Письмо получил ты, где зовут в дом родной… Dagames, «Build our machine».
Генри считал себя человеком, лишенным сентиментов. Даже над смертью любимой жены он старался лишний раз не плакать, так как циничная, жестокая мысль в такие моменты говорила: твои слезы, сожаления и боль не оживят Линду. Он не собирался долго над чем-то горевать, он смирялся и делал это достаточно быстро. Однако, если дело касалось живых и основополагающего вопроса всего мироздания: что правильно, а что нет? — он выходил в раздрай. Поэтому, когда палец, испачканный кровью, коснулся зеркала, и его тонкая холодная гладь пошла рябью, размывая отражение стоявшего напротив человека и покрываясь коркой серебряного жидкого инея, он пребывал в смятении. Из зеркала послышался хрустальный звон, не забытый даже спустя столько лет, проведённых в Цикле. Под этот звон, Генри это тоже отчетливо помнил, случилась его первая крупная битва. Зеркала тогда тоже потеряли целостность, превратились в ртуть и родили из себя армии двухметровых, закованных в стеклянные доспехи воинов, чьи наверняка такие же стеклянные лица скрывали жуткого вида забрала. Он нырнул в его глубь, прощаясь со светом трех лун в небесах другого мира, и оказался в совсем новом. Он только слышал о нём и никогда здесь не бывал. Возможно, у него был свой номер в базе данных Рыцарей, возможно, у него было собственное название, только Генри, пребывающий в странном оцепенении, точно он хлебнул яду и покорно ждал смерти, не знал его. Ему было плевать, что это за мир. Он шел вперед в дешевой, но чистой одежде, купленной в секон-хенде, и оглядывался по сторонам. Солнечный Лос-Анджелес двадцать первого века встретил его шумом тотчас, как он вылез из подсобки какого-то бутика, с паутиной, прилипшей к старому зеркалу, на лице. У него ещё оставались деньги. А ещё он был сам по себе человеком сильным и мог наняться грузчиком. Здесь, в современной Америке, всегда было чем заняться. Но душа была неспокойна. Она то и дело заставляла вынимать пузырек с кровью, облепленной по стенкам, и смотреть, как переливается она рубинами в сиянии жаркого осеннего полудня. Она тормозила его, сковывая движение разума, некогда такого чистого, ещё тогда лишенного ненавистных сентиментов. «Вот он мой второй шанс, — подумал он. — Я жив, Генри. Что же мне ещё нужно?». Ты жив. Ты купаешься в солнце, слушаешь шум прибоя, как будто море кричит, надеясь коснуться густонаселенных городских улиц. Но у него никогда не получится, как у тебя — быть нормальным после всего, что с тобой произошло. Ты купаешься в солнце, слушаешь шум прибоя, ты только что побывал в трехлунном мире, усеянном звездами, мире, цвета которого — синий и серебряный. Ты видел далёкие шпили стеклянных дворцов, прошелся по пустынному городку, по его широкой каменной мостовой, и ночь целовала твое лицо прохладой и свежестью. Генри вздохнул. Но что-то было не так… его второй шанс не принёс счастья. И солнце не грело. И море не звало искупаться, подчинившись течению и соленому воздуху, коим дышали сине-зеленые, как сплав лазурита и изумруда, волны. Генри развернулся. Он шел, шел и шел, не чувствуя ног. Мышцы, лишенные грации юности, превратились в машины, вроде тех, которые используют на металлургических заводах. Он знал, здесь живет один парень, который мог бы дать дельный совет. И Генри шел к нему, не зная, как будет объясняться, ведь они совершенно не знакомы, просто Генри знал его по своим видениям. Он замер на светофоре, сам не зная почему. Вроде красный горел для машин, а он стоял, дурак дураком, возле магазина для художников или как его лучше назвать. Смотрел на витрину. На красивые картины, нарисованные грубыми, размашистыми штрихами, и маленькими, быстрыми, как моргание. Он рассматривал принадлежности для работы, особенно чернила. Он смотрел, пока вместо красного не загорелся желтый, и душу Генри сжало ледяное, мерзкое чувство. Поднял голову. Над головой плыли белые пушистые барашки облаков, принимающие самые удивительные формы. У одного такого облачка, показалось ему, выросли рожки. Осмотрелся. Мимо прошел неопрятно одетый молодой человек, с электронными часами на запястье. Часовая стрелка застыла на двенадцати, минутная только что двинулась. Второй шанс. Без этих самоубийц, которые настолько, видимо, не любили свою жизнь, что вернулись в чернильный мир. Без девушки с крыльями, которая от чего-то пробуждала в Генри маленькую, как искорку от бенгальского огня, нежность — не романтическую, не любовную, сложно описуемую и незнакомую. Как будто, ведя с ней разговоры о всякой херне, он становился больше собой, чем когда чуть не кричал на кладбище, чтобы Одри Дрю оставила его там, среди могил. Он чувствовал себя плохо, но также — нужным. Наверное, эти чувства последствия всех худших решений Генри и осколки планов, которые немолодой чете Штейнов не удалось осуществить. К примеру, завести ребенка, дочку. Генри также не удалось нормально поговорить со своими друзьями, Джоуи и его сыном, худшим, как ему казалось, сыном на свете. И он жалел. Жалел обо всем, о каждой зря пролетевшей секунде. «Но в эти несколько дней мне тоже почудилось — только почудилось, — что я мог бы помочь ей, помочь вам всем. Вот моя цель после смерти Линды. Не перестать быть человеком». Генри вошел в магазин, незаметно спрятал пузырек чернил в карман, вышел из магазина. Зазвенела сигнализация. Он побежал, благо, что даже на старости лет бежал он резво, или, быть может, причина была в событиях последних дней, когда неспособность убежать каралась смертью. Он бежал, летел, как филин над ночным лесом, и его сердце чуть дрогнуло. На миг он подумал, что пот, из-за которого одежда прилипла к коже, это чернила, что он снова грязный и лохматый, что в руке у него не баночка чернил, а топор. Он остановился. Мысли его полнились Одри Дрю — странной девушкой, которая была ниже него на голову, хрупкой, с милым лицом, но взглядом, от которого холодок крался по спине. Это был строгий взгляд человека, не понимающего, что способен на все, однако чувствующего это на подсознательном уровне. Она была дочерью человека, которого Генри оставил в прошлом — и который принял шаг вперед за предательство. Может, и так. Может, Генри предал Джоуи. Как предал его детей. Одри и Харви, которые нуждались в его помощи. Дыхание сперло. Голова закружилась. Он медленно поплелся вдоль теней, падающих с крыш, и ему вдруг стало все равно, поймает ли его полиция или нет. Впрочем, какое есть дело полиции до пузырька чернил? Сел на скамейку. Башку пекло, седые волосы, казалось, горели. Он всем равно не сможет вернуться. Этими самыми ладонями он разрубил чернильную машину на части. Его, помнится, ранили, и он упал, но знал, что выживет, потому что при попытке побега он так разбежался, что удар меча, предназначенный для его головы, угодила в руку, в плечо. И он лежал, хрипло втягивая воздух, а потом затих. Он ждал, когда эти твари в черном вместе с рыжей сукой, которая ненадолго отправила его на тот свет в битве в овраге, исчезнут в чернилах. Перед этим он встретился глазами с Захаррой и кивнул ей. Потом Генри встал, неспешно осмотрел рану и понял, что все не так уж и плохо. Главное обработать, дать побледнеть, и все. Тогда он взял топор и казнил чернильную машину. От этого дьявольского механизма ничего не осталось, только груда металлолома, черные лужи, стеклянное крошево и рваные трубы. Потом он взялся за ритуальные предметы и с жестокостью, которой сам от себя не ожидал, порубил на кусочки плюшевого Бенди, голыми руками разорвал книгу и только гаечный ключ взял с собой — решил найти способ расплавить. Единственный путь в чернильный мир был собственноручно закрыт. И теперь Генри сидел здесь, на этой горячей, как печка, деревянной скамейке, и жалел о том решении. Визжали чайки. Ревело море, пенясь, вспучиваясь и оседая перед новым прыжком вверх, к небу. Сотни обнаженных людей бежали по раскаленному песку, разбрызгивая золото ногами и смеясь от того, что они родились здесь, в обычном, ничем не примечательном Лос-Анджелесе. Но с юга, если приглядеться, плыла гроза. Она была темно-серой, как дым, громкой, громче моря, и дождливой. Через минут тридцать солнце потухнет, песок станет влажным, а вода — холодной, как снег. Может, пока не поздно, снять верх и, не замечая подозрительных взглядов и растолкав толпу, войти в воду и поплыть? Нырнуть в солёную невесомость и просто смотреть, как вертится от морских течений ил, как в нём копошатся раки-отшельники и как плывут, роняя на ил тени, каскады малюсеньких рыбок. И не думать. Не скучать. Не ненавидеть себя за второй шанс. И он так и сделал, оставив на этой же самой скамейке свою обувь, кофту и баночку чернил. Вода была соленой, не пресной, было не глубоко, и все равно внутри неприятно екнуло, и на мгновение Генри вернулся в один из самых страшных дней своей жизни, когда он всплывал со дна озера, таза за собой истекающую кровью подругу. Но в целом все было хорошо. Он поплавал, его мысли перестали напоминать поток бессвязных слов и образов и стали ровными, едиными и плавными, как ручеек. Генри даже позволил себе заплыть за буйки, коснуться руками подводного песка и подобрать вместе с ним пару ракушек. Потом он отжал короткие волосы, размял шею и пошёл греться на солнце. Ещё позже — оделся. Он вспомнил песню и, идя сам не зная куда, стал пританцовывать. Как ни крути, при всей абсурдности ситуации, песня была очень заводная и бойкая. Да, совсем не про него. Да, написанная человеком, для которого история Генри и Бенди была не более чем компьютерная игра. Что там говорили? Теория согласованности… нет, потом выяснилось, что это некое подобие модального реализма, который все вроде поняли, но на самом деле никто не понял. Генри просто понял, что такое возможно: что ты живешь своей жизнью, и об этой жизни становится известно какому-нибудь талантливому творцу, после чего он создает игру, книгу или фильм о тебе, а дальше подхватывают другие люди — и вот уже появляются песни вроде «Сделай нам машину». Было в этом танце и в этом тихом пении нечто мрачное. Он пел от лица Чернильного Демона, который вовсе не заставлял Генри чинить чернильную машину и умереть, но в песне все было так. Он покрутился на ходу, вызвав у прохожих приступ ничем не обоснованного страха, и те стали расходиться перед ним. А он шептал: «Я всех живей! На целый век!». Он слышал, слышал в этой песне новый смысл. Он слышал в ней себя сегодняшнего, ещё мокрого после моря, травмированного внутри и снаружи, не понимающего, счастлив он или нет.Посмотри, как оживут Те трупы, что ты бросил тут…
Генри подумал о том, что они все никогда не были друзьями. Они знали друг друга совсем немного, и только он и Харви могли бы назвать себя чуть ли не братьями. Но Харви, Чернильный Демон, столько раз предавал Генри и причинял ему боль, что думать о нём, как о друге, рядом с которым он бы пересёк всю Вселенную, было смешно и грустно. Чернильный Демон показал Генри его жизнь и его кошмары. Он не щадил Генри. Может, даже ненавидел. А Генри, старый болван, хочет вернуться и помочь ему и его сестре, хочет помочь этой дуре с ножом и ещё одной дуре с крылышками. Ведь они выжили там, в Монтауке. Они нашли друг друга в гигантском Нью-Йорке благодаря гребанному бэт-сигналу. Они вместе посетили кладбище, где рука Одри лежала на спине сгорбленного плачущего Генри. Они выживали в лесу. А потом разошлись. И тогда Одри и Фриск спасли Генри, когда Харви взял контроль. Они рисковали собой, были готовы погибнуть, но сделали это.Ненависть фонтаном брызг Окрасит в чёрный всё за миг…
Так полил дождь, и Генри спрятался в кафе, битком набитом людьми, и стоял у окна, рассматривая узоры, что вычерчивали капли воды на потном стекле. Он смотрел в прозрачное отражение и видела перед собой человека, который сделал все правильно, но даже так не ощутил счастья. На сердце у него была рана, она кровоточила и не хотела заживать. Когда-нибудь это пройдёт. Но не сегодня. Не сейчас, когда Генри вышел из игры. К нему подошел официант, спросил, не желает ли он чаю в эту неприятную погоду, а тот просто качнул головой, как бы говоря: нет, приятель, чай меня не спасет. Достал баночку чернил. Открыл. Обмакнул палец. Зачем? Он не знал. Просто сделал это и все. Чернила никак не пахли и были жиже тех, что втекали в черные реки студии, что текли по её трубам, как кровь по венам и наполняли жизнью несчастные создания. Они были как вода, что жиже крови, да. Крови, тьмы, текшей по их с Демоном жилах. А потом Генри, переживший студию Джоуи Дрю и бросивший своих друзей на верную смерть, услышал голос, который снился ему в видениях. Он принадлежал тому человеку, к которому он хотел отправиться сегодня и забыл. — Мистер Штейн? Не ожидал вас здесь встретить. Учитывая… обстоятельства, — Генри повернулся и встретился нос к носу с молодым красивым мужчиной с заразительной улыбкой ровных белых зубов. На идеальной коже с легким загаром красовалась черная, как ночь, щетина, придающая мужчине стати, впрочем, как и причёска — с виду неряшливая, но на деле тщательно продуманная. Они смотрели друг на друга, и Генри, не будь он пророком, для которого прошлое и будущее открыты, как двери, мог бы задаться вопросом, что же в этом прекрасном лице не так. Но Генри знал, что. Позвольте вам представить тайного игрока: того самого, который через зеркало дал Фриск и Одри немного денег на поездку в Нью-Йорк, того, кто стал героем многих историй Рыцарей. Он стал кошмаром. Он стал воплощением предательства, лжи и войны, хотя сам по себе, по крайней мере сейчас, был даже добрым. Настолько, насколько существо вроде него может быть добрым. Если у каждого был свой символ, допустим, у той же Одри была бабочка, а у Генри, например, филин или ворон, то этот был змеем. Самым настоящим змеем. — Здравствуй, Люцифер, — сказал Генри, стараясь оставаться спокойным. Они пожали друг другу руки, и у Люцифера в блеске молнии, прочертившей небеса, вспыхнули смеющиеся глаза. — Я видел вас, — улыбался он. — Сегодня мне снился сон: я жму вам руку и вижу ваше прошлое: кем вы были, через что прошли, кого потеряли. И вот я здесь. И вы тоже. Генри стиснул зубы. Плохо скрывая свой страх, он взглянул на Люцифера, и вновь неправильность во всем его облике бросилась в глаза. Душа сжалась в его худой груди, сжалась, как зверь перед болезненной смертью, и Генри показалось, что сейчас он вырвет свою руку из его руки и бросится прочь. Прекрасно зная, что он догонит. Потому что он… потому что… Генри стало дурно даже думать о том, кому пожимает руку. Какому существу, не человеку. — Не бойтесь, мистер Штейн, — он отпустил. — Ни в коем разе не хочу вам вредить, тем более, когда на кон поставлено так много. Я пришел, чтобы удостовериться, не врало ли мне видение. Ведь в последний раз я видел вещий сон… ну… давно. Ужасно давно. Генри кивнул. — Присядем? Они сели. Колени дрожали, пальцы отстукивали ритм этой дурацкой песни о том, что он должен починить чернильную машину и погибнуть. — Итак, — Дьявол улыбнулся ещё шире: казалось, шире уже некуда. И все равно это была красивая, завораживающая улыбка, которая открыла врата в Преисподнюю многим женщинам и мужчинам. Он смотрел в глаза Генри, в его душу и, казалось, видел совершенно все. Скорбь, любовь к мертвому человеку, привязанность, желание быть другом и защищать друга, азарт битвы, который он заглушил в себе, потому что поле боя — не место для стариков. Генри смотрел в его очи и видел в них вихри Серебра. Он смотрел, тонул в этом взгляде. Он словно умер, будучи живым, грани его личности стерло чернилами. — Чего ты желаешь, Генри Штейн? И ответ сорвался с его уст. Самый честный, самый неправильный. Генри этого не хотел, но он уже не контролировал себя. Слово стало отдельным от него. И он сказал…