обиду не дам. Не хочу видеть, как тебе плохо. Не хочу становиться причиной этому, — Одри расплакалась. Совсем для неё не удивительно, ведь она всегда была плаксой. И, серьезно взглянув на девушку с ножом своими покрасневшими блестящими от слез глазами, она, не сдерживаясь, продолжила: — Мы выдержим. Ты права. М-мы должны попытаться. Но я не знаю как. Словно мы идем вслепую.       — Нет. Не вслепую. Мы не видим полной картины, а отдельные её части, и, заметь, видим больше остальных. Важно не теряться, терпеть, думать, искать. И тогда мы победим, — Фриск качнулась, заваливаясь назад, но удержалась. Сон уносил её, как ветер. Именно эта сцена и никакая другая в тот день что-то изменила в Одри. Тот же ветер принёс перемены. И она услышала совсем тихое и такое сейчас важное признание: — Я так устала, Од…       — Отдыхай, — она пододвинулась поближе, и Фриск положила голову на её плечо. И Одри почувствовала себя лучше — потому что сделала что-то, потому что ещё не было поздно выкарабкиваться и делать это самой. Потому что она тоже могла помочь родному человеку, пусть и с большим опозданием. — Спокойной ночи.       Она подумала, каково людям, которые не успели понять происходящего с ними, которые не поняли, что идут не вперед, а по кругу. Которые остались в черном кольце своих мыслей и понимают, что они видят ненастоящий свет, но выбраться уже не способны. Наверное, это больно. Вот это и есть связанные руки и отрезанные ноги. Это и есть смерть. И будь у Одри возможность услышать этих несчастных, изменить их судьбу — она бы сделала все возможное, чтобы помочь, как теперь хотела помочь себе.       Вскоре части обложки высохли, и Одри осторожно положила Фриск на пол и наклонилась к ним. Ничего. Даже царапин никаких не было. Одри достала зеркало из сумки и, пока храбрость не покинула её, навела на содранную с картона кожу с белыми, не размывшимися словами: «Иллюзия жизни». Она боялась ничего не увидеть и потерять кроху надежды, которая сейчас блистала рядом с сердцем. Однако вот — она сделала это. И увидела… ничего. Но руки, не обращая внимания на холод в груди и грохот, с которым надежды, даже её крохи, рушатся, перевернули кожу и снова навела на неё зеркало.