Тройная доза красных чернил

      Поступала ли Фриск правильно? Слишком сложный вопрос. Как человека, понять её было можно, к тому же, тогда они не хотели ставить диагноз, думая, что могут сделать только хуже. Но сейчас, вспоминая, как её заставляли работать над собой, Одри становилось больно. Спрашивать человека с депрессией, почему он не хочет выйти из этого состояния, также глупо, как тому же безногому жаловаться на его инвалидность — ведь он, дескать, мог бы с ногами пробежать дистанцию, а в будущем стать чемпионом по бегу. Одри видела свои проблемы и тогда ещё была готова над ними работать, чтобы не стало хуже.       Но вот она здесь, в смирительной рубашке и блестяще-белой комнате, ужасно хочет в туалет и высморкать нос после недавней истерики. И она понимает, что, к своему ужасу, прошла тот рубеж, когда было не поздно. И эти воспоминания приносят боль, потому что кажется, что они обе не достаточно старались, или Фриск совершила жестокую ошибку, не принеся себя в жертву — что тоже было бы ошибкой, вообще все, каждый выбор там был ошибкой. С другой стороны, обстоятельства были совсем не те. И Одри была другая — лучшей версией себя нынешней, ещё способной меняться, сохранившей в себе хорошее. Она поддерживала друзей, хотела наладить контакт с братом, не желала убивать и мечтала выжить, черт подери, выжить, чтобы будущее, которое она себе представляла, сбылось.       Ты ещё можешь измениться.       Что?       Чернильный Демон изменился. Его память была повреждена, как и память Одри, и прыжки в прошлое не только ей возвращали считавшиеся утерянными кусочки личности. Он вспоминал вкус нормальной еды спустя тридцать лет, проведённых в плену студии, мягкость травы под пальцами и жар солнечных лучей на бледной коже. Вспоминал и как ему дали отпор, и как отношения врага к врагу переросли в отношения очень хреновых брата и сестры.       Мы оба ещё можем выбраться из этого порочного круга. Не все потеряно. Никогда не потеряно. Нужно вспомнить. Заполнить пробелы. Чтобы наше сердце могло биться, как раньше.       Наше сердце…       Сдавило горло. Одри вспомнила что-то, о чем не догадывалась — вроде ясная, а вроде совсем не видимая часть прошлого. Она вспомнила голос, он твердил о сердце, вспомнила послание, написанное золотыми чернилами, вспомнила чьи-то слезы. И её вдруг испугала эта странность: что она здесь, вместе с демоном, когда они были близки к триумфу. Что она не хочет выдавать имя Василисы Огневой и что думает о Фриск, как о человеке, которого она уже никогда не увидит. Что восстанавливает память, как здание, уничтоженное сильным взрывом. Она подумала, потянулась, и брат потянулся вместе с ней. Их мысли стали одной мыслью, сплетаясь, как верёвка, как брошенное в неизвестность лассо. И увидела серебряную бездну, на месте которой должны были быть воспоминания, сотни ужасных и замечательных воспоминаний.       Харви… ты давно знал, да? Знал, что они забрали у нас. Обманывали нас… я… я не знаю, но, кажется, там было много другого. Прошло больше времени. Или все было не так, совсем не так, как нам приказано думать, и…       Одри. Его голос в серебряном пространстве звучал, как ржавая жесть, проехавшаяся по рельсам. Он словно пригвоздил её к месту, не дал запаниковать. Мы разберёмся. А сейчас ты должна уснуть и продолжить вспоминать. Запомни — выходи пореже. Чем больше, тем лучше. Тогда ты не потеряешься. Тогда мы сможем понять. Слышишь?       Слышу.       Отлично, Чернильный Демон отодвинулся от неё и неосязаемой прозрачной тенью влился в стену. Вдалеке, за дверью, раздавались повторяющиеся хлопки, с которыми взрываются бутылки от выстрелов в тире, только это выключался свет. Наступает полночь, сестра. И мы должны быть к ней готовы.

***

      «Когда ты рисуешь, ты делаешь это не головой, а сердцем. Когда ты создаёшь новый мир, столь отличный от нашего, ты делаешь его сердцем, а не мозгом. Когда ты любишь, то любишь исключительно сердцем, сколько бы рассудок ни противился этому чувству. И я нарисовал и создал этот мир из любви такой же сильной, какой любил тебя. Любовью своего черного, сгнившего сердца. Спасибо, что нашла к нему ключ. Надеюсь теперь найти к твоему. Ведь путь к сердцу лежит через сердце, и путь к ключам пролегает там же.       Искренне твой, Джоуи Дрю».       Вот что он оставил ей в наследие. Желтые чернила, которые образовывали неровные буквы, которые в свою очередь образовывали бессмысленные слова. Одри смотрела на кожу, оторванную от обложки, сквозь запотевшее из-за её дыхания зеркало, и старалась не плакать. Путь к сердцу лежит через сердце, путь к Ключам — через сердце. И что же это значит? Что её отец употреблял, пока писал эти строки, или он был уже слишком стар и ничего не соображал? От сердца к сердцу! Ну кто бы мог подумать! И любят сердцем — какая неожиданность! И Ключи лежат там же, в чьей-то груди, и…       Одри резко отвернулась, убрала зеркало и часто задышала, боясь вновь сорваться. Думай, Од, думай. Она сжала руки в кулаки и зажмурилась, мысленно вырисовывая все, о чем написал отец. Белым по черному: шесть Ключей от замка, плавающего в безвременье, любовь двух людей, человека, сидящего за рабочими столом с карандашом в руке и мечтой во взгляде. Она представила, как рождается Бенди — он выходит сгустками света из груди Генри Штейна, ложится на бумагу и темнеет, пока не становится самым обыкновенным рисунком из чернил. Представила, как Джоуи Дрю вкладывает свое сердце в чернильную машину, и та создает — не рожает, а создает, — ему ребенка.       Она тряхнула головой. Ударила кулаком по полу. Прошипела:       — Это все бессмысленно…       Она осмотрела картонку, и, конечно же, на ней ничего не было. На коже — одно сообщение отца о сердце. Наверное, это загадка, неподвластная для её скудного ума. Нужно спросить Фриск, она вроде как умеет разгадывать загадки и головоломки, если не соврала. Но когда Фриск проснулась, то тоже ничего не поняла, и ведь пыталась — сидела, сто раз перечитывая послание. Сначала с улыбкой, ведь, в отличии от Одри, ещё могла умилиться этому нежному «…любви такой же сильной, какой любил тебя». Потом — мрачнея, так как она тоже ничего не понимала. Она не говорила об этом, просила подождать, только Одри все понимала — они обе провалились.       Значит, нужно предлагать варианты.       — Это будет звучать смешно, — сказала Фриск. — Но мог ли твой отец… э… спрятать в чью-то грудь подсказку?       — У него были свои причуды, — заметила Одри, хотя не назвала бы это причудами. В зрелости он точно имел проблемы конкретного характера — не контролировал свой гнев и разрушил жизнь очень многим людям. Но прятать кому-то в грудную клетку какую-то вещь? В живого человека или все же труп? Нет, звучит как бред. Так она Фриск и сказала, и они стали думать дальше.       Загадки нужны, чтобы скрыть истинный смысл слов. Как сейф, в который спрятали драгоценности. К замку нужен код, набор чисел, важных тому, кто спрятал эти драгоценности. Конечно, есть коды, которые ничего не значат. Но сейчас не тот случай. «Спасибо, что нашла к нему ключ. Надеюсь теперь найти к твоему». Она стала грызть ноготь на большом пальце и топать носком ноги. «Ведь путь к ключам лежит там же…». Там же. В сердце.       — Ключ к сердцу, — вновь заговорила Фриск. — Это же типа метафора. Подход к человеку, вещь, момент, который позволил человеку, чье сердце открыли, полюбить этакого владельца ключа.       Одри щелкнула пальцами и указательный вытянула к Фриск.       — Отец всегда говорил, что дело в этом, — она хлопнула себя по груди. — Что наше с демоном различие в имении у меня сердца — любви и сострадания, — она почти дотронулась до заветного ответа, но он ускользнул от неё, как скользкая змея, нырнувшая в свою нору. Тогда Одри встала и принялась ходить туда-сюда, все больше нервничая и считая миги, которые проводила без дела. Харви внутри неё мерзко усмехнулся, вспомнил о чем-то, и Одри услышала, чем было то воспоминание: как отец орет на него, повторяя, что у того нет сердца. Случилось все после того похода к психиатру в холодный зимний вечер, когда Дрю вернулись домой, и глава семейства решил провести со старшим сыном беседу. Ведь это он, Харви, виноват во всем, это он, бессердечный, жестокий подонок…       Она закрылась от его мыслей за стенами Силы и поморщилась: боль вернулась, но вместо одной огненной стрелы была тысяча. Ей вдруг показалось, что она тоже бессердечная, и на самом деле они с Харви ужасно похожи. В ней не осталось сил любить отца за его слова, как не осталось желания идти дальше и спасать Захарру, так как тогда Одри непременно встретится со своей смертью. Просьба Фриск сказалась на ней — она видела темную сторону их нынешних отношений, видела в них себя её глазами и от того казалась себе тем самым человеком, у которого в груди — камень.       Она даже не услышала, как усмехнулась этой мысли и как, тронув за плечо, её позвала Фриск.       — Нужно идти, — сказала та. — Подумаем в дороге.       И, идя, Одри думала, есть у неё сердце или же нет. Быть может, отец ошибся, и все это время оно было у Харви? Огрубевшее и черствое, раненное его словами и ненавистное самому Харви за то, что он не может перестать чувствовать боль. А у Одри нет. Оно отпало из ненадобности папиной дочке, успешной художнице и молодой красивой девушке, не знавшей невзгод. И оно не смогло вырасти там, где были посеяны гроздья гнева и ужаса от творящихся вокруг страшных событий. Там выжженная земля, и выжжена она клинками, чернилами и пророчествами. Как же может быть сердце у того, кто слишком поздно познал свою участь и увидел мир за ширмой славной американской мечты?       Куда они идут? Василиса неизвестно где. Хранилище неизвестно где. Куда они идут? Одри так и спросила, и Фриск что-то ответила: кажется, она хочет попасть в Мастерскую, потому что там же после тебя могли появиться наши враги и они могли оставить знак специально для тебя. Одри решила, что Фриск гонится за собственной фантазией, чтобы просто было куда идти.       — У меня есть сердце? — спросила Одри.       — Конечно. Что за вопрос? — девушка с ножом замедлилась. А Дрю не знала, как ответить, и просто ляпнула:       — Мне скучно, вот и все.       Фриск кивнула: мол, поняла, но не поверила.       — У тебя есть сердце, — она постаралась быть веселой, даже толкнула Одри локтем в ребро. — И оно очень большое, как у лошади.       — Ничего хуже не слышала, — буркнула она.       — Как есть говорю. В твоем сердце найдется место для всех. Для отца, для брата-психопата, для незнакомцев и каждого, кто пытался тебя убить. Ведь ты не убиваешь, не пытаешься отомстить. Ты даже Василису не убьешь, не только потому что дала обещание Захарре, но и потому что сама этого не хочешь.       — Ты слишком высокого обо мне мнения, — она старалась не смотреть на Фриск, чтобы не видеть её насмешливый добрый взгляд. — Не станет убивать всех подряд любой адекватный человек. К тому же, я убила очень многих. Ты видела это своими глазами. И ещё двоих в овраге.       — Но ты сожалеешь о сделанном. Ты так стремилась к бобине, чтобы перезапустить Цикл и не дать тем смертям случиться, а в Монтауке была битва, и там либо ты, либо тебя. И ты постоянно об этом вспоминаешь, потому что не хотела убивать тех двоих.       Теперь Одри не знала, как уйти от разговора. Не знала, зачем спросила. Чтобы услышать подтверждение, да, у неё есть сердце? Но Одри по-настоящему не верила в это.       — Похоже, нужно ещё поработать над самооценкой, — заметила Фриск и на ходу повернулась к Одри лицом. — Ты в курсе, что, когда ты хмуришься, у тебя глаза становятся ещё более яркими? Они похожи на закат, когда солнце только начинает опускаться, и небо вспыхивает насыщенным желтым.       Она густо покраснела, и, как и всегда в такие моменты, ей стало жарко в собственной шкуре.       — Не льсти, — прошипела она сквозь сжатые зубы. — Я прекрасно знаю — ты говоришь это, чтобы мне стало лучше.       — Отчасти. А ещё потому что появился повод расхвалить твою красоту. Раньше-то я молчала, тупила, думала, зачем лишний раз смущать? А тут тебе хреново, и у тебя явные проблемы с пониманием своих хороших сторон, и я решила — все, хватит молчать. Отныне каждый день буду говорить, какая ты красивая, — широко улыбалась она все это время, пока Одри думала, как черепахи втягивают шеи в панцирь — ей экстренно понадобилось втянуть голову в плечи. — Ладно, ладно, перегнула палку. Я просто… знаю, что ты задаёшь себе ряд серьезных вопросов и отвечаешь на них не верно. У тебя есть сердце — и это объективно. Ты добрая — и это тоже объективно. Не будь к себе такой критичной. Самоуважение — основа нормальной жизни.       Настроение испортилось окончательно. Кто её заставил это сказать? Ведь теперь Фриск умолкнет, только когда заснет или когда у неё язык отсохнет! И будет, конечно же, нагло врать в лицо — что у Одри в груди что-то есть, что Одри красивая, и все, что она сказала — ложь, вызванная нехваткой некого самоуважения. Все у неё нормально. Она знает себе цену. Знает, что у неё есть и чего нет. Но сейчас той красоты, что была в обычном мире, нет. Чудовищные желтые глаза, нездоровый цвет кожи, свалявшиеся волосы — и это только начало из целого перечня. Она понимает это и не стремится убедить себя в ином. Уродство — это уродство. И внешнее, и внутреннее.       Фриск перестала посыпать её незаслуженными похвалами, заметив, наверное, как недовольно хмурится Одри. Она откашлялась, словно немного приболела, и ещё долго смотрела себе в ноги, думая о чем-то своем. Как назло, Мастерская не появлялась. Провалилась под землю, исчезла в пространстве и времени, черт знает — её не было, а время тянулось, как жвачка, выводя из себя своим медленным ходом. Но Одри не поддавалась унынию. Она прокручивала слова отца, как пластинку, повторяя: «Когда ты рисуешь, ты делаешь это не головой, а сердцем. Когда ты создаёшь новый мир, столь отличный от нашего, ты делаешь его сердцем, а не мозгом. Когда ты любишь, то любишь исключительно сердцем, сколько бы рассудок ни противился этому чувству. И я нарисовал и создал этот мир из любви такой же сильной, какой любил тебя. Любовью своего черного, сгнившего сердца. Спасибо, что нашла к нему ключ. Надеюсь теперь найти к твоему. Ведь путь к сердцу лежит через сердце, и путь к ключам пролегает там же».       Отгадка была проста. Она лежала где-то на поверхности, и даже идиот смог бы её найти. Но не Одри, почему-то не она. От того ли, что не уверена в себе? Что не верит доводам рассудка и движению своей души? Она повторила загадку вслух, повернулась к Фриск, словно ответ висел на ней, как обезьянка на ветке, и Одри даже что-то нашла. Дело в сердце, то есть, в любви. Только как любовь укажет путь к Ключам? Тогда она достала свой ключ и внимательно осмотрела его, хотя, казалось, запомнила каждый его миллиметр. Она подметила разве что то, что головка в виде драконьей крыльев формой напоминала сердце. Все.       — Джоуи Дрю создал свой мир из чистого вдохновения, — заговорила Фриск. — Из любви к своему делу. Это он потом слетел с катушек, если я все поняла.       — Когда студия стала приносить ежемесячный доход, отец, всегда не самый добрый и эмпатичный человек, заставлял сотрудников работать фактически за бесплатно и без отдыха. Количество вместо качества. Деньги вместо сердца, — произнесла Одри. — Затем все пошло на скат. Франшиза не приносила тех денег, что раньше, и через некоторое время компания обанкротилась. Отец, можно сказать, ушел на пенсию, но на деле, я бы сказала, просто сбежал, прихватив с собой чернильную машину.       — Но в начале все было иначе. Он и Генри горели этим, да? Как там Джоуи говорил…       — Нужны только карандаш и мечта. Он искренне в это верил, а ведь характер у него был не сахар, никто не сказал бы, что тот был настоящим мечтателем, — Одри замерла. — Но он им был. Жестоким. Деспотичным. Жадным. Озлобленным. И, чем больше становился бизнес, тем сильнее в нём проявлялись эти качества. И потом он был разбит.       — Важно то, что, каким бы гадом он ни был тогда, с появлением в его жизни тебя, все поменялось. Он вспомнил, что был не только плохим, но и хорошим. У него была большая мечта, сделать людей счастливыми с помощью своих мультфильмов. И карандаш. И любовь, которая после всех трагедий дремала, не показывалась — а с твоим появлением проснулась, — Фриск, довольная собой, уперла руки в боки и глубоко вдохнула грязный, душный воздух студии, словно она была на природе. — Ну же, гений. Я знаю, ты давно знаешь ответ, просто боишься сказать такую банальщину.       В тот момент она уже думала не о загадке. Теперь, когда она решила сопоставить факты и хоть на минуту представить, каким человеком был её отец, кое-что перестало укладываться в её голове. Банкротство случилось в сорок шестом, за год до появления Одри. А Генри, как она думала, угодил в Цикл в шестьдесят третьем, когда ей было четырнадцать. Вот это она, конечно, «пробудила» в нём любовь. А ведь… отец говорил, что отправил Генри в Цикл до её появления. Но Генри говорил другое: прошло около тридцати лет с тех пор, как они с Джоуи виделись, то есть, он считал, что попал в студию в шестьдесят третьем. Но ведь Генри видел её, Одри, в люльке, она помнила то воспоминание. Значит, не прошло тридцати лет. И ещё слова человека, с которым Линда провела последние годы, говорил, что прошло десять лет с его исчезновения, с шестьдесят третьего по семьдесят третий…       — Все хорошо?       Одри словно стала прозрачной, как стекло, и внутри образовалась воронка, которая, разбивая на мелкие кусочки, засасывала её в себя. Кто ей врал? Какой-то левый мужик? Генри? Или отец? Пытаясь наладить контакт с дочерью, он «приврал» о том, как изменился рядом с ней. Или запамятовал? Что-то напутал? Почему, когда только хочет начать относиться к нему лучше, видеть в нём больше света, судьба преподносит такие сюрпризы? Важно ли все это, важно ли то, что Джоуи приврал для красивого словца? Или не приврал, а солгал от начала до конца…       — Просто подумала не о том, — она заставила себя пойти дальше, как будто тащила саму себя на коротком поводке. — Идём. Идём…