В Мастерской, прямо на запертой двери, которая должна была вести к выходу, девушки действительно нашли знак: рисунок распятой на гвоздях бабочки. Не сказать, что Одри это испугало — всего лишь лишило сил, точно кто-то её сильно обидел. Еще им попался потерянный, которого пришлось вырубить точным ударом трубы по голове. Больше там ничего не было, и Одри только и осталось, что попытаться сделать задуманное.
Около часа они провели на одном месте. Одри рисовала, напевала под нос любимые песни, но ничего не получалось — вдохновение не приходило. Было гаснущее, как огонек на обдуваемой зимним ветром спичке, чувство любви к студии, как к месту, и жалости к каждому живому существу, испоганившему свою жизнь, были сотни воспоминаний из обоих миров. Только ничего не получалось. Точно она ловит воздух.
И она стала рисовать, мыслью потянувшись к самому недосягаемому человеку — к Джоуи Дрю, с которым её разлучила сама смерть.
«Ты, наверное, слышишь мои мысли и не понимаешь, почему я так к тебе жестока. Я тоже не знаю. Возможно, как твоя дочь, я не могу смотреть на твои поступки объективно, и каждый из них воспринимается мною сильнее поступков других людей. Когда ты злился — мне хотелось кричать. Когда печально улыбался, глядя как за запотевшим окном гроза разрывает черную тишину — мне хотелось жаться к тебе, целовать в висок и повторять: о чем-то ты ни думал, все в порядке, я ради тебя научусь рисовать ещё лучше и приготовлю завтра прекрасный завтрак, наш любимый — блины, шоколадное молоко и потом жареные сосиски, и плевать на холестерин. Я… я люблю тебя, отец. Мне страшно, что ты слышишь мои мысли, особенно плохие, когда я не верю в тебя, обижаюсь и злюсь, когда кажется, что единственный человек, который любил меня с самого детства — это я сама. Хотя теперь это, конечно, не так. Я в разводе с самой собой, и, будучи одинокой даже в окружении любящих меня людей, я научилась, как видишь, неплохо шутить. Прошу, дай знак. Ты — наша последняя надежда».
Так она нарисовала… что-то. Не отрывая ручки от тетради, она двигала тонкую синюю нить, пока не получилось нечто между бредом сумасшедшего и собакой, оскалившейся перед битвой. Одри подняла глаза на Фриск, которая без дела шаталась то туда, то сюда. Тревога во взгляде ещё не прошла, и она нервно мяла края красной кофты, будто в ней был ответ на так волнующий её вопрос: зачем? Затем она подобрала тетрадь, одну из тридцати разбросанных по полу и хотела уже положить в сумку, но тут замерла. Она взглянула на Одри и та кивнула — без слов дала согласие наконец заглянуть внутрь.
Ещё одно изменение в мире работницы месяца, бывшей красавицы и просто хорошей девочки — она научилась показывать людям, что рисует. И Фриск также молчаливо приняла этот дар, полистала, пригляделась. Одри наблюдала за её действиями без надежды и с погасшим сиянием веры в груди. Так, давайте прямо, смотрят люди, которые уже не надеятся найти выход из лабиринта.
— Очень красиво, — сказала Фриск. Её взгляд тоже словно принадлежал кому-то другому: человеку, приговоренному к смертной казни и нашедшему спасение в последние секунды. — Мрачно и красиво.
Одри не видела в них ничего красивого: только свою уродливую, как комок плоти, так и не сформировавшийся в человека, боль.
Она продолжала разглядывать рисунки Одри: кричащих людей с повязками на глазах, девушку, плачущую черными, как чернила, слезами, мужчину, бьющегося в клетке, спустившийся на тихий город туман. Тысячи обликов чувства, которое Одри не могла описать словами. Но были там и светлые эпизоды. Фриск задержала взгляд на середине тетради, на странице, на которой Одри запечатлела худого, словно состоящего из костей, старого льва, и прижимающегося к нему упитанного львенка — и оба абсолютно счастливые. Так она представляла себя и Джоуи Дрю, отдававшего ей последние крохи.
Одри ждала, когда та оставит в покое эту тетрадь и возьмет следующую, но этого не происходило. Одри подползала к сумке, порылась в ней. Разумеется, первым делом нашла платье, и на одну долю мгновения ей пришла безумная в своей глупости мысль: надеть его. Вдруг оно передаст ей вдохновение, которым она ещё пару лет назад так и искрилась? А вдруг в ней сохранилось что-то от папы — не кусочек, не волосок, оно было стерильно чистым даже когда он дарил ей его. Но другое — ощущение присутствия, точно то Рождество здесь и сейчас, и не прошло, казалось, целой новой жизни.
Они не смогли попрощаться. И когда он сбежал из Преисподней, чтобы только помочь ей, она не смогла с ним нормально поговорить — только кричала и обвиняла во всем подряд. Подумав об этом, Одри захотелось прижать платье к груди, но она испугалась его испачкать, фактически ещё больше испоганив память о самом родном человеке, и осторожно положила его на место.
— Чувствую себя плохой дочерью, — призналась она, услышав, что Фриск перестала ходить, рассматривая её рисунки. — Я даже не сказала ему, что люблю. Не смогла быть рядом, когда тот умирал. И с тех пор как оказалась в студии — гоняла его, будто он мне чужой.
— Ты попросила меня попробовать себя простить, — когда Одри встала, Фриск подошла к ней со спины и положила руки на плечи. — И я скажу тебе то же самое: попробуй перестать корить себя. Ты была напугана и растеряна и не знала, как реагировать на информацию о своей семье. Вот и все. Не мне судить, но, наверное, Джоуи Дрю прекрасно это понимает. Ты ж его ребёнок. Родители, они такие — все прощают. Даже когда приносишь им огромную боль.
Одри хотела сказать, что, если она так считает, значит, Ториэль простит её за Геноцид. Но время того разговора прошло.
— Проблемы с вдохновением?
— Да. Ничего не ощущается. А может, и не во вдохновении дело, а в чем-то другом… но в чем?
— Что помогает при артблоке?
— У меня ещё такого не было.
— А… — кивнула Фриск. Почесала затылок, как когда не знает, что делать, и предложила: — Ну, можно поесть. Хотя, я слышала от своего друга музыканта, что, когда туго с написанием песен, он садится смотреть аниме. А от знакомой писательницы — что она неделями напролет читает книжки, слушает музыку и тренируется в написании маленьких текстов. Так и приходит вдохновение — как после долгого медленного приема пищи и разминки. Увы, пищи для мозгов, кроме «Евгения Онегина» и твоих собственных творений у нас нет, поэтому довольствуйся тем, что есть.
Одри развеселили её слова, впрочем, не сколько из-за очередных забавных сравнений, сколько от поражающей глупости, которая уживается с острым умом в сознании девушки с ножом.
— Я разговариваю с ходячим сборником историй, — заметила она. — Я уже знаю больше про основание Ордена и битву с мертвецами и зазеркальными воинами, про войну с богиней земли Геей, про чокнутого фиолетового пришельца, который собирал магические камни, чтобы одним щелчком стереть половину вселенной и ещё многое другое. Так что выкладывай, что у тебя ещё есть — быть может, поможет. Или поясни некоторые моменты. К примеру, что за чем идет.
Её в самом деле увлекала история Рыцарей. Она была обширна и напоминала раскинувшуюся над вселенной сеть. От одного маленького героя могли тянутся сотни нитей к таким же маленьким героям, пока они не запутывались и не становились одним целым. Так в урагане большой войны могла быть и Фриск, спасающая двух девочек от таинственного убийцы-Рыцаря, и Шут, создающий свои пророчества, и Цунами, идущая ради власти по головам близких людей. И больше всего Одри интересовал этот период: Гражданская война Рыцарей, когда некогда единый орден разделился, и братья по оружию подняли друг на друга мечи. Она уже знала, что винят во всем некое Братство — некоторых Рыцарей, которые, собравшись в команду, спасли Орден и пришли к власти. Так что ещё её интересовала история этих людей: от чего они всех спасли? Кто был участниками группы? Какой каждый из них прошел путь до того, как стать частью Братства?
— Да я б с удовольствием, но это очень длинная история, — стушевала Фриск. — Как «Войну и мир» в деталях пересказывать.
— Ну пожалуйста, — взмолилась Одри. — Хоть начало расскажи: кто основал группу, кто первые участники, как вообще все произошло.
И ей пришлось. Одри впитывала все сказанное, как губка, именно сейчас ощущая мощное и громкое биение чего-то большого в груди, такого большого, что оно уже не помещалось между ребрами. История началась банально: сразу после первого перезапуска, случившегося не по вине Фриск, Рыцари стали набирать добровольцев. Так пришло точно восьмеро молодых людей, и среди них — будущий Король-Феникс. Ребята быстро подружились на почве ненависти к жестоким тренировкам и скучным наставникам, которые до последнего не пускали их в бой и тренировали на палках, а ещё заставляли изучать скучную историю ордена от начала основания. Фриск все это так уверенно говорила, потому что была свидетелем зарождения команды, она даже провела им пару уроков, но основную информацию почерпнула из их рассказов спустя многие, многие годы.
— Фитц тогда — это была квинтэссенция бунта и непроходимой тупости, соседствующей с прекрасными манерами, смекалкой, боевой подготовкой и к тому моменту еще не сломанным моральным компасом, — говорила она. — Он и присоединился к Рыцарям, потому что протестовал против своего мира, а там, сама понимаешь, Средневековье было: и сам он бастард, скованный законами королевской семьи, при том поставленный достаточно далеко и достаточно близко к трону — в его тени, где было место только тайным исполнителям королевской воли. Показательно повесить первых бунтовщиков, прирезать что-то не так сказавшего аристократа, подсыпать яд каждому, кто задаёт слишком много вопросов. Претендовать на трон он не мог, как, впрочем, и жениться на девушке, которую он любил. В общем, жизнь не сахар, и тут на — другие миры, настоящие друзья, ну прямо рай! А тут ещё у него волк появился, с которым он мог говорить, и Шут — да-да, они с ним из одного мира. Я все это к чему? Король-Феникс — человек странный, я бы даже сказала, самый из нас странный. Из благородных побуждений он хотел спасти свою страну, когда началась, впрочем, не особо ожесточенная борьба за трон: из троих сыновей точно живым был только один, и тот оказался мерзким типом. Фитцу спастись не удалось — его вроде бы пытали, пытались выдавить признание в звериной магии, владение которой у них считалось извращением. Потом что-то случилось, я не помню, что конкретно: его друзья, поняв, что тот может уже в Орден не вернуться, как с цепи сорвались — поскакали на выручку. Так, думаю, и получилось Братство: с попытки спасения товарища и сильного желания кое-кого убить. Так к ним в пути присоединились ещё четверо, и вуаля — будущие легенды разрушительным маршем проходят по стране, чтобы убить короля.
— У вас все истории такие жестокие? — искренне поинтересовалась Одри, словно вынырнув из потока и слов и событий, словно стряхнув с себя шкуру человека, замученного в темных подземельях и не оставленного верными друзьями. — Куда ни плюнь — все друг друга режут.
— Ты хотела эту, вот и получай, — усмехнулась, подперев подбородок руками, Фриск. — А вообще… должны быть. Такие маленькие, локальные истории. Но об этом периоде ничего вспомнить не могу. Все как будто вертелось вокруг Братства, которые, едва прибив засранца Регала, сразу угодили в новую историю — вообще тогда мы все попали, потому что война началась, к которой мы совсем не были готовы. Я в тех сражениях, разумеется, была разведчиком: уходила в глубь завоеванных территорий, получала снарядом по роже и возвращалась на пару часов назад, чтобы пройти тот же путь новым маршрутом. А герои нашей повести… Они были в самом эпицентре многих сражений. Все ещё помню ощущения, как вместе с ребятами хуя… Кхм, бью врагов, оборачиваюсь и вижу — трое из Братства бьются, и одна из них — сногсшибательная высокая воительница с двухметровым мечом! И вот смотрю я на неё, снова двенадцатилетка, и думаю совсем по-детски: «Когда я выросту, я сворую у неё этот меч».
Утомившись, она встала и вновь стала ходить из стороны в сторону, и Одри наблюдала за ней с нескрываемым интересом. Слушая её, понимая её, девушке казалось, что душа у неё болит и радуется, отзываясь на движение другой души. Она слушала историю Короля-Феникса и его друзей, которые не бросили того, когда это было сделать проще всего, и мерещилось — скоро Одри дойдёт до чего-то важного, того, что привело орден к сегодняшним безрадостным дням. Но давайте будем честными — получив свое и лишь услышав увлекательную историю из уст талантливого рассказчика, Одри стало голодно, ей захотелось больше. Больше историй, в которых рассказчик был участником событий или главным героем. И она смотрела на Фриск, видя в ней человека, который пролил слишком много крови на своем веку и который все равно оставался героем второго плана в тысячах поражающих воображение историй. Она либо слышала о великих подвигах, либо наблюдала за ними издалека, как полагается барду — только у Фриск не было ни лютни, ни голоса.
Она попросила её рассказать кем были первые участники группы. Ведь они не были просто Братством — у всех были свои имена, своя идеология, интересная жизнь за плечами. И под звуки её голоса — запинающегося, но страстного, — представляла людей, с которыми никогда не была знакома. Благородного убийцу, мальчика, владеющего чудесным ножом, который разрезает ткань окна в другие миры, молодую девушку, которая вытащила меч из камня и стала защитницей волшебных земель, и простого парня, который, скучая, вышел из своей квартиры, заваленной комиксами про супергероев и научными трудами Стивена Хокинга (кем бы он ни был). Она представила, будто знает этих людей, даже прошла с ними их путь к вершине и вместе с ними пала на дно.
Харви тоже слушал. Интерес и робкая, пугающая его самого, увлеченность событиями, которые он пропустил из-за своей трусости, бились в нём возбужденной жилой. Так короткий рассказ превратился в длинную историю о людях, которые не планировали становиться героями, однако стали ими. Теряли друзей, принимали в свои ряды новых бойцов, поступали по совести и верили — когда они вернутся из очередного путешествия, жизнь станет легче и лучше. Так группа разрослась до тридцати с лишним человек, и пятеро из них — дракончики, которых Фитц решил защитить от узурпатора, взявшего власть в ордене силой. И они отправились в дорогу, чтобы совершить ещё подвигов, спастись от преследования и набраться сил, а заодно — помочь в грядущих событиях, на которые новый лидер Рыцарей упорно закрывал глаза.
— Помню, — говорила Фриск. — Я шпионкой была. Следила для сопротивления, тряслась от каждого шороха, думала — узнал, раскрыл, и теперь мне конец! Он не убьет меня, разумеется, но может запереть где-нибудь, мучить, оставляя в живых, чтобы никуда не делась. Он при мне моего друга убил: глаза выдавил, когда все по пиз… короче, не по плану пошло. И мне пришлось покинуть рыцарскую крепость. Я помню, как пыталась завернуть труп в штору, как ко мне ворвалась Цири — вроде по-настоящему верная новому лидеру и в то же время, как оказалось, не растерявшая человечности. Она сказала: «Люцифер идет, скорее!». Она помогла мне товарища упаковать, как бы ужасно то ни звучало, помогла выбраться. Я оседлала коня, хотя никогда не любила лошадей, и поскакала. Тело за мной болтыхалось, ну, типа, как волна, било по пояснице, норовило упасть. А я гоню во весь опор, прошу коняшку поднажать.
Что было дальше, почему его звали Люцифером и был ли он настоящим Дьяволом, какая катастрофа назревала и чего хотело добиться Братство, Одри уже не слышала. Рассказ врезался ей точненько в сердце, и она взялась за ручку и карандаш.
— Рассказывай больше о себе, — вдруг сказала она. — Подвиги подвигами, великие свершения и умопомрачительные приключения, но все же… узнать, как ты жила в таких условиях, что делала — мне интереснее это, — и нахмурилась. Одри, отличавшаяся излишней сентиментальностью, почему-то каждый раз смущалась когда говорила такие вещи, будто им негде было прорасти. Одри завораживали эти истории, тем более эти маленькие, исполненные грусти и смерти истории одного солдата. И пугало. Ведь это только для неё рассказы, а для Фриск — кусочки жизни.
Картины той реальности, частью которой Одри пришлось стать, когтями вонзались в сердце и наполняли девушку воздушным ощущением полёта. Она рисовала то, что видела лишь единожды — поля сражений. И коня с наездницей, чей груз — труп брата по оружию, — колыхался, как неспокойное море. Конь несся по выжженной земле, усыпанной свежим снегом, и вдали, в пасмурном грифельном небе, танцевали пять драконов. Но она остановилась, и острый коготь карандаша завис над очертаниями замка, который таял на горизонте. Она прислушалась к своему внутреннему «я».
Фриск заглянула в тетрадь, улыбка разрезала её лицо.
А Одри слышала стук. Могучий, отбивающий знакомый любому живому существу ритм. Она закрыла тетрадь и, прижав её к груди, легла на пол, так что звук, которым словно дышала каждая дощечка, забился в ушах. И она прожила фантазию о битвах, приключениях и драконах в ритме этого сердца — сердца студии, которое, оказывается, всегда существовало, просто его никто не хотел слышать. Ей задали вопрос. Одри не ответила, поглощенная ритмичным звучанием. Она закрыла глаза, и под веками вспыхнуло созвездие: созвездия пса и бабочки, ищущих выход из кольца.
— Я чувствую, как бьется её сердце. Ты слышишь?
Фриск легла на бок и тоже прислушалась.
— Нет, — шепотом ответила она спустя время. — И как оно бьется?
Ключи в сердце студии. Откуда по кровеносным путям текут чернила, вдыхая в бесконечные комнаты темную, вечную жизнь. Не отрывая взгляда от Фриск, Одри нырнула в поток и попыталась проследить за тропой, которой её вело вдохновение. Все ниже и ниже спускалась она сквозь этажи и чернильные глубокие бассейны. И там, на самом дне, что-то было. Одри представила дверь, представила, как вставляет ключ в замочную скважинка и поворачивает его.
Темная Пучина помогает тебе, пропел Чернильный Демон.
Принимает тебя, как одну из нас.
Стук. Такого сердца не было но у кого. Нечто, дремавшее в Одри под слоем уныния и слабости, забилось с ним в такт, и Одри подумала: сердце студии есть темная сторона света.
— Мощно…
***
А потом все кончилось, и девушка, дорисовав рисунок, еще долго думала о случившемся. Она чувствовала сонливость, опустошение. Не было торжества и радости от проделанной работы. Как и всегда после продуктивного дня, когда она возвращалась в маленькую пустую квартиру, её преследовало это пугающее
ничего. И чего я добилась, спрашивала себя Одри? Узнала, где Ключи? Не то что бы. Она вроде и знала путь, а объяснить, куда идти, не могла. И её, лишившейся всего запала, грызло то противное, знакомое всем творческим людям: «Что, если я сделала все не так?».
— Это я? — спрашивала Фриск. — На коне. Он, правда, был не вороной, а серый в яблочко, но это значения не имеет. И сколько деталей… и торчащие из земли мечи, и снег, и драконы! — глаза горели детским восторгом и одновременно тьмой, которая присуща людям, встретившимся со своим прошлым. Одри волновалась. Она думала, когда же та скажет: «Ты переборщила с символами», «Слишком пафосно для военного времени» или «Что ты сделала с моим лицом?». Она видела каждый изъян своей работы и не смогла бы разглядеть в них преимущества даже если бы ей о них сказал Леонардо да Винчи. — Тебе очень точно удалось передать… настроение. Пасмурно, холодно, страшно. Будто ты один в людном мире.
— Тебе нравится? — вздохнула Одри. — Потому что мне — нет. Брехня. Вдохновение вдохновением, но всему же нужна мера и…
Фриск воздела тетрадь над головой и громко объявила:
— Миледи! Что хотите, то и рисуйте, и никакой старый жирный прыщ, возомнивший себя профессионалом, вам не указ, даже если этот прыщ живет у вас в голове! И это я не про тебя, Харви, — словно увидев, как возмущённо встрепенулся мальчишка в её душе, добавила она. — Мера, разумеется, нужна, но не когда человеческая рука рождает такие шедевры!
— Ты говоришь это, потому что не хочешь обидеть.
— Ну, я правда не люблю тебя обижать, — согласилась Фриск. — Но этот рисунок, он правда крутой. Из него так и бьет энергия, которую ты в него вложила. Разве это не прекрасно? Не прекрасно то, что мои истории вдохновили тебя, и ты, опьяненная вдохновением, нашла в своем сознании такие удивительные образы и увидела великолепное в ужасном? Ты столько рисуешь, ты столько делаешь, и это, это круто, это тоже вдохновляет и…
Одри замерла. Как в тот раз, когда они сидели в точности как Соня Мармеладова и Родион Раскольников, читающие «Евангелие», грудь стиснуло лёгкое и сильное чувство, как будто Одри взмыла в космос и нашла в нём ответы на все вопросы. Неужели ей правда понравилось? Вот как расшевелилась, стала ещё громче и активнее! Словно на месте не сидится из-за этого обычного рисунка, Фриск чуть не бегала по комнате, широко улыбаясь и что-то говорила. Это лесть или все же…
то самое? Восторг и вдохновение от другого вдохновения, единственный в мире вирус, который невозможно победить и который не причиняет заболевшему вреда?
Наблюдая за Фриск, за тем, как та чуть не по потолку ходит, Одри нежилась в этом почти позабытом чувстве и прислушивалась к стуку собственного сердца. Эти слова, сказанные её голосом, слова чудные и ругательные, иногда точные и красивые, вызывали такую же бурю в проснувшейся душе. Она была готова рисовать и рисовать, лишь бы звук этого голоса не затихал и пел в унисон с её естеством, никогда ещё не бывшем столь громким, плотным и ясным. Если можно было влюбиться заново в человека, в которого ты уже влюблен, то сегодня случилось именно это. Сердце подскакивало, внутри было тепло, и все было не так уж и плохо — главное было идти вперед и не сдаваться. Хотелось сказать об этом чувстве отцу, чтобы он порадовался за неё, хотелось нарисовать это чувство, чтобы все его видели и думали: «Мощно!». Мощно, как сердцебиение чернильного мира.
Можешь считать меня лицемеркой, сказала Одри.
Но я тебя люблю.
Не будешь добавлять «Пусть ты и засранец»?
Не хочется.
Харви больше ничего не ответил. Да это было и не нужно. Главное, чтобы знал, чувствовал и после всех их взлетов и крушений, что его все же любит одна глупая девушка из Бостона. И отца своего любит. И всех-всех-всех. Может, даже себя любит.
— Од.
— М?
Безумный огонек погас, но не слезла с лица заразительная широкая улыбка немного кривых желтых зубов и сухих от долгого говорения губ. В отличии от Одри, которая старалась не показывать весь спектр своих эмоций так ярко, тем более когда все кругом плохо, Фриск не могла сдерживаться — улыбалась, смеялась, носилась, точно у неё стопроцентный СДВГ. Одри как раз взяла все тетради в охапку, бросила в сумку и, не застегивая её, повесила на себя, когда девушка с ножом подошла к ней и спросила:
— Можешь почаще показывать свои рисунки? Если тебе не удобн…
— Лучше просто подходи и бери, — ответила Дрю. — Разрешаю. А сейчас нам нужно понять, куда идти. Где Ключи, вроде знаю. А вопрос с Захаррой остаётся открытым.
— Есть, босс.
***
Поиски продолжались. Они знали, как найти тайник и что для этого нужно, поэтому решили пока не беспокоиться о его сохранности. Важной оставалась их подруга, оставшаяся в обществе людей, которые могли ей навредить. Убить? Нет. Василиса беспринципна, жестока и напугана, но не это заставит её сохранить жизнь Захарре, а связь, протянувшаяся через многие годы. Захарра должна быть жива. И нужно торопиться хотя бы из-за этого — ведь она мучается в неволе и, возможно, считает, что друзья кинули её. Однако теперь Одри верила: они обязательно найдут её, чего бы им это ни стоило.
Возможно, именно эта готовность, эта вера в собственные силы позволила Одри здраво взглянуть на вещи и понять: если Василиса ждёт, что добыча угодит в капкан, так тому и быть. Но ещё она знала, почему Василиса медлит. Ей эта мысль раньше в голову не приходила, ведь везде, в каждой вещи девушка искала скрытый смысл и не могла принять то, что все может быть настолько просто. Почему Василиса не нападает? Очевидно, потому что ждёт, когда Одри подойдет к Ключам слишком близко. Стоит этому произойти — она выпрыгнет из засады и перережет ей горло. Разве не на это были направлены эти граффити и сообщения? Чтобы Одри бежала от Василисы, сделала то, что той надо — и по итогу угодила в этот самый капкан.
Она всегда рядом. И знает каждый её шаг.
Осталось лишь играть роль. Они продолжают искать Захарру, а потом плюют на это дело и идут к Ключам. И уже там все кончится — Василиса должна прийти к Одри, чтобы убить, и наверняка притащит Захарру в качестве пленницы. Ведь с Одри рядом будет чертова Фриск — неубиваемая машина для аннигиляции всего, что может навредить её подопечной. И её будет нужно как-то обезвредить. По крайней мере, так Дрю все и представляла. Как все будет наверняка, никто сказать не мог. Но лучшего плана у них не было.
Об этом были все её мысли на пути к своему последнему приключению. Одри думала, что ещё не сделала, а что стоило бы, ведь она знала — скоро дорога назад будет перекрыта, и останутся только три главных героя этой истории, неумолимо идущих к своей судьбе. Невидимая нить уводила их все глубже в недра студии. Захарру они бросили — в том смысле, что даже сами чуть не поверили в эту чушь. И продолжили путь. Невидимая нить, говорящая только с Одри, вела к самым неожиданным дверям и рассказывала самые необыкновенные истории — так девушки узнали, что иногда, если тщательно ощупывать стены, можно найти потайные входы и скрытые кирпичами вентиляционные шахты.
— Точно эта дверь?
— Да точно, точно, — стоя по колено в чернилах, Одри спустила к ним пожарную лестницу без большей части перекладин и устало уперлась лбом в холодный металл. Было сумрачно, и не спасал красный свет от груди Фриск, и холодно. Ужасно хотелось надеть «крыло бабочки», но она боялась испачкать его. Сколько они уже шли? Одри казалось — три дня. Три дня почти без перерыва, а дорога все не кончалась, искривляясь и разветвляясь во всех возможных направлениях. Каждый раз, когда она останавливалась, в ушах гремело чужое сердце. Оно звало идти дальше. Почти молило.
Наверху, если приглядеться, сквозь гнездо паутины прослеживались черты балкона, и на него указывала студия. Нужно туда, там есть нужная дверь. И тогда эта часть пути закончится и начнётся другая.
И вот именно сейчас непробиваемая вера дала трещину, и Одри испугалась, как боялась в творчестве, что сделала все не так. Нет. Нельзя сдаваться, говорила она себе. Не теперь, не сейчас, никогда больше нельзя опускать руки. На неё все надеются. И от окончания её миссии зависит и её собственная, и многие другие жизни. И Захарра. Господи, если она ошиблась, и все это время они отдалялись от подруги, предавали её, того не понимая? Нет, как глупо… это единственное объяснение поведению Василисы. Засада. Как на обычной охоте. Захарра жива, она как дополнительная пуля для ружья, в котором могут в неожиданный момент кончиться патроны. Все верно. Нужно просто идти.
И она стала подниматься.
Дверь была самой обычной, с одним лишь отличием: на нём была нарисована бабочка. Но не распятая, а отважно расправившая свои цветные крылья, так что Одри казалось, будто, приглядевшись, можно было рассмотреть на них тончайшие прозрачные жилки. Фриск неуклюже приземлилась за её спиной, и лестница сорвалась с петель — прозвучал громкий хлопок, вся конструкция с частью ограждения рухнула с высоты четырех метров. Она ойкнула, отскочила. Одри терпеливо вздохнула, и это был последний вздох, который она сделала без труда.
Фриск встала подле неё, подергала за ручку — было не заперто. Дверь со скрипом открылась, и перед девушками разверзся, как пасть, коридор, состоящий из густой, непроглядной мглы, из которой повеяло… ничем. Только пылью. Будто ни одна живая душа ещё не ступала в этот таинственный мир по ту сторону темноты. Дыхание сбилось: Одри стала глубоко вбирать воздух носом и также выпускать весь без остатка, так что сводило легкие и хотелось дышать ещё и ещё. Было так тяжело, как если бы она заставляла себя дышать, то и дело забывая, как воздух пронизывает все её тело прежде чем вернуться наружу.
Звездная нить звала туда.
Харви сжался, как напуганная змея, и тихо зашипел: даже ему, некогда повелителю теней, была страшна местная тьма. Его страх въелся в плоть и кости Одри, точно она стала им, и ясное, ни с чем не сравнимое чувство опасности окружило её клеткой. Ни выбраться, ни убежать, только ждать, когда она размажет тебя, как кусок масла по хлебу. Дрожь пробила её тело, стало холодно, но Одри не сдвинулась с места. Она больше не повернется спиной к своей судьбе и жизни. Она должна пойти туда и сделать все необходимое, если хочет продолжить жить, если хочет остаться собой.
Там опасно. Там сильная магия. Там смерть и агония, прошипел Харви, ощетинившись.
Туда живым нельзя, как в Изнанку!
— Ладушки, — сказала Фриск, взяв её за руку и переплела с ней пальцы. Одри кивнула — она бы не смогла спорить сейчас, когда язык отсох и весь мир потек тронутым дождем граффити. Во тьме она слышала учащенное сердцебиение. Студия ждала, когда они войдут в её грудь, как игла, и найдут то, что издаёт этот громкий, чарующий звук. — Что бы дальше ни случилось, не забывай, что нас двое. Мы справимся. Как желтое и красное.
— Нас трое, — пролепетала Одри. Она сглотнула, взяла под контроль свой голос, свое тело, попыталась выровнять дыхание. Совладав с собой и братом, она взглянула на Фриск. — Здесь даже твоего света будет мало. Я чувствую это. Придется идти вслепую.
— Тогда будем держаться друг за друга, — пожала она плечами и спросила, наклонившись к уху Одри: — Как думаешь, а остальные пройдут?
— Каждый, кто захочет найти Ключи, пройдёт через эту дверь.
Фриск достала нож, и только тогда Одри увидела, как у той все трясется. Ладонь была мокрая и липкая от пота, горячая, не то что её похолодевшая рука.
— Будет что внукам рассказать, — хмыкнула она, изобразив на лице кривую улыбку. — Интересная история получится: как две неудачницы, то есть, три неудачника прошли через первобытный мрак, чтобы спасти мир.
— Высокого ты о нас мнения, — развеселилась Одри, и напряжение, стянувшее узлом все мышцы, словно штора, прорезанная стрелой — порвалось и осело на дно души. Она полностью успокоилась, и ей вспомнился день точно из сна о другой жизни: как они с Фриск также шли к пещере Чернильного Демона, также боялись, также держались друг друга. Она обняла Харви, пусть тот этого не желал, и вдохнула в него немного своей хрустально хрупкой веры, и вернулась к любимой. В её глазах она нашла воспоминание о чем-то далёком и удивительном: возможно, она вспомнила свое падение во тьму Подземелья или любую другую тьму, в которую ей пришлось сделать шаг.
Вспомни, каким ты был храбрецом, Харви. Прошу… поделись со мной своей храбростью, если она в тебе ещё есть.
Одри тряхнула Фриск за руку, она очнулась, кивнула ей, и они ступили за порог.
