Очень странные мысли лезут в голову, когда ты ходишь во тьме: что страшнее — наличие этой темноты или неимение света, как бы парадоксально это ни звучало? Ничего не видно, но ещё хуже, когда понимаешь, что здесь нет света, нет солнца, здесь вообще ничего нет. Это смерть для живых. Даже шаги, даже дыхание, все становилось частью тьмы и не ощущалась, как подтверждение живости. Билось сердце, сжимался от голода желудок, дрожали поджилки и вспотела, тут же похолодев, шея.
И только липкая, влажная, горячая, как печь, рука напоминала о жизни и пробуждала в памяти картины другого мира, где ветер и птицы пели свою симфонию, и где шелестели листья и трава под мягкими пальцами, и где можно было послушать Led Zeppelin, варя невкусный горький кофе. Одри знала: конец туннеля есть, это не кольцо. Блуждание не будет вечным, особенно когда они вдвоем, а на деле — втроем. Фриск тоже это знала, не могла не знать, ведь она — главный оптимист планеты.
— Ты здесь?
— Конечно, здесь, — Одри не видела её, зато услышала, как девушка повернула к ней голову, и почувствовала на себе её взгляд. Пальцы на руке сжались ещё крепче, и пот между ними, кажется, захлопал, как кровь, передаваемая от человека к человеку через ритуальное рукопожатие. Они шли дальше, и Одри казалось, прошел час, два, три и каждый час это их сделанный шаг. — Я могу что-нибудь рассказать, если страшно.
— Не страшно, — сказала Фриск. Одри коснулась стены, и она была шершавой, холодной, похожей на камень пещеры. Она внимательно слушала и попутчицу, и звуки, которые мог бы издавать конец коридора. Она искала биение сердца, но то затихло, точно студия умерла. — Только ты все равно что-нибудь расскажи.
И Одри сразу нашла историю: о том, как в семь лет получила на День Святого Валентина валентинку от мальчика, который испуганно жался при виде неё каждый раз, когда видел. История интересна тем, что Одри так обрадовалась, ведь всегда хотела получить валентинку, всегда хотела какого-нибудь внимания, что начала кричать: «Сойер подарил мне валентинку! Сойер меня любит!!!». Через месяц он перевелся в другую школу. Так Одри узнала, что некоторым тайнам лучше оставаться тайнами, ведь мальчика, небось, засмеяли, потому что к семи годам у Одри почти не было зубов, от того — и пусть об этом ей рассказал уже отец, — её все считали страшненькой.
— Маленькая беззубая Одри? — голос Фриск звучал и нежно, и весело. — Какое очарование. А Сойера ты больше никогда не видела?
— Нет. Но надеюсь, у него нормально сложилась судьба, и он нашел другую беззубую девочку, которая умеет хранить секреты. Хм… а как ты выглядела в детстве?
— Не помню. У меня ж ни фото, ни воспоминаний не осталось. Наверное, как в двенадцать, только ещё меньше, ещё тоньше. Возможно, у меня был хвостик, ну, я люблю так представлять. Точно знаю, что я была драчуньей: если я помню себя в десять, как человек, с ног до головы покрытый синяками от драк, значит, я всегда любила чистить морды. Как-то раз, в приюте, я втоптала девочку, которая обзывала меня сосиской, в клумбу, — наконец разговорилась она, и глаза, наверное, заблистали как всегда когда ей представлялась возможность рассказать интересную историю.
— Зачем? — без всякого удивления спросила Одри.
— Она дергала меня за волосы. Как Харви, только так сильно, словно хотела вырвать их с корнем. Но потом, конечно, я стала спокойней. Лет в… пятнадцать.
— А почему она обзывала тебя сосиской?
— Я откуда знаю? Наверное, она была голодной, когда видела меня.
Вскоре они уткнулись в стену и на ощупь поняли, что пора поворачивать. Осторожно, боясь вовсе повернуть назад или потерять друг друга, точно эта тьма могла их разлучить, они, не размыкая рук, повернули влево. Тьма казалась теперь плотной, как душный воздух, но Одри дышалось легко. Дело было либо в поте, который охлаждал кожу, либо в страхе остановиться хоть на мгновение и все потерять.
Харви не шевелился. Он, запертый в собственной клетке, боялся, что одно неверное движение — и клетка вместе с ним полетит в пустоту. Он начнёт кричать, бояться, и не поможет ему ни дарованное спокойствие, за которое он держался, как за штурвал корабля, ни врожденная храбрость. Одри иногда находила его в своем разуме, спрашивала о самочувствии, но Харви никогда не отвечал. Напряженный, как струнка, он был вынужден блуждать в тьме, потому что узами жизни был связан с человеком, которому эта дорога была необходима.
О чем ещё поговорить, Одри не знала. Все мысли занимал мрак, пустой и при этом кажущийся кем-то обетованным. Что там, в конце? Свет ярких звезд, лампад или тусклых фонарей? Будет ли вообще конец? Не сбились ли они с пути? Одри стиснула веру в своей груди, как будто талисман удачи в пальцах. Свободной рукой она нащупала ключ Шута в кармане, затем — привязанный к спине «гент». Все в порядке. Они выберутся, спасутся и спасут остальных.
Знаешь, в чем отличие мнимого смельчака от настоящего? Спросила она первое пришедшее на ум. Харви не ответил вопросом на вопрос, не поинтересовался. И Одри продолжила.
В том, что один нассыт в штаны, когда ему придется столкнуться с последствиями своих смелых поступков, а другой — нет.
Подозреваю, если я продолжу молчать, ты сдохнешь от скуки, произнёс Харви.
И тогда сдохнем мы оба. Что ж. О чем же вы желаете поговорить, ваше Уродское Величество?
Она попыталась не обижаться на его слова.
Как ты думаешь, что нас ждёт в будущем? Знаю, тебя бесит любой вопрос, который я тебе задаю, просто… если не сейчас, то когда? Я хочу узнать тебя. И все ещё хочу сделать из нас двоих хотя бы что-то похожее на друзей. Или даже не друзей, а приятелей, сказав это, Одри тут же стыдливо зарумянилась. Уши загорелись и захотелось деться куда-нибудь и не высовываться. Харви вздохнул так, что Одри тоже вздохнула, и закатил бы глаза, будь они у него.
Предполагаю, Василиса Огнева прирежет нас, а потом твою подружку. Или наоборот, сперва её, потом нас. Что касается жалкой фантазии на тему «Что, если мы выживем?», отвечу так: ты будешь лесбиянить, а я буду смотреть на эту мерзость, пока Господь Бог не смилостивится и не отправит меня, к моей же радости, в Ад.
Ладно. Я поняла, и она прервала связь. Одри сжала руку в кулак, до боли в дёснах стиснула челюсти. Всегда одно и то же: он огрызается и делает больно, и она отступает, решая не спорить с человеком вроде него. Ведь он неизменен. Помоги ему, поставь на место, веди себя как он или веди себя не так, как он думает ты поведешь. Результат будет одинаков.
Неужели ты никого не любишь? Вообще-вообще?
Вообще-вообще. И, кажется, мы об этом говорили, она уже хотела броситься к нему в недра сознания, но Харви резко хлопнул перед ней дверью и умудрился даже что-то прищемить, потому что острая боль, как в пальцах, прибитых чем-то тяжелыми, завибрировала в виске. Он снова спрятался в своем коконе, неприступный и жестокий с каждым отличным от нормы. Ничто, даже преданная любовь, не могли его вытащить и растопить это скованное толстым льдом сердце. Вот каким оно было у Харви — холодным, как у Снежной Королевы из сказки Андерсена.
Держаясь за мягкую грязную кофту, Одри быстро поменяла положение рук и теперь переплела сухие, чуть холодные пальцы с пальцами Фриск. Жаль, она не видела ни её спины, ни её лица, чтобы в них найти немного успокоения для себя. Хотелось остановиться, прижаться к ней всем телом и никогда не отпускать. Чувствовать бег крови по её жилам и дыхание на волосах, к которым бы она прижималась лицом, и улыбаться без причины. Интересная мысль посетила Одри: она вспомнила свое старое предположение о влюблённости Захарры в Василису и подумала, какой все-таки ужас, что она — веселая, смешная, добрая и верная своим принципам не может также держать Василису за руку и смягчать её сердце своей любовью.
Темно, темнее, ещё темнее. Стало как в беззвездном космосе, а потом действительно как в смерти. Даже под веками было светлее, чем возле места, где должна гореть красная решительная душа.
— Когда Люцифер захватил орден, — заговорила Фриск тихим голосом. — Он мечтал только об одном — убить дракончиков, о которых я тебе рассказала. У него было видение: бесконечная ночь, и только три луны горят в небе, и в реке пролитой крови из яиц вылупляются огнедышащие ящеры. Он был опьянен идеей убить их. Боялся, что они уничтожат Рыцарей, а потом и все миры один за другим, как бы он себе это не представлял. И не заметил очевидной угрозы. Помнишь, я говорила о том, что в некоторые периоды времени сезоны года синхронизируются во всех мирах?
— Помню, — Одри напрочь забыла обо всем, о чем думала, унесенная, как ветром, новой историей.
— Зима была на подходе, — сорвалось с уст Фриск, и Одри показалось — она сказала это с благоговейным ужасом. — Все миры покрывались снегом. Такое происходило впервые. И в одном из миров, где долгое время провело Братство, зиму боятся. «Зима близко» — это было равносильно «Смерть близко». Она там длилась годами, и с нею, по легенде, приходили таинственные синеглазые существа, которые несли с собой пургу и гибель. Представь. Представь, миры друг перед другом открыты, порталы работают, некоторые миры даже установили с друг другом торговые отношения. Наступает зима одна для всех. А с нею идут они.
Белые ходоки.
Ей стало не по себе, и она прижалась к Фриск.
— Долгая ночь, которую он предсказывал, случилась. Она темна и полна ужасов. Тогда Фитц с большинством участников группы примчался в Винтерфелл, единственный замок, что стоял так близко к Стене. Стена же в свою очередь была единственной преградой для ходоков. Тогда она защищала не только мир, в котором её построили, а вообще все. Фитц стал собирать армию из мятежников, не пошедших за Люцифером, чтобы объединиться с войсками Семи Королевств против ходоков. Я приехала на том же коне, на котором ускакала из рыцарского замка. И мы все встретили Долгую Ночь. Она была темной, как я уже сказала. Она была темной, как эта мгла. Не было видно звезд и луны, и даже свет факелов словно тонул в черноте.
Она не понимала, зачем Фриск ей говорит об этом, зачем пугает. Наверное, не осознавала, как это звучит здесь, в кромешной тьме. Одри невыносимо захотелось остановиться, найти её лицо и взять в руки. Видеть её карие глаза, которые всегда так горят, когда она говорит о прошлом.
— Сколько вас было?
Харви прислушался: когда она говорила о Рыцарях, он весь обращался во слух.
— Двадцать пять тысяч, — ответила она. — Может, двадцать шесть, около того. Но я навсегда запомнила, что сказали разведчики, прискакав в Винтерфелл, — она тяжело вздохнула, возвращаясь в те дни. — Я тогда впервые всерьез подумала, что хочу дезертировать. Эти ходоки, они умели мертвых людей воскрешать. И навоскрешали… три миллиона мертвецов. Они маршировали к нам, и тогда я подумала: никогда ещё вселенная не была так близка к смерти. И я тоже. Я не знала, вернусь ли во времени, чтобы миновать роковой удар, или стану частью их армии.
— Зачем ты это говоришь?
— Просто вспомнила. Эта тьма навевает воспоминания.
Одри охнула. Слишком громко. Все теперь казалось оглушительна громким. А Фриск, до которой только сейчас дошло, что она рассказала, по сути, страшную историю в темноте, сконфужено обняла Одри и, прочистив горло, добавила:
— Извини. Не хотела пугать.
***
Она пыталась представить, сколько это — три миллиона мертвецов. Это почти половила населения города Нью-Йорк. Это много? Где их в своем воображении разместить, чтобы увидеть масштабы бедствия? Три миллиона кровожадных, пугающих своим видом безмозглых солдат против двадцати пяти тысяч живых людей, решивших встретить смерть лицом к лицу. Двадцать пять тысяч человек — это слишком мало хотя бы если вспомнить известные ей битвы Второй Мировой Войны. Это меньше, чем высадилось солдат в Нормандию, меньше, чем сражались за Дюнкерк и было эвакуировано с него.
И пыталась перестать об этом думать, ведь все было лучше, кроме подсчета живых мертвецов в битве, которую она никогда не видела.
Совсем устав идти, Одри и Фриск, не поворачиваясь, просто сели лицами в нужную сторону. Одри уткнулась носом в затылок Фриск, думая, что без физического контакта они все ещё могут потеряться, и выдохнула. Без сил, желания что либо делать, она фактически лежала на её спине и старалась не закрывать глаза, хотя было сложно определить, когда глаза открыты, а когда закрыты.
— Я считала часы, — сказала девушка с ножом. — Наверное, сбилась, но все-таки, я считала и… и…
— Сколько мы шли?
— Часов девять без передышки.
Одри застонала. Если они шли столько времени, сколько им ещё осталось? Куда они идут? Почему, если Василиса следует за ними, никого позади не слышно? Она вновь теряла надежду, она рассыпалась, как старинный глиняный горшок в неуклюжих руках. Она сняла со спины Фриск сумку, стала на ощупь искать что-нибудь съедобное.
— Не отворачивайся, — попросила Фриск и, судя по звуку, развернулась к ней — волосы зашевелились от её дыхания, кончик носа мазнул по лбу. Слабо загорелась душа, и нежный красный свет сделал видимыми очертания сумки. Вскоре Одри привыкла к той темноте, в которой можно было разглядеть хоть что-нибудь. Сердце заколотилось быстрее от одной лишь мысли, что глаза снова видят, и она первым делом подняла голову, чтобы взглянуть на любимую. Их лица были совсем близко, протяни согнутую в локте руку и подушечками пальцев дотронешься до её щеки. Она увидела совсем немного, но главное — отражение света во взгляде.
Одри быстро нашла банку беконного супа и завернутый в бумагу надкусанный сэндвич. Одри отдала Фриск его, не потому что он был уже кем-то подъеден, а потому что они в основном ели один суп. Она прижала его к своей груди, как величайший дар, и Одри шуточно поклонилась. Когда они снова пододвинулись к друг другу, Одри хотела только видеть рядом с собой самого нужного человека и его влюбленный, подсвеченный мягким красным сиянием взгляд. Можно было потерпеть и злобу Харви, и девять часов непрерывной ходьбы, и голод ради этого.
Их окружала пустота, и никто, даже дух в голове, не мог бы помешать Одри быть собой. Почему-то, идя вдоль знакомых стен, слыша далёкий шум воздуха, капель чернил, скрежет металла и порыкивание существ, рыщущих по углам в поисках добычи, она почти не думала о романтике и не хотела просто уединиться где-нибудь с той, которую любила, и сидеть, целуясь и ластясь, как кошка по весне. А здесь, когда и назидательный внутренний голос затих, и осталась лишь она (обнаженные мечтания, страхи и тайны), захотелось быть откровенной с собой.
— Не страшно?
— Нет, — впервые Одри могла сказать это с полной уверенностью. Рассказ о Долгой Ночи не испугал её, но дал пищу для размышлений. О зиме. О смерти. Да, даже смерть становилась для Одри понятием абстрактным и нереальным, точно она чья-то антинаучная выдумка. Опасно ли было забывать, насколько она близка? Возможно. Только Одри хотела забыть, ведь она, молодая и сильная девушка, идущая через тьму и готовая к любыми испытаниям в конце, верила — у неё вся жизнь впереди.
А было ли страшно Фриск? Да, она сама сказала: настолько страшно, что хотела дезертировать. Но что было во время самой Долгой Ночи? Забыла ли она о своем ужасе перед бесчисленным воинством тьмы или каждый взмах её ножа сопровождался дрожью, с какой бежит человек от мыслей о приближающейся кончине? Одри представила замок, и рвы, и тысячи лошадей, и пламя, и снег. Представила несущееся на армию живых полчище мертвецов — тьму, неотличимую от ночной при дальнем рассмотрении, но очень громкую и пахнущую гнилью при приближении. Куда ушел ты, страх? Почему даже представлять ту битву не страшно и не противно, почему она не вызывает ту бурю, какую должна была вызвать — ведь по словам Фриск новая большая зима была не за горами. Два-три года — и начнется.
«Не так уж много у нас времени», — пронеслась мысль, быстрая, как свет и звук, и засела в сознании Одри сломавшейся стрелой. Кто знает, может, поэтому Фитц и Шут так торопятся с исполнением Темного Пророчества? И поэтому им тоже нужно торопиться. Подумав об этом, Одри смело взглянула на возлюбленную — точно кто-то вкачал в неё эту храбрость, как воздух через искусственное дыхание. Торопиться. Радоваться каждой секунде. Харви тихо фыркнул, то ли соглашаясь, то ли веселясь из-за её сентиментальности, но ничего не сказал. А Одри… Одри будто перевернулась вверх-дном или это сделал мир вокруг. Она нашла в себе силы сражаться, любить, не бояться и не стесняться себя. Они на верном пути.
А потом что-то произошло: вдали раздался грохот, с каким тряслась земля в студии, и что-то заскрипело, разнося свое протяжное, высокочастотное эхо. Мир вернулся на место, и розовый туман развеялся — Одри вернулась из мира фантазий в реальный, где было темно и безнадежно. Девушки вскочили на ноги, «гент» застрял в ножнах на спине, как бы Одри ни дергала его, стараясь не поддаваться панике, звякнуло тонкое лезвие ножа.
И наступила тишина.
Сердце учащенно билось в горле и даже в животе. Непробиваемая темнота стала вмиг враждебной из-за того, что в ней ничего невозможно увидеть человеку, для которого зрение стало залогом выживания. Труба наконец поддалась и тяжелым грузом оттянула руку вниз и напрягло вены на запястье. Было слышно только быстрое дыхание за своей спиной. Больше не доносилось никаких звуков. Стояла тишина, по сравнению с которой молчание в гробу казалось бы оглушительным.
Облегченно выдохнув, Фриск убрала нож и сказала:
— Разворачиваемся лицом к цели. Похоже, привал окончен.
***
Двенадцатый час блужданий стал переломным.
Где-то глубоко в себе Одри чувствовала, как под слоем уверенности и смелости растет темное чувство скорой беды. Оно разрасталось день ото дня, пуская корни и нашептывая: «Вы придете туда, где все изменится». Изменятся жизни, уйдут старые люди и появятся новые, и все это случится в темноте, такой же, как эта, но та будет живой и смертоносной. Иначе объяснить этот клубок черноты внутри себя Одри не могла.
Ожидание резкого поворота на дороге судьбы скребло душу и звенело кровью в ушах. Каждый шаг по линии звездной нити был подобен удару молнии. И все, что когда либо они делали, становилось значительным, весомым. И грохот из неизвестности, точно сердце студии ударило с силой, пробивающей ребра, и застыло навеки, и этот мрак, напоминающий тот, через который прошел Орфей в поисках Эвридики. Все было лучом, указывающим в скорое будущее.
Будущее, совсем им незнакомое.
Эй, Харви. Спасибо, поблагодарила Одри его, ведь это он отдал ей свою храбрость — как она и попросила. И он сделал. Ничего не говоря, считая, что, продолжая прятаться, он сохраняет дистанцию между ними. Она смотрела вперед, туда, где едва-едва горел красный свет, крепко стискивая пальцы на спине Фриск, точно коридор стал совсем узким. Хотя, когда Одри иногда заваливалась на бок, она чувствовала, как близко её обступили стены. Должно быть, это так и есть — коридор стал уже.
Спасибо, что ты рядом.
Завались. Мне не нужны твои благодарности.
Фриск резко остановилась и впервые за все это время включила фонарик — он замигал на низком потолке, то появляясь, то исчезая, и казался не белым, а серым. Эта тьма поглощает свет, подумала Одри. Поэтому все горит слабо, поэтому мы сами никак не привыкнем к ней.
Одри подняла голову. Теперь, погрузившись в тишину, от которой звенело в ушах, она услышала что-то, что-то, что услышала и Фриск. Далёкий шелест… дождя? Да, дождь бил по крыше, и тысячи маленький водных капель разлетались на осколки при столкновении с ней. Как стекло. Может, так оно и было? Нет, нет. Одри, как житель города, отлично запомнила этот звук: так только дождь о крышу бьется и ни что другое.
— Мне кажется, мы куда-то приближаемся, — поделилась она своими предположениями. Фриск не ответила, и Одри зачем-то подумала, будто ей очень хотелось сказать «Или к нам приближаются». Но Фриск промолчала. — Дай фонарик. Буду иногда посматривать назад.
Она выключила, вручила Одри.
Теперь ей казалось, что нечто зловещее и кровожадное передвигается этажом выше, и единственное ограждение — это низкий потолок. Что-то неестественно худое, неуклюжее и кривое, как скелет, обтянутый мертвой кожей. И глаза у него голубые, как лёд, и большие, и глубоко посажены на худом искаженном смертью лице.
Страх подкрадывался все ближе. Прямо со спины.
— Как вы убивали мертвяков? — нарушила молчание Одри.
— Обсидианом. Правда, там его называли драконьим стеклом. Лучшие кузнецы и стеклодувы объединились, чтобы создать из столь хрупкого материала клинки для боя. Ещё неплохо помогал огонь. Неплохо — потому что эти твари прорвали защиту, собранную из остро заточенных колов, которые, когда все пошло наперекосяк, пришлось
поджечь. Они просто ложились в пламя, пока оно не затухало, и остальные шли дальше. Они прорвались. А нам пришлось лезть на стены.
Одри фыркнула, чтобы скрыть свой страх.
— Вы же, Рыцари, вроде такие технологичные! А оборонялись деревьями, в замке, с мечами!
— Ну, холодное оружие — это традиция, — заметила Фриск. — Рыцарь без меча — не Рыцарь. А насчет того боя, ну, все мы были подпольщиками и беглецами, волею судеб оказавшихся в мире, в котором царило Средневековье. Сражались как могли и чем могли.
Сзади раздался шум. Одри вскрикнула, чтобы Фриск поняла, что она остановилась и обернулась в другую сторону, и включила фонарик. Никого. Показалось, только показалось. Или нет? Шум был тихим, как галлюцинация. И, раз Фриск не обернулась, то слышала его только она. Сглотнула. Попыталась унять дрожь. Оцарапала руку о шершавые каменные блоки, не почувствовала боли, вместо неё была подкатившая к груди тошнота. Она попыталась поверить в то, что «гент» отлит из обсидиана и что её рука, загоревшаяся изнутри, как брошенное в камин полено, убьет любую нечисть.
Фриск нащупала плечо Одри и повернула её к себе. Свет души осветил часть её лица, в частности лихорадил блестящие глаза. Одри мелко потряхивало и то она успешно скрывала. Затем поняла — черная ладонь сжата в крепкий кулак, и пальцы онемели, и заболели костяшки.
— Что случилось? — беспокойно спросила она.
— Тссс…
Что-то громыхнуло прямо за ней, и Фриск стремительно повернулась на звук, Одри, подавившись воздухом, подняла фонарик, и круг седого света замер на фигуре рыжеволосой девушки, из-за спины которой выглядывал кто-то ещё. И Одри неподвижным взором уставилась на неё — мокрую, тяжело дышащую и, черт подери, напуганную.
