***
А теперь давай поподробнее. Они быстрым шагом шли обратно, но пока лишь виляли по лабиринту по памяти — блесток было не видать. О чем-то глубоко задумавшийся Марк, сгорбившись, возглавлял их отряд, и его четко очерченная под костюмом спина манила к себе. Но Одри не поднимала взгляда. У неё кружилась голова, вспотели подмышки, руки и лицо, и в душе все клокотало и кричало, как буря. Тысячи вопросов не давали ей покоя, ощущения — останавливали мыслительный процесс. Харви был не просто разозлен. Ещё он был в ужасе, только Одри не могла даже ответить себе, почему — ответ-то она знала, да не находила слов и образов, чтобы сформулировать его. И все, что могла сделать Одри, покоренная этими жуткими и в то же время приятными ощущениями, борющаяся с непрошенными мыслями и сгорающая от смущения, стыда и страха, который принадлежал уже брату, она могла только пытаться разгадать тайну камня. Она била по нему ключом, билась о него мыслью, думала даже на зуб попробовать, но боялась отравиться, ведь Серебро вряд ли полезно для здоровья. Ничего не выходило. Ничего не выходило, а Одри не теряла надежды, так как данный камень спасал её от самой себя, задушенной присутствием Марка, точно бабочка, запутавшаяся в сачке. ОДРИ. КАКОГО ХЕРА?! ОДРИ! Она дрожащей рукой убрала камень от своего пылающего лба, и мыслью, разрозненной, как будто рассыпающийся от дождя песчаный замок, она ответила также громко и нервно: Я НЕ ЗНАЮ. В другой руке она крепко держала полынь, и сейчас она прижала её к лицу, надеясь, что её горький аромат, в котором теперь угадывались запахи цитруса и хвои, успокоит взволнованные нервы. Она судорожно дышала, как при панической атаке, легкие и сердце сводило болезненной и приятной судорогой. Ничего. Она вернётся, и все станет как прежде. Никаких внезапных, жутких чувств к человеку, которого она знает всего пару дней и который только и делал, что обижал её. Харви вдруг успокоился: словно прочитав девушку, как открытую книгу, он нашел в некогда слаженной работе души и тела неисправность. Он разглядывал её, будто Одри — труп, вскрытый лично им и хранивший в себе достаточно интересную для любого судмедэксперта тайну. Он взглянул на Одри, если так можно сказать, снова перевел взор на неисправность и хмыкнул. Как человек, перевлюблявшийся во всю женскую половину класса, заявлю, что такое в порядке вещей, на удивление спокойно сказал он, и эта тягучая, чуть прохладная смиренность тихой и фактически неподвижной речкой втекла в неё. Сердце перестало биться втрое быстрее обычного, разум прояснился, и размытый мир вновь обрел четкость. Когда молод, такое может случиться. Ты любишь одного человека, и в то же время сильные, очень сильные чувства вызывает кто-то другой, даже незнакомый, и ты не знаешь, как это работает и как с этим справиться. И остаётся лишь ждать. Что это? В испуге спросила Одри. Влюбленность. Ты что, не помнишь уже, каково оно, а? Господи. Харви говорил с сочувствием. И она вспомнила. Вспомнила целых полгода щемящей нежности к девушке, которая единственная не забросала Одри тампонами, когда у неё прямо в душе начались месячные, и кровь текла по ноге, от чего-то заставив смеяться и с отвращением кривиться других девчонок. Та девушка даже дала ей свой номер, и они стали подругами. Все кончилось, когда выяснилось, что она встречалась с парнем из одиннадцатого класса. Потом была другая влюблённость: она продлилась целый день и была направлена к тому самому парню, потому что он подвез её до дома и потому что у него были ярко-голубые, как небо, глаза, взгляд которых пронзал в самое сердце. Вспомнила и очень странную влюблённость: она продлилась несколько месяцев, и возникла к сразу двум учителям: подтянутому учителю физкультуры и к классной руководительнице, которой было как сейчас ей самой, а ещё она однажды, когда Одри ничего не получила в подарок на Тайного Санту, подсунула ей в рюкзак коробку конфет. Как ей казалось, последняя влюблённость была направлена к Фриск, и она возникла в тот день, когда Одри сразила королеву пауков и позорно разревелась, стоило кошмару закончиться. А после это чувство, от которого в голове все было в розовом тумане, трансформировалось во что-то другое. Но вот она снова здесь: эта опасное лживое чувство восхищения каждым взглядом, каждым изгибом лица и каждой интонацией. Вопреки тому, что Марк Спектор, кажется, не особо жаловал Одри Дрю. Да разве можно испытывать к кому-то влюблённость, когда ты уже влюблен по-настоящему? А по-настоящему ли? Может, это тоже только две влюблённости? Мысль об этом была до смерти болезненной, точно все пережитое бок о бок с Фриск оказалось либо сном, либо огромным жестоким враньем. Неужели все эти жертвы, эти местами жестокие по отношению к друг другу действия в целях помочь и спасти, долгие разговоры о сердце, милосердии, прощении и страхах — все фальшь? Но для кого? Для Одри или для них обеих? Может, права была тогда она, и девушка с ножом надумала себе эту любовь, чтобы залатать рану на душе? Харви остановил этот бесконтрольный поток мыслей одним четко произнесенным и врезавшимся в сознание словом: Стоп. Прекрати об этом думать. Лучше вообще об этом не думай. Понятно? Одри поняла, что стоит, как вкопанная, пока Марк удаляется, не оборачиваясь. Что держит до сих пор горькую полынь. Что она в лабиринте потерянных вещей, что у неё рюкзак этими вещами уже забит, что у неё отдышка и начались бредни. Харви пропал, и Одри осталась пугающе одна. Пугающе — потому что наедине с собой. И мысли стали постепенно очищаться, как отравленный организм при рвоте выплескивает из себя всю скопившуюся грязь. Она стала идти быстрее и быстрее, и её сердце сковывал камень, холодный, как северный ветер. Харви не отвечал всю оставшуюся дорогу. Больше о Джейн Остин они не болтали. Одри старалась никак не напоминать о своем присутствии и не думать о Марке и Фриск, как о людях, скорее о литературных образах, написанных каким-нибудь забывшимся в веках писателем-неудачником, чьи герои — картонки без души и сердца. Но не выходило: холодный расчет, рациональное мышление, все это было для неё невозможным, как хождение по углям. Её одолели сложные чувства, когда они нашли остальную команду. Рэн, Тэмсин и Гетти играли в нечто называемое «Монополией», и Рэн просто купалась в игровых деньгах. Джейк, как и всегда, держался обособленно и точил новые стрелы из всего, что удалось найти. А Фриск… она чинила «Иллюзию жизни», и лицо при этом у неё было сосредоточенное и серьезное. Редко когда Одри видела её такой или попросту забывала, настолько часто Фриск веселилась по пустякам, куда-то залезала и что-то ломала. Хотя, наверное, Одри все же забыла: легче ведь запомнить человека, который пребывал в постоянном движении, о чем-то говорил и старался хорошо пошутить, нежели молчаливую статую, у которой шевелились лишь глаза и руки. Она всегда хотела увидеть её за работой. И поняла, что путешествие к полыни отняло у неё эту возможность, так как «Иллюзия жизни» выглядела почти как раньше, до эмоционального взрыва Одри. Охваченная столь печальными мыслями, она не услышала ни как Рэн поздоровалась с ней, попутно выкупая у терпящей крах Гетти последнюю улицу, ни как Марк стал спрашивать, что у них есть из еды. Есть совсем не хотелось. Ничего, кроме избавления от занозы, засевшей внутри, не хотелось. Она взглянула на полынь, которую несла все это время, и впервые задумалась: зачем? Харви снова дал о себе знать. Его голос был жестким, черным, как у Чернильного Демон. Когда он злился, то к нему возвращались звериные черты, имевшиеся у его чернильной демонической формы. И этот голос вернул её в реальность, и холодный пот прошиб её при взгляде на девушку с ножом, держащую порванный ею том «Иллюзии жизни». Не тупи. Одри снова взглянула на полынь. Вырванная прямо с длинными коричневыми корнями, которые переплелись между собой, как гнездо червей, она выглядела не так симпатично, как должна была бы для дарения. Да и какой дурак будет дарить полынь? Вот цветы, это ясно. А полынь? Точно дура какая-то. Одри спрятала за спину полынь, облепленную пылью и черноземом, помятую и потерявшую первоначальный волшебный вид. Перевела взгляд на Марка — и тут же отвела, покраснев от шеи до ушей. У неё при взгляде на него вновь дрогнуло сердце и приятное тепло разлилось в животе. Он красив. Красивее всех здесь собравшихся, красивее неё самой. Только красота в нём и есть. И агрессия, направленная к каждому, кто обидит его любимых. И эта приобретенная с годами тяжелой жизни мужественность, крепость тела и холод пламенного взгляда. Некая иррациональная часть Одри, отвечающая за эмоции, бесконтрольные разуму, сильно захотела присоединиться к компании «Белых плащей», чтобы расспросить о чем-нибудь ещё. Но с другой стороны была Фриск, которая иногда спрашивала, как будто чтобы просто язык размять, кто сейчас богаче, и возвращалась к книге. И при виде неё возникала целая гамма чувств: вина, нежность, стыд, страх потерять, обида непонятно за что и ещё множество безымянных — вроде того, когда тебе просто хочется прижаться к человеку, чтобы он забрал тебя в свой мир и позволил забыть о собственном. То, что случилось между ними, в стократ сильнее этого ощущения, которое пройдёт уже через пару дней или часов. Это лишь игра нестабильного разума Одри вкупе с чем-то ещё. Какой-то… невосполнимой пустотой. Пустотой, что была ей уже знакома. Она вдохнула побольше воздуха и, затаив дыхание, двинулась к Фриск. Время замедлилось, и осталась только дорога, проложенная не звездами, но остатками блесток, которые изредка сыпались, сверкая стеклянной крошкой на штанах девушки с ножом. Взгляд сосредоточился на её движениях. На том, как она приклеивает собранный и обновлённый блок страниц к переплету и придавливает книгу кирпичами, как проделывает то же самое, но с другой стороны, как целует оживленную «Иллюзию жизни» в обложку и улыбается, как врач, спасший жизнь человеку, который по всем параметрам уже был мертв. — Привет, — сказала Одри, садясь на колени перед Фриск. Счастливой, безумно счастливой, ведь спустя столько лет она вернулась к любимому делу. А Одри этого даже не увидела. Фриск ничего не ответила: вид у неё был до того возбужденный, что кому-то могло бы показаться, что она — живая бомба, которая взорвется с минуты на минуту. Она просто вручила Одри книгу, тяжко задышала, обхватила руками колени и закачалась взад-вперед, не зная, куда день переполнявшую её энергию. — О, ты это сделала!.. «Иллюзия жизни» скрипнула, как новенькая, и ни что в ней с первого взгляда не изменилось. Словно не была порвана и забыта под грузом проблем. Такая же увесистая, с такими же шелестящими плотными страницами и приятной фактурной обложкой. — И как ты? Сперва показалось, что реальность сотрясет её беспорядочный поток слов, точно она ключ, а слова, окрашенные мощными эмоциями — бьющий со всей силы ручей. Одри даже представила, как бы и что она сказала, заикаясь и заговариваясь, как пьяная: «Я это сд-д-делала! Прикинь! Думала, сил не хватит, а оно вон че — нужно просто было взять и сделать. Я, я думала, не получится. Будет блок какой-то или типа того. А получилось, получилось…». Но Фриск не торопилась. Одри прижала к груди «Иллюзию» и стала ждать, наблюдая, как Фриск в позе мыслителя ищет нужные слова и сдерживает нервную улыбку. — Короче, — заговорила она. — Представь, что раньше ты была крутой воительницей, лучшей из лучших, а потом вдруг ушла, и также спустя полвека вернулась и поняла: ого, да порох в пороховнице остался! — И… каково это? Просто взять и осознать, что с тобой что-то происходило все эти годы, или… — Одри сплюнула бы и поморщилась, как от лимонного сока. Она не знала, как правильно сформулировать вопрос. — Точнее… вот ты сидишь, чинишь книгу и находишь ответ, почему не делал то же самое уже страшно представить сколько времени? — Хм… да, можно считать и так, — сказала Фриск. — Ты чинишь книгу и видишь: прошло уже десять лет, почему я раньше не села за переплет? И ты чинишь её и копаешься в себе. И что-то такое находишь. Клетку, в которую ты сам же свой талант и запрятал. Она представила себя на её месте. Годы без рисования, рисования, заточенного в клетке её парализованного пережитыми трагедиями разума. Каждая смерть, каждое болезненное расставание, каждый отколовшийся от сердца кусочек — это прут. Сотни горячих, негнущихся, прислоненных к друг другу близко-близко прутьев. И наконец они проржавели до основания, осталось их толкнуть. И Фриск это сделала — толкнула прутья клетки и освободила нечто очень для себя ценное. «Хочу порисовать», — подумала Одри, и мысль стала непреодолимым желанием, как жажда. Ещё она подумала, глядя на сдержанно радостную Фриск, в которой будто было столько энергии, что она и сама не знала, как реагировать — что ни что никогда не заменит ни этой придури в улыбке, ни растрепанных грязнющих волос. Тогда пустота на миг пропала — её затопило вязкой патокой. — Что? — насторожилась девушка с ножом. Одри смотрела слишком внимательно, желая запомнить каждую деталь, как будто сегодня их последний день, и не сразу поняла, как пугает Фриск этим пристальным взглядом. — Что-то случилось? Извини, что не сразу спросила… Ты нашла то, что искала? Марк тебя не обидел? Не то что бы он кидался на людей без повода, хотя мы обе знаем, что такое бывает, просто… Наверное, она волновалась, когда поняла, что за Одри пойдет Спектор — ни на миг не забывала, как этот здоровяк, поддавшись эмоциям, схватил Одри и хотел встряхнуть, как крысу. Она не стала бы показывать свое беспокойство вот так напрямую, потому что ей, наверное, теперь было неудобно признаваться самой себе в недоверии к собрату Рыцарю. — Нашла, — Одри не была мастером речей. Поэтому она просто вручила ей полынь со словами: — Это тебе. Мы нашли эту полынь, я её сорвала и решила, что тебе будет приятно. Вот, — про камень она решила рассказать потом. Ведь главное произвести впечатление на свою идиотку-переплетчицу, у котором от её слов глаза загорелись, как факела, указывающие путь в ночи, не опасно, честно, тепло, у которой на щеках заиграл знакомый густой румянец. Нет, этот взгляд не мог быть ложью. И это щемящее чувство в груди не ложь. Вся эта сдержанность, вызванная неспособностью разом выплеснуть все чувства, что в них накопились, но сквозящая из неё нежность, все это правда. — Не цветы, ко… — Цветы, не цветы, — Фриск стиснула мохнатый пучок полыни в обеих руках и зарылась в него носом, задумчивая, словно в оцепенении перед тем, как взорваться и сжечь все вокруг себя. Она прикрыла веки, а когда открыла — карие глаза вспыхнули. — Это ты подарила. Растительность, здесь, и её мне подарила ты. А остальное не важно, — она снова принюхалась, и Дрю вместе с ней. Пахло укропом и цитрусом, необыкновенным и очень приятным сочетанием. — Спасибо, Од.***
Потом друзья решили остаться здесь и наконец поспать. Кажется, даже после того, как Одри уснула, Фриск продолжала рассказывать о Рыцарях и работе Мультивселенной. Теорию согласованности она теперь называла модальным реализмом, потому что Тэмсин недвусмысленно намекнула ей, что стоило лучше учиться. Фриск махнула рукой, сказав, что она в ордене с начала его основания, и никакой науки мироустройства у них тогда и в помине не было — все сами структурировали, все сами познавали. Хотя потом она нехотя добавила, что большую часть прослушивала, ведь ей было куда интереснее пускать самолетики, стрелять мокрой бумагой во всех, кто пытался сосредоточиться, и качать стул, надеясь сломать его. Так Одри и уснула: под споры о важности всеобщего образования, полетах бумажных самолетиков и тонкости теории модального реализма: когда все возможные миры такие же реальные, как реальный мир. Она проваливалась в сон, и в носу у неё словно искрился, щекоча нутро, запах полыни. Это был тот самый сон, где Одри осталась одна, где Эллисон поддерживала её, Чернильный Демон предложил дружбу, пропали месячные, все самые потаенные, темные и пошлые желания выплыли наружу, и где мужчина со знакомым лицом трахал её, прижимая к стене. Там была и полынь, растущая из черно-серебряной земли. И мертвый город Санкт-Эринбург. И подушки, что глушат шаг. И она долго лежала чуть ли не на Фриск, рыдая, не успокаиваясь. Одри хотела бы вырвать себя из тела, переделать дух, как фигурку из пластилина, и вернуться, но уже новой и свежей. Ей хотелось узнать ответы на все волнующие вопросы, попробовать «Киндер Сюрприз» и жить тихо и не примечательно, любя только одного человека, чувства которого взаимны и сильны. Но Одри могла только одно: достать деревянного солдатика и взглянуть на него из завесы мглы. И она смотрела на него вместе с Харви и Фриск, перекинувшей руку через её грудь к плечу, чтобы обнять. Трава, найденная в царстве потерянных вещей и отпечатавшаяся во сне, лежала между ними все это время. Она словно забирала её боль, или, может, её запах рассеивал багрово-черный ужас, плотным туманом застеливший разум. И вскоре дрожь прошла, высохли слезы, и Одри развернулась к лицу девушки с ножом. Она подумала об этом модальном реализме, о согласованности миров и сознания: когда обычный с виду человек подключается к одному из миллиардов миров, видит историю и начинает творить: точь-в-точь или по мотивам. Подумала, есть ли про неё фильм или книга, где есть только Одри, которая в одиночку сразилась с Чернильным Демоном, благополучно вернулась вместе с Бенди домой, и на том все кончилось. Никаких Рыцарей, Шутов, Марков, Василис, Серебра и полыни в таинственном лабиринте… Одри положила камень на пучок собранной травы, надеясь маленькой и неосуществимой надеждой, что тогда он откроет ей свои секреты. Но ничего не случилось. Наверное, здесь нужен такой же нестандартный подход, как было с «Иллюзией жизни». Фриск взяла камень, взвесила в руке и, приглядевшись к нему, сказала: — Он похож на кость для игры в «Подземелья и драконы», только больше размером… И ещё в этом камне дохрена Серебра. Знаешь, я такие уже видела. Такие брусочки, в которые люди одного мира убирали свои воспоминания. Одри решила не спрашивать, что такое «Подземелья и драконы». Она кивнула и спросила: — Допустим… и как мне его открыть? — Одного прикосновения должно было хватить, — сказала Фриск. — Но раз так: значит, нужен пароль. Наверное, какое-то слово или фраза, которую знаешь только ты. Если бы это были слова типа «Бенди», «Одри», «Чернила» и т.д — другим, тем, кто не знает тебя и Джоуи, было бы слишком просто его открыть, если бы они нашли этот камень. Одри терпеливо вздохнула. Ещё одна загадка. Но что она значит? Поможет ли она выбраться из лабиринта, и пройдут ли Василиса с Захаррой? Сердце тревожно сжалось. Она оглянулась на их спутников и увидела, как Джейк прижимает к себе, словно те были игрушками, Марка, Рэн, Тэмсин и Гетти. Нет, даже не так, словно они все были одним целым. И они не знают о плане, о том, что где-то позади идут их враги. Может, они бы с Марком даже их встретили бы на пути звездной нити… А может, это секрет лично для Одри, не относящийся к путешествию? Хотелось бы надеяться… Она снова подумала о поросшем полынью берегу чернильного озера, в которое они с Харви прыгнули во сне. О том, что эта полынь растет в черноземе с застывшими, как металл, крупицами магии, хотя могла бы расти в самом обычном, и в самом обычном можно было спрятать камень. Почему это растение? Почему там? Одри задалась этими вопросами внезапно, и тут же подумала, что не менее странен непосредственно лабиринт: как и почему, к примеру, в нём скапливаются вещи, кем ещё они потеряны, кроме Харви и Одри? — Подумай об этом потом, — посоветовала Фриск. — Сейчас лучше закрыть глаза и снова попытаться уснуть. Одри поняла, что не уснет, и все же сказала: — Ладно. Мысль уносила её все дальше. Это как погружаться в глубокую впадину, на дне которой блестит, как далекое солнце, нечто ценное, и ты плывешь к ней часами, если не днями, забывая о том, где ты и сколько уже проплыл. Каждый километр это новый слой понимания поставленной задачи и новый вопрос: «Зачем я вообще плыву?». Но девушка задала себе другой вопрос: «Если все это связано, может ли быть ответ прямо под носом?». Вот она уснула, дыша полынью, и увидела сны, в которых смешались бред и что-то настоящее, что-то из будущего: уж миг, когда пылал падающий вниз Арго-II и когда Одри и остальным аргонавтам пришлось прыгать, она бы не назвала просто плодом воображения. Она закрыла глаза, переплетя свои пальцы с пальцами Фриск, что лежали на полыни, и их обеих пробрала легкая дрожь. Они всегда спали близко к друг другу, ведь так сохранялось тепло, так было безопаснее, а после привычнее, нежели спать по одиночке. Но сейчас, объединив руки на мягком бледно-зеленом растении, истончающем горький и чуть сладковатый аромат, после взлетов и падения последнего времени, что-то стало иначе. Будто для Фриск или для Одри это прикосновение значило больше, много больше, чем любое слово. Она вновь открыла глаза и ещё пару минут любовалась спящей девушкой с ножом, позволяя сердцу биться свободно, не боясь быть непонятым. Был ужасный сон, где все рухнуло, и Одри осталась одна в огромном мире. Поломанная внутри и снаружи, не понимающая, как ей, однокрылой птице, жить и летать. Были вопросы Марка: являются ли эти чувства настоящими, уверена ли Одри в том, что испытывает. Были и сомнения: а правда ли эта любовь, не является ли она обыкновенной влюблённостью, которая пройдёт, едва все кончится? Одри вообще во многом сомневается, вы, дорогие мои читатели, прекрасно её знаете. И также знаете, что одна из сотен битв, что она ведет каждый день — это и борьба с недоверием к себе. Она уснула, забыв, к какому выводу в итоге пришла, и полынь унесла её.