***
Кто-то поет. Свистит. Очень красиво и зловеще свистит. Ночной город напоминал звезды, только пахнущие сгоревшим бензином, алкоголем, сигаретами и мокрым тротуаром. Она стояла посреди пустой автострады, и ветер ласково перебирал пряди её волос. Неприкрытая голова, оголенная шея, незащищенные плечи, руки и ноги, босые ноги, что стояли на неровном, ледяном, грязном асфальтобетоне — все это она поняла сразу, как только холод обнял её и покрыл кожу мурашками. Единственным спасением было белое платье, подаренное отцом, это ничем не примечательное белое платье чуть ниже колен, с лямками, соединенными между лопаток. Она не помнила, как здесь оказалась, и пошла вперед. Вскоре она вспомнила, что её зовут Одри и что она ищет нечто ценное. И она шла по пустой дороге, прорезая собой ночь и трясясь от холода. Огни города горели вдалеке. Дома, как горы из металла и стекла, шум клаксонов, как хлопанье крыльев чаек, летящих мотив воющего ветра, свет — драгоценные камни в горной породе. Она долго вглядывалась в городской пейзаж и думала, от чего ей так тоскливо, как будто она смотрит на изменившиеся до неузнаваемости родные места. Но там не было ни дома отца, ни свалки на пустыре, куда она с подружками иногда ходила, ни вишневого дерева в школьном дворе. Не было и бостонской квартиры, ни дороги до здания студии Нейтана Арча, ни любимой пиццерии. И поняла — этого города уже нет, его руины скрыты под пеплом. Одри опустила глаза. И поняла ещё кое-что: она прижимает к груди букет испачканной чернилами полыни. Она поняла, что кожа все ещё неестественно белая, одна рука черная с желтой спиралью, а значит и волосы, и глаза не вернулись в первоначальный вид. Она погладила щеку тремя пальцами и отняла руку, без причины испугавшись, и стала трогать полынь. Перебирать её листочки, носом зарываться в неё, ловя горький живой аромат, немного мять и ощупывать корни. Тогда Одри, вскинув голову, вспомнила. — Мне нужно слово, — сказала девушка вслух. — Ты — подсказка… И вовсе не полынь, так как полынь не переносит тебя в нужный сон, не перемешивает реальность и фантазию. Наверное, это трава с психотропным действием. Или, что ещё вероятнее, волшебная трава, растущая на посеребренной черной земле. Одри стала осматриваться. Потихоньку отдельные воспоминания начали возвращаться к ней. Она вспомнила, что уснула, соединив руки с любимой на мягкой не-полыни, что ей и раньше снился сон, где было это удивительное растение, а ещё — все переживания, надежды, радости и страхи девушки. Это было полное погружение в собственный внутренний мир, где ты можешь быть по-настоящему собой. — Слово… Или больше одного… Она побежала, веря, что впереди должна быть цель её поисков. О чем знали только Одри и Джоуи Дрю? Было ли у них кодовое слово или какая-то фраза, сильно им полюбившаяся и впавшая в душу? «Нужны только карандаш и мечта»? Или название любимой команды? Прозвище? А у Одри было прозвище? Может, прозвище для отца, скажем, «Хитрый Лис», ведь папа правда частенько о хитрил, воспитывая дочь? Одри летела сквозь свой разум, как стрела, но там было все, кроме того самого слова, что помогло бы открыть камень. Там было все, и часто она закрывала глаза, боясь увидеть всю себя целиком. В один момент ей захотелось кричать от отчаяния, и полынь разлетелась пылью в её руках. Или пеплом. Или каплями чернил. Сильное чувство протянулась от живота до горла, выбивая из глаз слезы, и ни о чем, кроме того, что снова может замедлить друзей или все просрать, что может проиграть и погибнуть — она думать не могла. Одри была в самом раннем детстве, где на неё, лежащую в кроватке, сверху-вниз смотрели Джоуи и Генри, где потом был Шут, дарящий ей погремушку, а потом — его, отца и женщину со строгим худым лицом и большими глазами, как показалось Одри теперь — голубыми-голубыми, печальными и пустыми. Она сначала говорила с Джоуи, потом с Шутом, после чего взяла визжащую Одри на руки, причитая: «Вы могли позвать кого угодно, но выбрали меня…». Потом она перешагнула первые четыре года и увидела свой день рождения, который одиноко праздновали она и отец. В тот день она наконец запомнила слова колыбельной, которую Джоуи Дрю напевал ей каждую ночь. Одри была удивлена: ведь она давно знала эту колыбелью и вспомнила, что её же пел ей Чернильный Демон. Слезы брызнули из её глаз, и она выкрикнула, так что одними губами произнесла из глубин своего сна: — Шаг подушками глуша!***
Погода была необыкновенно теплой. Воздух был полон запахов листьев и раскрывающихся цветов, пения птиц и жужжания насекомых. По обе стороны дороги, черной ровной линии с серебряными прожилками, бушевала жизнь. Лес, которого, казалось, никогда не касался топор дровосека. Ветви, сплетающееся в кружево высокого над головой, многие поколения иголок и листьев, лежавшие под их тенью и волнистым покрывалом снега, который все же долетел до лесной подстилки. Но дорогу усеивал только снег, и он был тонким и прямым, как натянутая пленка, и по нему ещё никогда не ступали лапы ни птиц, ни зверей. Деревья росли вдоль неё, склоняясь над ней, но ни один корень не показался на самой дороге. В дороге была жизнь, пламя тысячи жизней, заточенное в камень. Огонь всегда стремится вырваться, особенно когда огонь живой. Но он в камне, покрывшемся снегом и листьями, и лишь маленькие черно-серебряные острова, напоминающие необычный чернозем, давали представление о том, что этот путь ещё существует. Прикосновение к ней было страшным в своем ожидании, но, едва она коснулась пальцами камня, страх прошел. Это было как дуновение пахнущего весной ветра к бледному, задушенному зимой лицу. Это было физическое ощущение, захватившее резко и также отпустившее, едва рука вновь взметнулась вверх. Мелодия. Мелодия — свист, знакомый по множеству других снов. Одри двинулась вперед. Она не ступала на дорогу, а шла вдоль неё, перешагивая поросшие первым мхом кривые корни, погружаясь в снег, в слякоть и проросшую из-под белого ковра влажную зеленую траву. Она прислушивалась к песне жаворонков, свиристелей и соловьем, вдыхала запахи и старалась во что бы ни стало не думать о Серебре внутри камней, что вели её в неизвестность. Иногда она глядела на другую сторону и видела, как там идет сгорбленный человек. Глаза, как у неё, волосы, как у неё, лицо, как у неё… Вскоре они достигли каменоломни. Сначала показалось, что они просто уперлись в тупик. Дорога уходила в огромную каменную расщелину, по размеру вдвое превышающую пятиэтажное полукруглое здание с несколькими большими подъездами. Из отвесных голых каменных стен когда-то были вырезаны блоки черного камня, в паре мест, стекая вниз, как кровь, росла зелень. Харви встал подле Одри, и они вгляделись во тьму. Там были черные монолиты и серебристые скалы, осадные механизмы и инструментарий, состоящий из кирок, веревок, ножей и молотков. И они стали спускаться, ничего друг другу не говоря и будто ничего не боясь. Каменоломня была похожа на детскую, в которой ребёнок разбросал игрушки, да так и не убрался. Не убрался даже когда перестал играть в игрушки и ушел из дома, и его верных друзей детства со временем покрыла паутина сочно-зеленых растений: плюща, мха и цветов с готовыми распуститься бутонами. Брат и сестра прошли мимо частично обработанной каменной глыбы, напоминающей грубого, словно застрявшего на стадии зародыша жеребца без глаз, шкуры и копыт. И чем дальше они уходили, тем больше было статуй, только те были доделаны и напоминали живых существ, навечно уснувших и покрывшихся белым налетом. Больше всего здесь было каменных драконов. — Рад, что ты наконец нашла этот камешек, — послышался голос за их спинами, и Одри узнала его, мелодичный, аристократичный, принадлежащий то ли мужчине, то ли женщине. Они с Харви обернулись и уставились на Шута, что вышел из-за статуи дракона с прекрасной белолицей наездницей, на чьей голове красовалась корона. — Я не тот, о ком вы подумали. Лишь сообщение, сон. Потому что вы спите. — И что же мы здесь делаем? — осмелился спросить Харви: мальчишка, щуплый, чуть ниже сестры, со звериным злобным взглядом. — Ты? Не знаю, — пожал плечами Шут. — А вот для Одри у меня кое-что важное. Девушка не сдвинулась с места. Огляделась. Везде спали животные: драконы, кабаны с крыльями и лошади с рогами, бесформенные куски камня и только-только обретшие смутные очертания. Но больше всего здесь было драконов самых разных форм и размеров. От маленьких с приплюснутыми длинными челюстями, до лобастых тяжеловесов с бугристыми плечами, спинами, покрытыми шипами, и двумя парами крыльев. И все они спали, прикрыв веки, окаменевшие и зарытые во мху, корнях, ниспадающих с потолка и купающихся в зелени и сиянии солнца, что било с поверхности. Значит, это все ещё один сон. Нужный. Открывшийся благодаря кодовой фразе. — Какое? — спросила все-таки Одри. — Пройдемся? Это место располагалось в горах. Где бы ни оказавшись, она бы узнала это воздух, пьяный свободой и холодом далёких заснеженных вершин, и узнала тянущиеся к чистому голубому небу острые пики, в тени которых угадывалась зелень, каменная серость и белизна снега. Они вышли из каменоломни и направились в пышный лес, и среди деревьев обострившееся зрение позволяло разглядеть точно такие же фигуры древних созданий. Неподалеку журчал ручей: его мелодия, поющая о жажде, треснувшем льде и подступающему летнему зною, успокаивала и напоминала о чем-то полузабытом. Харви шел рядом, но с ним, все ещё холодным и ненадежным, было как будто одиноко. Одри не отставала от него и не обгоняла, вела себя спокойно и даже иногда касалась рукой его руки. Но ей было мало его одного. Невыносимо хотелось, чтобы вместе с ними была Фриск, хотя бы она. Втроем. — А это место существует на самом деле? — решилась она спросить. — Ну конечно, — улыбнулся Шут. — Это мой мир. И самая любимая точка на карте. А теперь вперед, мои дорогие гости. Уже недалеко… Он шел с грацией откормленного, но не толстого, гордого кота, который убежден, что мир принадлежит ему по праву рождения. Одри невольно любовалась его гибкостью, лёгкостью и уверенностью, которая сквозила в каждом движении. Что-то было в его белом лице, больших янтарных глазах, распущенных длинных волосах и черно-белом облегающем костюме, который включал в себя и шутовской колпак с бубенчиками, что приковывало внимание. Наверное, дело было в абсурдности образа, дикости и неправильности, которую современный человек ощутит, встретив, допустим, у своего порога такого вот человека. Впрочем, Одри должна была привыкнуть. Вообще ко всему. — Он похож на гомика, — шепнул Харви. — Я знаю, — ответила она. — Я ему так и сказала при первой встрече. Перейдя ручей, вскарабкавшись по округлившимся под гнетом времени ступеням вверх, выше зеленого густого ковра, лихо поросшего деревьями, они ступили по темную, пружинистую землю, перемежающуюся исцарапанным камнем. Здесь росли ели, и их сгнившие коричневые иглы, что усеивали сени, пахли горько и одурманивающе. Глядя на мелкие ели и коричневые круги под ними, Одри вспоминала, как в школьные годы любила садиться под такие ели и читать Жуль Верна. На залитой золотом полянке, окружённой скалами, с которых свисали плющевые лозы, они нашли отца и… еще одного Шута. Харви даже потер глаза, видно, думая, что полынь оказала на него дурное влияние, но все осталось прежним: он видел своего отца и ещё одного Шута. Джоуи Дрю сидел на траве, вдыхая своими старыми, как его изможденное и изрезанное морщинами лицо, легкими табак. Шут, кажущийся в раз шесть младше старика, суетился вокруг — то ставя одну палатку, то другую, то просто так прыгая со скалы на скалу. Звучала музыка. Звучали шаги. Звучали голоса. Музыкой же была песня из мультфильма о Бенди. — И что же, так и грызет? — спрашивал Шут. — Грызет, — отвечал Джоуи задумчиво. — Зубки прорезались — поплакала-поплакала, и давай грызть все, что можно сгрызть! Уверен, будь у неё челюсти мощнее, она бы прогрызла туннель до Китая. — Ты говоришь так, будто совсем не счастлив. — Я? Не счастлив? — он затушил сигарету и с усталой доброй улыбкой взглянул на собеседника. — Молодой мой друг, если бы я не был счастлив, я бы вообще об Одри не говорил. Но я говорю, и, как видишь, говорю каждый раз, когда наши пути с тобой пересекаются. Я не могу не говорить о ней, и не важно: рисует она лучше сверстников, писклявым своим голосочком поет песенки, написанные Сэмми, или грызет мою мебель и носится по дому, то падая и ползя, то вставая и топая, пока стены не затрясутся. — А она больше ходит или ползает? — Ползает. Она скорее просто так встает, знаешь, как иногда взрослые люди, понятия не имеющие как, решают трудные математические задачи. И тут же падает. Ей уже два, она даже говорит иногда, но не ходит… Шут нахмурился. Он спрыгнул прямо к Джоуи и, ставший каким-то мрачным, сел рядом, сгорбившись на манер своего престарелого друга, точно и у него кости заломило. Другой Шут, что стоял перед братом с сестрой, взирал на себя тогдашнего с плохо скрываемым сочувствием. И Одри, всецело поглощенная разговором, тем, что они в этот день они обсуждали её, маленькую, неуклюжую и, похоже, бешеную, и тем, что отец говорит о ней с такой нежностью. — Может, у неё из-за этого твоего Серебра это, как ты называл-то… ДЦП? — Нет. Это не ДЦП и с Серебром не связано, — покачал головой Шут. Джоуи достал невесть откуда ещё одну сигарету, как фокусник, и молодой мужчина принял подношение и зажег о спичку, вспыхнувшую от резкого движения ногтя. Джоуи был встревожен: он понимал, что должен принимать дочь такой, какая она есть, но не мог, просто не мог не думать, можно ли что исправить, помочь, улучшить. Не как научный опыт, а как человека, у которого впереди целая жизнь. — Послушай, приятель, своего отпетого друга. Я шут. Мне не принято разбираться в медицине, психологии и всем прочем. И сам я не отец, как бы ни заявлял обратного. И ещё я на самом деле тебе не друг, а скорее компаньон. Но что-то я знаю. Я знаю: если ты будешь рядом, она все сможет. Харви сжал руки в кулаки, его лицо как будто стало полупрозрачными, острым и неподвижным, как стекло. Никто этого не заметил. Не заметил и блеска в серо-голубых, как грозовое небо, глазах, и злости в едва заметном движении мышц: в дернувшихся желваках, тяжелом дыхании, от которого вздыбилась грудь, и растянувшихся в бледную линию губах. Одри недоуменно уставилась на Шута. Она не поняла, что больше её удивило: что Шут всегда пекся о ней или его странные слова о том, что он не отец, как бы ни заявлял обратного. — У меня дочка, — заметив её изучающий взгляд, сказал он. — Типа. — Приемная? — Нет, у неё уже есть отец и мать, — больше он ничего не добавил, и Одри решила не спрашивать. Она наблюдала, как двое мужчин ходят туда-сюда, перечат друг другу, что-то спрашивают, а после случается опять совершенно безумное: также невесть откуда Шут достаёт мангал и кидает перед Джоуи мясо и несколько шампуров. Это все выглядело даже смешно: наконец вставший с земли, размявший свои старые кости отец ворчал на Шута за то, что он, дескать, сам не мог заняться шашлык, да и зачем им вообще шашлык здесь и сейчас? — Харв… — но она не нашла его рядом с собой. — Харви? Харви! Одри забыла обо всем. Забыла, что двое людей, молодой и старый, собирались только из-за неё, маленькой, однако важной из-за пророчества, ради которого Шут в принципе подарил Джоуи Серебро. Забыла она и о том, что, возможно, все эти годы отец видел в ней Харви — будущего покойника, человека, на которого он надеялся и который его разочаровал. Харви разочаровывал всей своей жизнью, Одри — тем, что когда-то окажется здесь, в этом ужасном будущем. И сейчас её брат убежал, не в силах смотреть, как его отец говорит о ком-то с такой щемящей любовью. Он думает о том, что умер без любви, в ненависти отцовского взгляда, и долгие годы сидел взаперти, пока этот человек экспериментировал с жизнью: создавал девочек, которых он мог бы полюбить, но которых выбрасывал из-за самых разных дефектов. И вот теперь Харви тоже здесь, он видел, как Джоуи Дрю, не терпящий никаких дефектов, для которого убогость была столь же мерзка, как его почившему сыну, говорит о любви к Одри — несуразному кусочку плоти, в два года не научившемуся ходить. Он подумал, наверное, что все это неправильно, что все его обманули, что его правда не должно было здесь быть, и побежал прочь. Неизвестно куда, за пределы сна, вглубь леса или каменоломню. — Харви! Она уже хотела побежать за ним, но холодная, тонкая и на удивление крепкая рука схватила её за запястье, и Одри стремительно обернулась к Шуту с занесенным для удара кулаком. Он даже не шелохнулся, точно все это уже видел в своих видениях. — Куда он мог убежать? — спросила она, стиснув зубы от злости. — Не знаю, — человеку словно было все равно на мальчика, который убежал и мог потеряться. Потеряться навсегда, потому что Одри не могла представить, будто он мог взять и проснуться, нет, он убежал глубоко-глубоко в этот сон… — Но, милая, с ним все будет в порядке. Этот сон не опасен. В нём должна была быть только ты, но и любой, кто все же шагнул бы с тобой в него, не пострадал бы. А тебе я хочу кое-что сказать… Она вырвала руку. В бешенстве заглянула в глаза Шуту, и все исчезло: кровь пульсировала в ушах, заглушая разговор, мир поглотило розоватым, с отчетливым красным отливом, туманом, и каждая мышца тела напряглась, как у зверя, изготовившегося к прыжку. Но и тогда Шут не шелохнулся. Он не боялся, знала Одри, как знала, что место, где создавали статуи, зовется каменоломней, и для чего эти каменные изваяния нужны. Свист. Кто-то свистел, о чем-то предупреждая. Она подняла голову. Показалось… — Это воспоминание ничего не значит, — прошептал он. — Оно только ключ, который привел бы меня к твоему сердцу. Сейчас ты знаешь меня лучше многих из тех, кого я называл своими друзьями, и ты знаешь, что я лишь хочу помочь тебе. Хочу, чтобы ты поняла суть пути, который мы с Джоуи построили для тебя. Она развернулась и пошла прочь, а потом побежала, крича имя Харви Дрю.***
Сад каменных драконов был древним, как мир. Вот поэтому статуй было так много. Люди, наделанные Силой, приходили сюда, чтобы оживить своих защитников, но терпели неудачу. Понимая механизм их работы, все, что оставалось отчаянным путешественникам, это сделать собственного зверя и отдать ему свои воспоминания, жизни и тела. Поэтому, когда Одри бродила между каменными изваяниями, она слышала, как внутри них что-то бьется. Огонь жизни. — Харви! — кричала она, блуждая в лесу. — Харви! Ты хочешь это обсудить? Хочешь забыть? Можем забыть! Только, умоляю, выйди ко мне, и мы тут же вернёмся в реальный мир! Харви! Хаааарвиии! И почему Одри винила себя в любви отца? Почему ненавидела за то, что одной ей досталась эта любовь, когда всех остальных, даже самых близких Джоуи людей, она обошла стороной? Вот она идет, чуть не касаясь руками холодных каменных лап, вот её волосы, раздутые ветром, задевают умиротворенные морды и груди, застывшие без дыхания. А вот уже бежит, и паника разрастается в ней, как сорняк. Она бежит, взрывая воздух визгливым: «Харви!». Ведь она снова во всем виновата. Она, позволившая себе улыбаться, когда отец говорил с Шутом о любви к своей маленькой дочурке. «Хочу, чтобы ты поняла суть пути, который мы с Джоуи построили для тебя»… Да разве в этом всем был смысл? Во тьме, в появлении «Белых плащей», в лабиринте, в полыни и теперь в этом видении? И что же будет дальше? Бесконечные пустые коридоры, неожиданное, ранящее сердце расставание, одиночество, битвы с монстрами? Чем больше она злилась, тем жарче становилось: тепло разливалось по телу, и струился по венам ядовитый гнев. Быть может, смысл все же был. Но Одри не видела его. Она только знала, что брат, с которым у них едва начало что-то налаживаться, пропал. И почему она должна не любить кого-то, чтобы любить другого? Почему она должна щадить чувства Харви по отношению к их отцу? Почему она должна что-то отдавать, что-то понимать, лишь бы всем вокруг было легче? Она поняла, что злится не только на Шута и себя, но и на брата. Однако, когда она нашла его, прислоненного к фигуре волка, что уже выудил из камня переднюю лапу и морду с широко распахнутой пастью и горящими неживым пламенем черными с серебряными прожилками глазами, злость прошла. Харви сидел, прижав колени к груди и обхватив их руками, его чуть красноватые глаза закрывала упавшая на лицо челка растрепанных черных волос, на щеках же блестели высушенные следы слез. Одри постояла недолго с другой стороны от волка, а потом, взявшись за то, что должно было бы стать спиной, пальцами, взобралась вверх и перепрыгнула через каменную фигуру. Она ловко приземлилась на траву рядом с Харви, который даже не повернул к ней головы, и села, касаясь плечом его плеча. Они помолчали всего несколько секунд, казалось — веков, — и вскоре Одри заговорила: — Я могу что-нибудь сделать для тебя? — Ничего, — прорычал он и отсел в сторону. — Просто отвали. Одри подумала о том, как он предложил ей свою руку, когда они сидели за одним столом и пили чай и кофе. Подумала, что протянутая рука — это их символ. Символ семьи, которая не может быть вместе, символ обманутого доверия, символ желания все исправить и стать двумя, как одним. Сколько раз они предлагали друг другу руку? Сколько раз она была и ложью, и правдой? Одри боялась считать. И, когда её ладонь почти коснулась волос Харви, она вдруг одернула руку. — Я знаю, что ты думаешь, — прошептала она. — Что отец не любил тебя, что ему была нужна только я. И ты ненавидишь меня за это даже больше, чем за то, кем я являюсь. Хуже извращенцев могут быть неродные дети, которым любви достаётся больше, чем родным. Он смотрел на неё ревниво, точно отец был ещё жив, и они были его маленькими детьми, которые каждый день сражаются за его внимание. Но всегда побеждает Одри. Видимо, потому что Джоуи всегда мечтал о девочке. Видимо, потому что с ней было проще. Видимо, потому что она пошла по его стопам. И Одри подумала, осознала эту мысль со всей ясностью и чистотой восприятия: да, я скорее неродная, чем родная. Фактически приемная, так как от Дрю во мне внешность, созданная из чернил по желанию отца, и душа Харви. Если бы они сдали тест на родство, подумала она, у Джоуи могли бы возникнуть серьезные неприятности с соответствующими органами власти, если он не позаботился о том, чтобы каким-нибудь образом передать ей свои гены. — Вы ненормальные, — дрожащим голосом сказал Харви. — Ты. Мой отец. Все. Вообще все. Вы ненормальные. Вот поэтому вас всех к друг другу и тянет. А я… я… Вы… я нормален! Я был нормален! Пока не стал таким, как вы все! — Людоедом со сверхспособностями и чем-то, напоминающим шизофрению? — подсказала Одри. — Нет, Харви, ты ненормален не только теперь. Ты выходил за пределы нормы всегда. Когда хотел убить брата, когда писал истории о суициде, когда желал разрушить все, что было для тебя важно. Ты стремился к разрушению и саморазрушению. Ты никогда не был нормален. В чем-то твоя вина, в чем-то — нет. Он бы вскочил и ударил её, да не смог: ноги словно прибило к земле, колени задрожали, и все ниже живота стало ватным. Её слова пронзили его насквозь, и он не смог встать. Тогда Одри продолжила, поражаясь своему спокойному, наставническому голосу и не понимая, откуда взялись эти слова: — Но если ты хочешь двигаться дальше, тебе придется что-то отпустить, что-то принять, что-то исправить. Отец тебя не любил? Плевать. Он умер, а ты жив настолько, насколько это возможно. Без этой боли будет легче. Изнасиловали? Тебе придется и это отпустить, как бы трудно ни было — ведь с пониманием того, что случившегося не изменить, ты не сможешь идти дальше. А я помогу чем сумею. Харви не ответил. Но она знала: он ждал этих слов и этих объятий, что последовали после.***
Когда они вернулись в каменоломню, Шут стоял возле статуи дракона с девушкой-наездницей. Он разглядывал её красивое лицо и корону, которая при первом рассмотрении показалась такой же каменной, выходящей прямо из кожи под волосами. Но она была деревянной, и её легко можно было снять с головы всадницы. Всю дорогу Одри думала, что же такого важного хотел ей сказать Шут. Ничего не вышло — она была словно муха, бьющаяся в закрытое окно. Не знала она. И даже не хотела знать. Хотя было иногда такое, что мелькает, как включившийся к ночи фонарь — и тотчас гаснет, и разум погружается во тьму. И так, задумчивая и не отпускающая руку Харви, она спустилась в каменоломню и взглянула в глаза девушке, которая восседала на драконьей спине и как будто ждала, когда придет герой, что вдохнет в неё жизнь, чтобы она вместе со своим крылатым другом взметнулась в весеннее небо. Шут повернулся к ним и улыбнулся. Сказал: — Время кончается. Скоро вы проснетесь. Одри, ведь все элементарно… ты только подумай получше и не сомневайся в себе ни на миг. Она вздохнула. — Ненавижу загадки, — призналась Одри. — Почему нельзя было что-то полегче сделать? Просто прямой путь к Ключам. Без нравоучений, которые ещё неизвестно к чему приведут. Без… без всего этого. Шут хмыкнул. — Ну а как иначе? — он лукаво глянул на них с Харви. — Чтобы измениться, герой должен пройти некий путь. Из труса стать храбрецом, из подлеца — благородным. Принять себя и людей вокруг. Найти что-то, что поможет победить зло. Что-то, что всегда было под носом. Что-то, что всегда сопровождало тебя: от начала путешествия до сегодняшнего дня. И будет сопровождать в конце. Ты думаешь, почему «Белые плащи» взяли и появились в темном коридоре? Зачем этот коридор вообще был нужен, зачем нужна была пустая комната, зачем лабиринт, заваленный забытыми вещами? — Я не знаю, — она обреченно покачала головой и грустно подумала, что все её поиски, все душевные страдания были зря, ведь она не понимает, на кой черт отец и человек из другого мира не просто спрятали Ключи, а решили поучить её уму-разуму. Разве мало было открытий и трансформаций? — Загляни в себя. Посмотри на все произошедшее, как на книгу. Ты же любишь книги. Вот и представь, что все это: история, собранная из множества чужих судеб, чтобы стать одной судьбой для тебя. Посмотри на себя, на своих друзей и недругов, на дорогу к Ключам, как на историю, воспетую в легендах. Одри хотела сказать ему, что жизнь — это не книга. Герои здесь умирают по-настоящему и обычно не красиво и без смысла. Смысл же не имеет вообще ничего, ведь смысл люди ищут уже после того, как все случилось. Смысла нет в пути. Смысл есть в цели. Потому что жизнь — не история, написанная на бумаге дорогими чернилами и переданная из уст в уста любителями ночных страшилок. Она хотела сказать, что не является героем его романа, что у неё есть чувства, желания, страхи и пороки, и что Харви не похож на литературного персонажа — больно уж он жесток, противоречив, сломлен, больно уж он живой. Свист. Но в этот момент они проснулись.***
Следующая встреча с Шутом случилась немного позже. Тогда же Одри проснулась с мыслью о том, что все это было безумным, но удивительным сном. Ей казалось, она продолжает держать руку Харви, но это была другая: кожа теплее, грубее, чуть смуглая, со шрамом. Она не открывала глаза. Наслаждалась темнотой и тишиной, которые позволяли мыслить яснее. Свиста не было. Шута не было. Сада каменных драконов не было. Брат коснулся её разума и сказал: Подними веки. Фриск спала, и Одри только-только открывшая глаза и все ещё закутанная в запах растения, которое ошибочно приняла за полынь, при взгляде на неё ощутила острый укол любви. Все ещё спят. Не спят лишь брат с сестрой, разглядывающие спящую девушку с ножом. Интересно, какие сны ей снятся? Действует ли на неё «полынь»? Снятся ей кошмары или сладкие сны, где все мечты стали реальностью? Тихо. Ласково. Спокойно. Как в воде. Как в мягких, словно растопленный шоколад, чернилах. Вот бы вечность так лежать, ни о чем не думая, наблюдая за незаметными изменениями в лице спящего человека, думая, что весь мир — это одна секунда и один островок, где лежали две девушки и один бестелесный мальчик. Но все рано или поздно заканчивается. С этими мыслями Одри нехотя убрала руку из-под её руки, её обмякших нежных пальцев, которые могли крепко держать жесткую рукоять ножа и резаться о лезвие так часто, что должны были уже стать каменными. Она пошла прочь, но не далеко. Ей было нужно подумать. — Как на книгу, — повторила Одри слова Шута и разжала руку с многогранным камнем. На миг ей захотелось разбудить Фриск и рассказать ей о каменоломне и каменных изваяниях, которые даровали некое подобие бессмертия каждому, кто осмелится оживить собой чудесное создание. Тогда бы они могли, когда все закончится, отправиться на поиски мира Шута и посетить это удивительное место. Но она отогнала эти глупые мысли. Скоро друзья проснутся, и они двинутся в путь. Только как отсюда выбираться, она так и не поняла. Видимо, камень предназначался Одри, как ещё одна загадка, никак не связанная с нынешней ситуацией. Затем она вспомнила первый сон. Чужой. Где мужчина держит ребенка и падает замертво с пулевым ранением. И ей стало страшно, потому что чей сон — это очевидно. И ещё очевиднее ответ на вопрос, кто стрелял, ибо этот голос она бы узнала всегда и везде. Что, черт возьми, происходит? Не знаю. Я… не знаю. И это пугало. Они знали слишком много и все равно ничего не понимали. Никто не смог бы ответить на их вопросы. Никто не объясняет правила игры. Говорит смотреть на все, как на книгу, на остросюжетный роман с четкой структурой персонажей и сюжетной линией, которая, как бы ни разветвлялась, всегда к чему-то приходит и останавливается. Что случилось за все это время? Битвы, война, кровь, смерть. Разве книги учат этому? Нет… Если Шут хотел её чему-то научить, он — худший учитель, худший пример для подражания. Смотри в начало. Так, будто это серия сериала или глава книги, произнёс Харви. Быть может, мы просто смотреть не умеем, потому что мы, как ни крути, самые проблемные герои этой истории. Все у нас через жопу. И все страдают из-за нас. Какая глубокая мысль, сказала Одри. И она ей понравилась. Она была безумной, смешной, как идея с сердцем студии, которое может услышать только вдохновленный человек. Идея мечтателя. Три сна — горящая машина, пустой ночной город и сад, — и это пробуждение, этот разговор, все вместе образует нечто целое. Пройденный этап. Главу. Одри встала и развернулась, чтобы уйти. Грудь стиснуло мыслью, что скоро Марк и Фриск проснутся или уже проснулись, и она пожелает им доброго утра. Марк, конечно, не обратит на неё внимание, а Фриск выкрикнет что-то в своем стиле: вместо типичного «И тебе доброго утра», она заорет: «Доброе утро, Вьетнам!» или пробурчит «Дбрутррр…». В любом случае, нужно двигаться вперед и искать ответы независимо от того, помогут ей или нет. Нужно сближаться с «Плащами» и идти быстрее, чтобы скорее спасти Захарру. И не… Она услышала звук и развернулась резко, стремительно, но все равно не успела вытащить «гент». При этом мысль, не поспевавшая за движениями, текла, как обычно, даже разветвилась на две. О том, что женщина из её воспоминаний и мужчина из сна Фриск, могут быть как-то связаны, ведь оба они держали их, маленький и беззащитных, и отдали им кровь и крохи любви и с ними — спокойствие. О том, что нужно не умереть. В этот момент живот словно взорвался изнутри, и огненная, режущая, как меч, боль заставила её отступить, схватившись за место, из которого хлынул фонтан черной крови. Послышался новый выстрел — и снова боль, отдельная от прошлой, ещё сильнее и смертоноснее, уже где-то ближе к сердцу, повалила на спину. И мир для Одри потух.