I don't know what's worth fighting for Or why I have to scream I don't know why I instigate…
Люди все по своей природе безжалостны. Они могут под соусом заботы и уважения прострелить тебе башку разрывной пулей, а потом, сделав дело, пожать тебе руку и уйти восвояси. Она шла вперед. Думала о подруге. У неё были смолисто-черные волосы, глаза цвета осеннего леса, бледная кожа, грубые от работы руки и все равно мягкие прикосновения. Она была высокой, красивой какой-то своей особой, специфичной красотой, часто витала в облаках и первое время даже не знала, что говорить — просто слушала невнятный лепет Одри, которая, как будто нанюхалась чего-то, хихикала, путалась в словах и бубнила нечто невнятное. Одри сравнила их с Фриск, как «то шоколадное яйцо из двадцать первого века». Подруга, которой тоже пришлось встретиться с людьми, путешествующими во времени и пространстве, ответила, что это «Киндер Сюрприз». И Одри продолжила: «Так вот, мы были киндером, мы были идеально сплавленными с друг другом половинками яйца, но потом какой-то ребёнок расколол его и съел часть, которой была я». Она вернулась в квартиру, промокшая до нитки. Но это было не важно. Не важна вода, пропитавшая носки, не важна боль в груди, не важны горящие от холода уши. Она повесила плащ, с которого беспрерывно стекала вода, выудила ноги из сапог и сняла мокрые носки. Первый весенний дождь в зимнюю погоду — не важно, хоть и странно, как мазок, дополняющий общую картину безумия происходящего и холода, обнявшего душу. По включенному телефизору — безумные новости. То говорят об Оскаре, то — о войне. Безумный мир. Безумный век. Безумные пельмени, которые она бахнула в кастрюлю с ещё холодной водой и решила, что и так сойдёт. Одри включила первый попавшийся канал и смогла посмеяться с пары шуток, и все казалось нормальным. Дождь бился в окно, в животе словно что-то рвётся, и мысли, дикие и аморальные, лезут в голову. Она вспомнила, как подарила Фриск талисман, он вроде был из серебра — что за символ, она не помнила, помнила, что талисман обозначал удачу, веру и надежду, которые так всем сегодня нужны. Вспомнила, как нарисовала ей комикс, целый чертов комикс про двух друзей, которые в рождественскую пору украли Санту и позже пытались вернуть, попутно улетав на волшебных санях от страшных голодных демонов. Хоррор про Рождество для своей возлюбленной? Одри казалось это шикарной идеей. И тут же она вспомнила, сколько сил и времени потратила на все её Дни Рождения, точно они были важнее собственного. Ей стало больно. Она стиснула столешницу пальцами, достала пельмени из холодной воды и дала ей сначала закипеть. Дальше она подумала о том, как они прошли через Ад, настоящий чернильный Ад, и Фриск обещала никогда её не бросать. Вспомнила, как они нежно и трепетно обращались с друг другом, как каждая из них заботилась о другой. Как Одри обнимала Фриск, пока той было страшно встретиться в ночи с призраками прошлого и прощала за ужасные вещи, как Фриск сражалась за Одри, поскальзываясь в лужах собственной крови. Одри знала, это произошло с ними, а то, что происходит сейчас — как фильм, просматриваемый героями другого фильма, который в свою очередь смотрит уже она. Пельмени были готовы, но она не торопилась за еду. Она рисовала, и удавалось ей это удивительно хорошо. Ей казалось, все будет плохо. Что уход Фриск выжжет её. Но она осталась… сама собой. Наверное. Ведь что-то поменялось, Одри чувствовала это каждой клеточкой своего тела. Возможно, это просто сильнейший шок, но может ли человек, пребывающий в шоке, думать о том, что он в шоке? Одри намотала на шею шарф, повязанный Эллисон, и раскрыла шторы, как крылья. Стекло покрылось каплями, сползающим ручьями вниз, но там, в преломленной водой темноте, она все равно разглядела очертания большого города. Это был не Бостон. Это был другой город, который она никогда раньше не видела, и уже этот факт заставил её забеспокоиться. Город. Город-Мечта. Он был великолепен в своей с первого взгляда типичности, со второго — необычностью. Он был населен страшными историями и темными существами, он был сердцем Рыцарей. Да, она стала вспоминать. Санкт-Эринбург. Так необычно звучит. Как Питер, но не совсем. И в нём постоянно творилась всякая чертовщина: то монстра выловят в проливе, то устроит налет на известную сеть магазинов бижутерии команда одетых во все черное мутантов. Она жила в Санкт-Эринбурге, городе, который… который… Одри пришлось несколько раз поморгать, чтобы придти в себя и вернуться к жизни. Она дорисовала то, что хотела, и села за пельмени. Они были вкусными, особенно если с получившимся бульоном, особенно если хорошо посолить, добавить трав и немного сметаны. Одри любила пельмени, и сегодня решила поесть именно их. Она вообще должна себя беречь, ведь, если она не будет любить Одри Дрю, никто не полюбит Одри Дрю. И раз сердце разбито — пусть будут пельмени на ужин. А на завтрак, наверное, шоколадный пуддинг, две кружки кофе и круассан с клубничной начинкой. Но потом она остановилась. Нет, вилка не задрожала в руке, в груди не стало тесно и тяжело. Просто глаза чуток увлажнились при взгляде на пустое место напротив. Пустое, как и место между ребрами. Всю ночь она ворочалась. Сон не приходил, хотя в прошлый раз заснуть получилось даже легче, чем в те отравленные ожиданием конца дни до. Тогда Одри тоже не находила сон, меняла позы каждые несколько минут и пребывала в бреду, когда ты хочешь спать, но не можешь. Затем она замерла: вспомнила, как они с Фриск во второй год своих отношений отправились в книжный, и там Одри, как самый неуклюжий на свете человек, столкнула ягодицей стопку упаковок карандашей. Она вспомнила, как они, смеясь, под яростным взглядом продавщицы собирали их. Вспомнила, как подарила ей книгу из личной библиотеки (что же это была за книга?) и чуть не вручила «Темные аллеи» Бунина, которые прочитала в юношестве, в самое прекрасное свое лето: когда отец был жив, и они отправились в свое последнее путешествие по стране. И в одном богом забытом городе нашли богом забытый книжный магазин и там — сборник Бунина. Она действительно думала, что, отдав Фриск «Темные аллеи», отдаст ей и часть своей маленькой счастливой жизни. Она услышит запахи побережья, зайдет в этот обшарпанный, но чем-то цепляющий магазинчик, и её волосы омоет свежий прохладный ветер. Внутри словно разверзлась пропасть, и Одри, плача и шмыгая носом, при том лицом никак не изменившись, полетела во тьму. Там Чернильный Демон качал её на руках и пел ей грубым, звериным, но нежным голосом песню. Там в такт ему Генри рубил дрова. Там фантазии Одри звучали, как повторяющийся вновь и вновь куплет: её стоны, которые не были произнесены, неслучившиеся вздохи наслаждения — они ни разу это не обсуждали, возможно, Фриск даже не задумывалась, но судить об этом, не зная человека (ведь ты не следила за ней, тебе было все равно), трудно. Однако Одри хотела. Бывали периоды, когда она так часто об этом думала, что мир терял краски, если не думать о сексе, который когда-нибудь точно произойдет — и не произойдет уже никогда.С той поры Любовь и Смерть, как сестры, Ходят неразлучно до сего дня, За любовью Смерть с косою острой Тащится повсюду, точно сводня…
Возможно, она сожалела не о расставании, а о не сбывшихся надеждах. Возможно, она эгоистка, каких ещё не бывало, и, вместо того, чтобы беспокоиться о любимом человеке, любить его вопреки всему, она с тихой светлой грустью хоронит свои планы, мечты и фантазии. Но нет. Она любит. Точно любит, ведь не может быть такого неописуемого, странного, неземного ощущения у того, кто не любил. Не люби Одри и по сей день, она бы не нарисовала столько всего прекрасного и крепко связанного с одной единственной, не просыпалась с улыбкой от снов, где они убегают от всех проблем и женятся, не болела бы сейчас, окунаясь все глубже в мысли о её улыбке и голосе — не певучем, не красивом, но каком-то все равно особенном, пускай эта особенность была лишь выдумкой влюблённого сердца Одри. Не люби она — ответила бы при расставании совсем другими словами. Значит, у Одри было сердце. Вау. Какое достижение. Она открыла глаза, когда ещё даже не рассвело, но упорно казалось, что уже утро, и нужно приступать к делам. Но дел не было и дел не хотелось. Она открыла глаза с мыслями о разгоряченной обнаженной коже под пальцами, срывающейся с уст мольбе, движении бедер и следах поцелуев на шее и груди, что красны, точно цветущий мак. Так она представляла. Так этого не произошло. Одри снова поворочалась. Встала с пустой темно-серой кровати. Она уснула прямо в одежде, да ещё почему-то с открытым окном, и теперь простуженная спина ужасно болела. Она увидела перед собой Чернильного Демона. Высокий, горбатый, неестественно худой, и весь облитый чернилами. Только и видна эта улыбка огромных желтых зубов под слепыми, скрытыми чернильными подтеками, глазами. Он сидел за столом, пил чай и постоянно улыбался. Она села напротив него, на место своей возлюбленной, и хотела уже спросить, что Демон здесь делает, как тот вскинул вверх указательный палец, приказав помолчать. Он допил чай. И наконец заговорил: — Держишься? — Держусь, — её раздражали такие вопросы. Это как непонятно зачем спрашивать здорового человека, что у него болит. Хотя, может, так и надо. У Одри что-то болит, а что — не понятно. Ничего не ощущается. Она вздохнула, подошла к холодильнику, потом — к хлебнице. Она планировала исполнить свой план о замечательном завтраке, и даже появление Демона её бы не остановило. — Будешь круассаны? Тут как раз два осталось. Братец, как и всегда, когда проявляла к нему доброту, стиснул зубы и издал что-то похожее на рычание. Он взглянул на свою чашку. Уже пустую и облепленную чернилами, что стекали с его когтей — густыми, полупрозрачными из-за смешивания с чаем, как вода и чернила, встретившиеся в одном кванте. Он поставил её перед Одри и заявил: — Лучше налей гостю ещё чаю. Она так и сделала. Не чувствуя голода, возмущения его тоном, вообще ничего. Точно также, стараясь прогнать эти думы, подумала Одри, они завтракали, и Одри с оставшейся над губой пенкой от кофе улыбалась, пододвигая Фриск свою чашку и спрашивая, не мог бы её верный защитник сделать добавку. И она улыбалась, кивала и говорила: «Что угодно для миледи». — Я пришел сказать, что ты спишь. — В каком смысле? Я же уже проснулась. — Нет, это был сон во сне. А сейчас просто сон. Занимательный, я бы сказал. Безнадежный, печальный, все, как демоны любят. Он, как чернила Темной Пучины, создан, чтобы в нём утонуть. Ведь здесь собрались все, кого ты знаешь, и все, о чем мечтаешь. Но ничего не сбывается. Ведь ты не надеешься на это, да? Ты не веришь. Больше нет. Одри долго смотрела на Чернильного Демона, размышляя — чувствует она слишком много или вообще ничего. И поставила перед ним чашку. Её похолодевшие, чуть дрожащие пальцы облепили чернила. А плечи заболели от чего-то. Наверное, их она тоже застудила. И вся она заболела от минувшей тревоги и нынешней, убивающей все вокруг тоски. Она извинилась перед Чернильным Демоном, пошла в туалет и услышала, брошенное в спину: — Их нет! Их нет. Прокладка была чиста, как все прокладки в мусорном ведре. Она сидела, широко расставив ноги, и старалась понять, как и почему. У неё и так уже несколько месяцев периодические задержки. Даже не раз в месяц — раз в два месяца. Теперь на — последние были в начале декабря. Сегодня март. Одри крупно вздрогнула. Ей показалось, что она могла забеременеть, но это же невозможно, чтобы она забеременела без мужчины, верно? Ну и допустим, допустим некую конспирологическую историю, что она все же нашла случайно, того не понимая, сперму. И? Как бы она, кхм, попала туда, куда любое семя для зачатия должно попасть? Наверное, нервы. Настолько сильные, что либо привели женщину, которой не было ещё тридцати, к климаксу, либо сбили ей цикл. Но отчего-то это испугало её: прорвалось, как лучик тьмы, через более плотную тьму, и распространил страх по её телу. Одри сотрясла крупная дрожь, заныла каждая кость в теле, и стало в туалете холодно, как в морозильнике. Она обняла себя за плечи. Стала молиться, попыталась выдавить из себя хотя бы капельку крови — и ничего не вышло. У неё не было месячных, как в большинства девушек и женщин её возраста. А ей, как женщине, которая пеклась о своем здоровье, которая знала и понимала свое тело, было невыносимо страшно — как же так, середина занесенного снегом марта, и все ещё без месячных? Их нет. Ты себе их надумала. Но дело здесь не в расставании, а в твоей физиологии, твоей психологии, твоей жизни. Она вышла из туалета в рассеянных чувствах. Её тело ломило и трясло, будто она стала хрупким, покрытым трещинами цветком изо льда, в сердцевине которого вдруг маленьким алым шаром загорелось жаркое пламя. Осторожно, боясь разбиться от самого лёгкого движения, она села перед Чернильным Демоном, который допивал вторую чашку чая. В нём не было сочувствия, как в остальных, даже грусти от происходящего. Самое трагичное то, что именно от него она бы хотела услышать утешения, ведь он, пусть и не родной, её брат. — Какие-то проблемы? — спросил он незаинтересованно, и все же на его лице проступила жуткая, хищная улыбка. Горбатый, сухощавый, с копытами, когтями и рогами, с нечеловеческим лицом — он, демон во плоти и гнев студии Джоуи Дрю, улыбался страхам и порокам своей сестры. И Одри медленно кивнула, точно пребывая в трансе. — Что ж, обратись к врачу. Может, тебе таблетки какие-то пропишут. А может, скажут, как говорят всем женщинам — потрахайся, роди, и все болячки как ветром сдует. — Истину глаголишь, — произнесла она и стала медленно есть круассан, забыв и о кофе, и о пуддинге. Одри была удивлена, что Чернильный Демон вообще в курсе о некоторых — хотя бы об одной десятитысячной, — проблем женской части общества вроде дурацкого стереотипа о том, что роды — панацея от всевозможных проблем. — Наверное, схожу к врачу. Нормальному врачу. Они пили, ели, и постепенно Одри стала успокаиваться. Не было ничего странного в том, что сидеть здесь с настоящим демоном и есть все, что мог предложить её полупустой маленький холодильник. Сидеть тихо, без разговоров, изображать нормальность. — Ты сказал, что я сплю, — заметила она. — Спишь. И, быть может, когда-нибудь проснёшься, — сказал Чернильный Демон. — Как проснулся я, заново родившись из чернил и мглы. Сейчас ты спишь на холодном полу, завернутая в любимое «крыло бабочки», рядом с тобой, с нами, спит наша девушка с ножом, а вокруг нас — люди, которые позже сыграют ключевую роль в грядущих событиях. Зима близко, Одри. И мы в ней — огоньки тепла. Все, кто сейчас спит на пути милосердия. Да, она помнила. И сейчас она жила во времени, где все уже случилось, но что именно случилось и чем кончилось — она не вспомнила, как бы ни рылась в памяти. — Я долго думал о том, что происходит между нами, — продолжил Чернильный Демон. — Мне не свойственно долго философствовать, рассусоливая одно и то же раз за разом, будто время вокруг меня замерло, но я думал. О том, что ты не такая мерзкая трусливая пацифистка, как я считал. Не святоша. И что я не настолько плох, раз смог найти в Генри друга, а в твоей жизни — минуты умиротворения и исцеление. Раз я могу смеяться рядом с вами, не убивать лишь от того, что убивать — моя природа, — не ненавидеть… не все ещё потеряно? Его слова никак не отозвались в разбитом сердце. Он сказал это будто в пустоту, и, если Одри спала, это значило, что в глубине своего подсознания она такой и была. Пустой. Сломанной. Разбитой. Она была мелкими осколками себя прошлой, из которой пыталось родиться нечто новое, но умирало, едва встретив сияние тьмы и слыша лязг, с каким металл бьется о металл и плоть в тяжелой битве за выживание. У неё было сердце, но оно было разбито, и это не зависит от романтической любви. Сердце может разбиться от страха перед смертью, от разрушенных надежд, от тающих, как воск, воспоминаний об отце, своем детстве и смерти умершей до твоего рождения семьи. — Я знаю, — он махнул длинный мясистым языком по рваным очертаниям рта, которые должны были быть губами. — Твой разум сломан. Наша душа расколота. Твое и теперь наше тело было подверженно бешеным нагрузкам. Я понял это слишком поздно. Когда понял другое — времени до большой зимы осталось не много, а до конца этого путешествия — ещё меньше. Быть может, Смерть скоро придет за нами обоими. И мы больше никогда не увидим света реального мира, не вернёмся в отчий дом и не исполним свои мечты. Я не хочу тратить остаток своей жизни на ненависть. Я хочу чувствовать. Хочу меняться. Одри улыбнулась. Слегка-слегка. — Какая твоя мечта? — спросила она. Он наклонился к ней через стол, и она оказалась прямо перед тьмой его навеки закрытых глаз, и горячее гнилое дыхание обожгло кожу и легкие. — Обрести собственную целостность, — сказал Чернильный Демон. — Не зависеть от тебя. И чтобы всего этого не было, чтобы время вернулось назад и дало мне шанс не становиться тем, чем я стал. И она увидела, как Харви Дрю задушил своего брата из ненависти к нему, но было в нём, в его тусклой, уродливой душе огонек, который спас бы обоих братьев. Миг жалости, сострадания и ярости на самого себя: зачем же я это делаю, неужели не вижу, что, если ничего сегодня не случится, завтра жизнь будет, как вчера и позавчера, размеренной, со склоками, но фактически обычной? Неужели не вижу в брате будущего великого художника, а в себе — будущего писателя? Не вижу двух будущих мужчин, которые найдут женщин, заведут детей и умрут в окружении плачущих правнуков? Прошло больше четверти века, и мир изменился. Он мог бы вернуться, стать пятнадцатилетним мальчиком, у которого впереди целая жизнь, или мужчиной, который пытался бы в своей взрослой жизни избавиться от внутренней тьмы и узнать каково это — быть человеком. Они бы могли… жить все вместе. Не в Санкт-Эринбурге, хотя, бесспорно, душа Чернильного Демона от чего-то тянулась к нему. Допустим, даже в другом мире. Они бы сняли квартиру на двоих, и Одри пыталась финансово поставить брата на ноги, а потом он бы помогал Одри привести разум и сердце в порядок. Они были бы братом и сестрой. Семьей двух Дрю из сгинувшего в чернилах рода. Она взяла его огромную лапу в обе руки и сказала сухим, неживым голосом: — Можем попробовать. Если только ты не часть этого сна. — О, нет. Я часть тебя реальной и я пришел в твой сон, чтобы мы наконец могли поговорить с глазу на глаз. Давай… Давай поможем друг другу? Вместо ответа был кивок. Она не выпустила его лапу, когда, казалось, пора было так сделать. Она смотрела в его черную ладонь с длинными, напоминающие ветви голых деревьев, когтями, и думала, сколько крови было с них слизано и стерло о кирпичные стены студии. — И если ты, — она вспомнила и предательства, и вранье, и жестокость: когда Одри протянула ему руку, и тот принял её, назвал Одри своей сестрой и кинул в пропасть собственного разума, где попытался убить. Она вспомнила все сказанные им слова, каждый удар по лицу и в живот, каждую попытку убить. — Если ты действительно сделаешь все, что обещаешь.***
Она выныривала из сна, пролетая, как пушечное ядро, сквозь мысли, фантазии, реальность, вымысел, прошлое и будущее. Её душа словно стремилась восстановиться с остальными своими кусочками, вибрировала, как магнит, но не могла выбраться и не знала, куда ей лететь, и последний осколок тщетно искал своих братьев в памяти Одри. Она не помнила, чем кончился диалог с Харви, но ей казалось, что они гуляли по городу, и он показывал ей, куда они с Генри ходили, какие маршруты им нравились, где раньше жили Рыцари и в каких местах случились некоторые схватки в большой битве против зеркальных захватчиков и мстительных призраков из ещё одного мира. Он показал ей, как они с Генри раскидывали противников направо и налево, как у них на плече сидел наглухо отбитый говорящий енот с пушкой и как Генри наклонился к какой-то девушке и пожал ей руку. Одри не знала эту девушку, но была одна деталь, навевающая мысли. Потом они бегали по Нью-Йорку. Пустому, словно кинутому человечеством, и были только они — Харви Дрю, мальчик, что бежал наперегонки с ветром. А ещё была песня. Одри едва ли смогла бы сейчас её напеть, но ей въелось в мозг, точно глубоко засевшая пьявка, строчка: «Шаг подушками глуша». Они прыгнули с моста, думая, что долетят до берега, странного, черного в серебристую крапинку, и заросшего горькой полынью. Но они не допрыгнули — и рухнули в чернильное озеро. Там, в чернилах, они разминулись: Одри утонула в один сон, Харви в другой. Санкт-Эринбург был уничтожен в этой временной ветке, десять лет назад, в последнем крупном сражении Рыцарей против Рыцарей. Они любили свой город, его жителей, его атмосферу — он стал для них второй Родиной, и, пока они тихими тенями бродили по его закоулкам, слушали его голоса и посещали любимые места, пока вдыхали едкий запах дыма и внимательно вглядывались в зеркала (не смотрит ли кто-то на них с другой стороны?) — их сердца бились ярче, горячее, сильнее. И когда чудовищных масштабов взрыв поднял над домами пепел и пламя, на сердце каждого из них появилась незаживающая рана, которая болела от одного только воспоминания о своей главной ошибке. Ей поджаривают мозги: кажется, через Одри проходит тот же самый взрыв, пока она бьется в конвульсиях на операционном столе, не способная встать, плачущая без слез, ведь они испарились в огне. Череп плавится. Мысль превращается в уголь и чернилами растворяется в холодной воде. Её бросают в белую клетку, худую, одичавшую, молящую о покое. Чернильный Демон — тень её больного разума, и он поет ей о том, как глушить шаг подушками и о том, как Смерть, глядя на влюбленную девушку, отступила, ведь Любовь сильнее Смерти. Но также он поет ей песню об отчаянии, тьме и злобе, что росла в его сердце все годы, проведённые в кольце Цикла. Они с Фриск обнимают кого-то. Низкого, худого, с достаточно большой головой по сравнению с маленьким телом, с непослушными, густыми, черными волосами. Одри прыгает с горящего корабля в небо, и с нею, как ласточки, летят остальные аргонавты. Она падает между этажами студии, и полет этот бесконечен, как время в мире чернил. Она слышит голоса: Темная Пучина призывает её, чтобы Одри стала её королевой, а Серебро предлагает спокойствие, наслаждение и бессмертие разума, пока тело будет безвольно сидеть, не шевелясь, не моргая, с перекошенным довольным лицом — как овощ. Кто-то прижимает её к стене. Кто-то с очень сильными горячими руками, пылающей, как раскалёнными металл, мускулистый спиной, в которую она вонзается пальцами. Она открыла глаза с мыслями о том, что сердце её не разбито, что щеки горят от смущения, и что все слишком запутано и сложно. Воздушные потоки перепутались, как нити, с тенями и светом, сном и явью. И Одри проснулась, завернутая в плащ-невидимку внутренней стороной вовне, чтобы не пугать новых друзей. Вещь плащ был в её распоряжение, и Фриск лежала с другой стороны, держась за почти вырванный из её пальцев лоскуток. Ситуация была бы смешной, если бы на сердце не было так пусто. Эллисон сейчас далеко и не поддержит её в трудный час. Город уничтожен. Нет песен, что подняли бы её боевой дух. Дом бесконечно далеко. Зато худшего не случилось. Не полетели года, и она здесь, в период событий, когда все можно предотвратить, когда можно не беспокоиться о страшном будущем. Подумав об этом, Одри сняла с себя плащ и села. Её трясло. Ей хотелось убежать, посмотреть, есть ли у неё месячные. Хотелось пельменей, хотя она понятия не имела, что это такое. Хотелось пробежаться по квартире, разглядывая вещи, которые ей подарила — подарит или не подарит, то есть, — Фриск. В разуме царил беспорядок, в груди — зияла тьма. Слезы наполнили глаза, и Одри стала бороться с неконтролируемым, сильным желанием разреветься. Ведь она встретилась с прошлым, с фантазиями, с будущим и с бредом, обо всем том, о чем помыслить не могла или думала, но боялась и стеснялась этих мыслей. Она — ещё невинный цветок, едва распустившийся, колышущийся на прохладном весеннем ветру, за которым непременно придет пахнущий васильками смертоносный огонь, — качалась вперед-назад и пыталась собрать себя по кусочкам. Но от них с Харви остался лишь жалкий желтый осколок. — Фриск, — стала она звать, толкая девушку в спину. — Проснись, проснись, проснись… Она подпрыгнула и по привычке вырвала нож из чехла — с красными сонными глазами, взлохмаченная и испуганная от того, что услышала молящий проснуться голос Одри. Но не было врага, которого она бы смогла заколоть — только безумие Одри. И она бросилась ей на шею, крепко-крепко сжимая в своих руках, точно Фриск могла куда-то уйти, и все внутри неё заклокотало, как нутро земли при мощнейшем катаклизме, и она захныкала. Её глупая, улыбчивая, смешная Фриск была рядом и обнимала её в ответ, возможно, даже не понимая, зачем это делает — просто знает, что сейчас Одри нужно тепло. Все, кроме них, спали. Марк громко храпел, перекатываясь с бока на бок, и его лицо казалось умиротворенным — совсем не таким жестким, каким было несколько часов назад. Рэн зачем-то обнимала Тэмсин со спины. Гетти спала прямо на Джейке, как кот на груди хозяина, и тот периодически предпринимал попытки её стряхнуть. В помещении фактически царила тишина. Сердце Фриск билось быстро и сильно. Слушать его было также необычно, как знать, кому оно принадлежит. Она прижимала Одри к себе, поглаживая руки и плечи и иногда заползая пальцами в волосы под ушами, и прислушивалась к хриплым вздохам. — Мне приснился ужасный сон, — произнесла Одри и подумала: в будущем, где они уже не вместе, как порвавшаяся на две части книга, она бы никогда не смогла прижаться к Фриск и рассказать о своих кошмарах. Она бы лежала, изнывая от ужаса, а после от тоски при мысли о невосполнимой утрате, и готовилась заплакать. — Там было слишком много плохого, и я… я не знаю… Там был дождь. И город. И… — Ты можешь не рассказывать, если не знаешь, как о нём рассказать, или не хочешь, — сказала Фриск и лбом прикоснулась к её затылку. — Тише, видишь, все в порядке, ты больше не там… — Там мы не вместе. Ты бросила меня одну в этом мире… — Но сейчас-то вместе. Я здесь, я не брошу тебя. Одри хотела ей верить. Но не могла: сон был свеж, как будто случился на самом деле и только что. Она думала извиниться и не знала, за что. Ей было нужно убедиться, что девушка с ножом любит её, что их любовь будет вечна — пусть это невозможно, ведь немногие люди проносят её сквозь годы и сохраняют до гроба, и целая жизнь у них впереди, и смерть, Смерть с большой буквы, и разлука, все это непременно случится. И как быть, если так произойдет? Они разойдутся — и? Мир же рухнет, и кто-то из них умрет, как от меткого попадания в сердце. Паника подступала к ней, как тени скорой грозы, и воздух словно собрался в сгусток и попытался разорвать легкие. Одри закрыла голову руками, почувствовала, как Фриск приподнимает её, убирает руки и берет её лицо в свои. Она дышала, показывая, как надо — и Одри тоже пыталась дышать. Я рядом, шептала она, я никогда никуда не уйду от тебя. А Одри все ещё хотела извиниться. За последний сон. Где она почему-то была с мужчиной. Она всхлипнула. Чьи-то невидимые, неосязаемые руки легли на её плечи. Чернильный Демон ничего не произнёс. Он не мог утешить, не знал, что должен помочь, и поэтому просто вливал в неё по капле спокойствия. Она смотрела в любимые глаза — карие, но не как у Марка, а теплые и веселые. Когда паническая атака прошла, Одри обняла Фриск, продев руки под мышками и скрепив их ближе к затылку, касаясь пальцами кончиков её волос. Как хорошо было, как приятно, что вместо пустоты и горечи есть чувство, есть любовь. Но была ли надежда? Неужели с Одри ещё больше все не в порядке, чем думалось раньше? Спасибо… — Фриск, — дрожа в её объятиях, позвала она, положила руки на её шею и приблизилась к лицу. Все расплывалось перед мокрыми глазами, звенело в ушах, как будто она включила этот непонятный, невесть откуда взявшийся Linkin Park на полную громкость. — Я тебя так люблю, если б ты только знала, насколько, то… — её вновь стали душить рыдания. Она хотела поцеловать её, но Фриск, не заметив этого, стала рыться в сумке и в конце концов достала свой многострадальный свитер, отрезала от рукава немного и вручила Одри. — На, высморкайся. У тебя тут сопля висит, как… а, не важно, вот, — и Одри приняла подношение и громко, смачно высморкалась. — Я тебя, кстати, тоже очень люблю. И никакие сны, даже пророческие, это не изменят! Она всхлипнула и вытерла губы. На душе стало спокойней, как будто Одри из страшного шторма оказалась на тихом, пережившем бурю пляже. Стало холодно: холодно рукам, носу, животу, всему телу. Спадающее напряжение понижало температуру внутри. И она плотнее прижалась к Фриск, точно головой хотела сломать ей ребра и чтобы родные руки сжали до посинения её талию. — Ты будь со мной, — просипела она. — Пока я не усну. Фриск вздохнула. Кивнула. — Хорошо. Она не могла вспомнить, сколько так лежала на ней, пока не открыла глаза и не подняла их. Но увидела только подбородок, челюсть, шею и выемку под горлом, и это немного разочаровало. Одри подтянулась поближе, проехавшись щекой и ухом по плечу Фриск и легла подле её головы. Она повернула к ней лицо. Судя по всему, все это время она не спала и действительно ждала, когда Одри скажет, что ей лучше. Сторожила сон от кошмаров, которые ни за что не сбудутся. Они закатили глаза, пытаясь так рассмотреть друзей. Одри показалось, что теперь они все скучковались и спали чуть ли не на друг друге. Странные они были… Потом Одри поморщилась: она прогнала образ человека, мужчины, который грубо прижимал её к стене, будто они были страстными любовниками, но так и не поняла, почему именно этот человек и почему ей, как казалось, лесбиянке, могут сниться эротические сны и такого характера. Интересно, а Фриск тоже снятся такие сны? Она хотя бы думала об Одри, ну хоть разок, в этом ключе? Или она слишком рано об этом думает, и в ней говорят горячность молодости и постоянный страх, из-за которого так хочется прижаться к кому-нибудь и побыть любимой? Может, спросить? Здесь и сейчас, пока никто не слышит. Но Одри не смогла себя заставить. Пусть этот вопрос повиснет в воздухе. Всему свое время, верно? А если время не настанет? Если они не успеют? А есть ли разница, с сексом или без секса? Это же твоя половинка, и чувство, что между вами важнее желаний тела. Чьи-то пальцы убрали выпавшую прядь за ухо, и сердце забилось скорее. Улыбка наконец родилась на её лице. Горло сдавило, но в животе словно запорхали бабочки — такие же, как сама Одри, маленькие и ловкие. Она произнесла её имя, улыбнулась ещё шире. Девушка с ножом ничего не спросила, только бровь изогнула. И тогда Одри поделилась с ней своим смешным желанием: — Хочу бросить половинки «Киндер Сюрприза» в молоко, чтобы они растворились в нём, и все это выпить. Жаль, вы не видели лица Фриск — оно сделалось таким смешным, что Одри чуть не расхохоталась на всю студию.