***
Ничего не предвещало беды. Увлекшиеся историями друг друга, собравшиеся с упоением дослушала историю Тэмсин, в конце которой, уставшей и перепугавшейся ни с того ни с сего, помогала Рэн. Ни то что бы история могла произвести большое впечатление, просто в самом финале они оказались в большом современном городе: была осень, лил дождь, а они, неизвестно как и почему здесь оказавшиеся, летели по темным мокрым улицам, стараясь принять случившееся. В тот день они встретили первого Рыцаря в своей жизни, и он, молодой человек с когтями, растущими из пальцев, отвел их к тем, кто мог им помочь. Рэн и Тэмсин многое умалчивали, ведь некоторые воспоминания принадлежали им и только им, но и между строк читалось множество смыслов, от которых сердце начинало биться скорее. Так Тэмсин случайно упомянула человека, который всегда был с ними рядом, «и глаза его блистали, как янтарные капли». Прежде чем уступить очередь Захарре, Рэн добавила, указав на Джейка, Марка и Гетти: — А на следующий день мы встретили этих трех замечательных чуваков! Сперва меня, конечно, кое-кто выбросил из окна, а я в отместку плюнула этому кое-кому в кружку с кофе, но это все равно стоило того. Люблю вас, ребята. — А я поменял кружку, — улыбнулся Марк. — Её выпила Гетти, — и та, услышав сказанные им слова, поперхнулась тушенкой. Следующей была часовщица. — Так вот, — говорила Захарра, одетая в чистую чуть просвечивающую блузку и длинную коричневую с разводами всевозможных цветов юбку. — Змиулан — это место не для слабаков. И не для женщин, потому что там женщина либо слуга, либо почтенная гостья, но никак не ученица хозяина замка. Я не входила в круг старших учеников. Меня обучали другие люди, не дядя, и я радовалась тому, что имела. Да, страшно. Да, больно — ведь меня отобрали у мамы и поместили в общество незнакомых злобных мальчишек, у которых не было никакого уважения к женщинам. Почти все ели. Только Одри, прислонившись к Фриск, дожевавшей последнюю пластинку жвачки, старалась не уснуть. История была интересной, но Захарра постоянно останавливалась, чтобы объяснить некоторые нюансы своего мира: к примеру, что, помимо простых часовщиков, были ещё и духи, и вот её дядя был главным духом одной из двух планет, тысячу лет назад бывшие одной целой. Она слушала, слушала настолько внимательно, насколько позволяли бившиеся в стены гаснущего сознания громкие мысли. Ведь Захарра была их подругой. Не обращать внимание на её историю, не вникать в неё было бы преступлением против всего, что они пережили плечом к плечу, и Одри заставляла себя держаться, слушать, переживать, будто все это случилось с ней. — Так ты тоже художница? — обрадовался Генри. — Что ж никто этого не узнал? — Ну, я подумала, что это вам знать не обязательно, как и многие другие мелочи, — сказала Захарра. — Но да, я рисовала… — взгляд её потемнел пуще прежнего: она и так была смурная, пока говорила, а теперь что-то глубокое появилось в ней, что-то очень неприятное. Одри открыла глаза, и по её спине поползли мурашки от повисшего молчания. — В общем, я никому, кроме брата, свои картины не показывала. И обычно рисовала ему, потому что он просил или обещал сделать мне какую-нибудь безделушку. Василиса тихо засмеялась — было видно лишь дёргающиеся, как в спазме, лопатки на худой спине. — Иногда я промышляла писательством, — с нажимом продолжила Захарра. — Я не убивала чернильных чудовищ, не умела фехтовать и не останавливала страшные болезни, которые грозили уничтожением целому королевству, но я умела рисовать и писать и, думаю, была достаточно храброй, чтобы спустя долгие годы с тех пор, как все ключники погибли и Эфлара с Осталой оказались под властью Астрагора, начать шпионить за нашим главным врагом для Василисы. — Ты не упомянула один интересный факт, — Василиса Огнева перевернулась на бок и ухмыльнулась: желтые зубы в сиянии белого шара вспыхнули, как клыки. — Астрагор и есть твой дядя. До всех наших проблем ты хранила ему верность. Как твой брат. Вы его ненавидели, вы хотели сбежать, и при этом продолжали быть верными своему дядюшке. Тихие разговоры стихли. Одри подняла веки, чтобы увидеть лицо Захарры, но та стойко выдержала этот удар. Она не взглянула на Василису, не стала ничего оспаривать. Просто дотронулась пальцами маленького места на шее, которое было смято, точно ожог. Его Одри заметила уже давно, и лишь сейчас придала ему значение. — Сочувствую, — нарушил молчание Марк. — Наверное, не очень приятно, когда твой родной человек — псих, который погрузил в войну аж два мира. Захарра не ответила. Она медленно повернулась к Василисе, которая лежала, довольная собой, и ухмылялась. Эта улыбка напомнила Одри случившееся при встрече с Уилсоном и Хэрроу: когда они приказали отдать Василису, чтобы тот, кто их всех оживил, лично её убил. И как Василиса тряслась, как Захарра молила не вести её к ним, как Огнева шепнула Одри: «Я сделаю что угодно, но не отдавай меня Астрагору». Переживания, смущение, неловкость, напряжение, все миллиарды чувств и ощущений, опоясывавших душу Одри в этот момент, смыло разрушительной волной осознания. И она смотрела на них обеих, смотрела, смотрела, смотрела, как будто сверлила своим неподвижным, холодным, как толстый дымящийся ледник, взглядом. Никто, кроме Одри, не слышал тех слов. Никто не понял истинного положения дел. Им было просто жалко Захарру, а Генри, к тому же, крайне неодобрительно взглянул на Василису, которая в ответ на него по-кошачье зашипела. Дядя Захарры оживляет мертвых. Метка крыла летучей мыши — его метка, которую часовщица тоже когда-то носила, но выжгла. Он… это все он. И Захарра это скрывала. Судя по тому, как Василиса посмотрела на Одри, сколько ехидства было в том взгляде, она тоже все знала и поняла — теперь это знание принадлежит им троим. Она хотела вскочить, спросить, какого черта, но не смогла сдвинуться с места. Шок, как ток, пронзил все от головы до пальцев ног, заставив окаменеть. Потом был взгляд Захарры. И она поняла все то же самое. — Если тебе есть что рассказать, милости прошу, — голос часовщицы звучал тихо и спокойно, как никогда не звучал, от чего, показалось, в нём была и угроза. — А мне нечего рассказывать. Ты все уже протрындела. Я убийца. У меня есть крылышки. Мои друзья мертвы. Родной отец, вероятно, тоже мертв. Приемный — кусок дерьма, научивший меня мочить людей. Подруга — предательница. Все, — с этими словами Василиса улыбнулась ещё шире. Наступило более неловкое молчание, чем до этого. Одри хотела бы нарушить его пронзительно громким лязгом меча о ножны и ударить Василису навершие в виде головы феникса, а может, чем побольнее. Она уже встать успела и вдруг почувствовала, как Фриск поймала её запястье и теперь держит, не отводя ледяного взгляда от Василисы. Джейк прокашлялся. Но молчание прекратилось на словах Генри: — Что ж, по-моему, нам стоит напомнить нашей гостье, сколько раз она огребала от нас. — Это ты огреб, дедуль, — сказала она. — Смертельно. — Не так уж и смертельно, ведь я здесь, перед тобой. Тебе не хватило силенок сломать даже мои дряхлые косточки, что уж говорить про Захарру, которая терпит тебя все эти годы, — Генри встал и, взяв «гент», подошел к Василисе, размахивая им, как будто разгонял мух. — Знаешь, я очень терпеливый человек. Отец выучил меня ремнем и розгами, что, если я не буду держать себя в руках, он тоже не будет. Но ты меня бесишь. И все, чего я искренне хочу — это чтобы кто-нибудь из собравшихся здесь взял тебя в охапку, встряхнул хорошенько и выбросил из этой комнаты. Он обернулся к Одри и, облизнув губы, продолжил: — Милая, это же ты ту дверь открыла? — Я, — она сразу поняла, к чему тот клонит. — А ты не могла бы открыть её снова? Для профилактики. Рыжая волчица тихо засмеялась. — Я с превеликим удовольствием уйду обратно. Потому что там мои братья и сестры умирают от того, что этим рыцарским сучкам взбрело в голову нас всех порешать. Потому что для них человеческая жизнь — как разменная монета. Минус один — как вклад в большое будущее. А они умирают, — с чувством добавила Василиса, и её молодое лицо, обрамлённое гривой густых лохматых волос, исказила гримаса чистой ненависти. — Пока… я… здесь! — Прекрасно, — Генри стал неподвижен, как каменное изваяние. — Значит, ты будешь не против вернуться к тем ребятам с клинками, которые нас чуть не убили? Одри подошла. На самом деле она сомневалась, что у неё получится взять и пожелать всеми фибрами души, чтобы Василиса оказалась на поле боя — идущего или закончившегося, не имеет значения. В прошлый раз дверь открылась, потому что она сильно-сильно захотела жизни себе и своим друзьям. Но пожелать смерти кому-то? Раненому? Да к тому же защищенному клятвой? Василиса стала рычать, так рычит разъяренный волк, и в следующий мог она резко дёрнулась, фактически встав на ноги, когда Том больно ударил её рукоятью топора в спину. Захарра смотрела на неё, как на незнакомку. На незнакомку, смеющуюся, вопреки тому, что грудь, наверное, загорелась от боли, а воздух выбило из тела. Одри сделала пару нетвердых шагов к девушке и положила ладонь на её плечо. Взгляд Захарры сказал больше любых слов. Появилась Фриск и, подняв Василису за волосы, криво наклеила ей на рот скотч. Потом она отпустила, голова девушки рухнула на пол и с подбородка содрало кожу. За ней уже стояла Гетти, видимо, планировавшая пересчитать Огневой кости. — Вот если б ты реально могла открыть дверь и выпустить её, — сказала девочка. — Клянусь, в ноги бы кланялась. Достала меня эта рыжая м… — она встретилась со строгим взглядом Генри и захлопнула рот. — Продолжай говорить, Захарра, — поддержал её Генри. — Нам интересно, что было дальше. Захарра не смогла. Она скинула с себя руку Генри и, отвернувшись от Василисы, сказала: — Следующий. Следующей после недолгой тишины вызвалась Гетти — увидев, что друзья, взрослые мужики, не готовы, она отважно села в центре круга. Если оборванная история часовщицы была полна часовой магии, вкусной выпечки единственного повара в мрачном, холодном Змиулане, пакостей, которые вытворяли Захарра с братом, и горечи по ушедшему времени, если в нём было нарочно мало откровений и Василисы, которая, убедилась Одри, играла важнейшую роль в её жизни, то Гетти ничего не утаивала. Почти. — Начну с того, — начала она. — Что не помню, откуда я. Когда пытаешься вспомнить, какой была жизнь до того, как все случилось, в мозгу всегда что-то щелкает, как выключатель. Поэтому с места в карьер: я приехала в школу-пансион для девочек на острове Ракстер. И больше года провела на карантине, потому что по неизвестным причинам все находящиеся на острове стали заболевать. Мужчины — умирать. Учащиеся и обучающие — мутировать, — с этими словами Гетти указала на цветок в своем глазу. — На самом деле этого милого цветочка не было. Мой глаз просто атрофировался, ослеп. Цветок появился позже. Мне его наколдовала одна ведьма уже после того, как Рыцари нашли меня в лодке в десяти милях от острова. Вернее… вернее, трупы обеих моих подруг и меня, от чего-то ещё живую. Все слушали, затаив дыхание, и девушке, вновь сжимавшей «гент», подумалось, что она ничего толком ещё не пережила. А может, пережила, пережила столько же боли и страха, сколько пережила та же Гет — лишившаяся дома, единственных друзей и здоровья. Оказавшаяся в диких условиях, где большую часть провизии, присланной с ближайшей суши, приходится выбрасывать, потому что лекарство не нашли, а значит — всех заболевших нужно отравить, пока они не решились покинуть остров. Она думала, что тоже выживала, перебиваясь объедками, в драке уподобляясь зверю, готовому на все ради выживания, ища решения в самых безвыходных ситуациях и вставая, когда сломано все, но дух ещё жив. К концу рассказа Эллисон шумно вздохнула и, выждав паузу, произнесла, с грустью глядя на рассказчицу: — Жаль, что так все закончилось. Получается… Ракстер в руинах? А ты… ты… — Рыцари подобрали меня и нашли способ остановить прогрессию болезни, — сказала Гетти, помассировав в грудь. — Я не заразна. Во мне больше ничего не растет. Однако глаз я решила себе не возвращать, как бы и что мне ни предложили. Он делал меня собой, и все, на что я решилась — попросить Тэмс поэкспериментировать с ним, как-нибудь украсить. Ну и вот. Конец истории. Было много разных приключений, но то, в котором мы оказались сейчас, определенно страннее всего остального. Эллисон ткнула Захарру, онемевшую, точно душой и разумом растворившуюся в рассказанной истории, и сказала: — Эта девка — железная. «Титановая», — написал Том, вызвав у девочки улыбку.***
Последние истории были оставлены на потом. Сейчас же было решено собираться. Захарра выглядела смущенной, отстраненной, всегда красной, как спелое яблоко, и Одри не знала, можно ли ей как-то помочь. Оставалось только сжать её руку и обещать, что Василиса ещё пожалеет о своих словах. Она пожалеет и о своем высокомерии, и своей ярости, граничащей с первобытной. Теперь, глядя на четырех из пяти «Белых плащей», она видела в них людей со своей глубокой, зачастую печальной предысторией. Марк — наемник, убитый и возрождённый богом Луны, ночной линчеватель, которого Рыцари позвали «немного» поработать на себя. Рэн и Тэмсин — одна почти ведьма, которая видит магию, но не может ею пользоваться, и настоящая ведьма, долгие годы проклятая не испытывать никаких чувств. Гетти — девочка, пережившая голод, научившаяся убивать ради выживания и подведшая всех, кто на неё надеялся. Оставался Джейк, белая ворона в их маленькой компании. И Одри ждала его историю и больше о Марке. Возможно, события последних дней подкосили её, и она искала в каждом моменте, в каждом человеке силы для себя. То, что позволит без усталости открыть глаза и с наслаждением потянуться после сна. Коридор кончился уже через несколько часов, и к тому времени Одри чувствовала себя, как лимон, выжатый, а после оставленный на летнем солнце. Каждый обзавелся чем-то, в чем мог понести вещи: от рюкзака до самодельной котомки. У каждого что-то было в руках — будь то бита или меч. У каждого в глазах тусклые огоньки, как далеко забредшие во тьму светлячки. И когда они подошли к двери, открывшейся от одного к ней касания, и услышали шум бегущей реки, в них нечто изменилось. Возможно, все они подумали о воде и сразу же одернули себя, вспоминая, в каком мире они находятся. Одри мысли о реке не обрадовали тем более. Чувство беды, зревшее в ней с тех пор, как они чудом спаслись от красных, разрослось. Во всем она видела дурное предзнаменование, во всем представляющем хоть самую маленькую опасность — зло, что унесет и её, и её друзей. Река была широкая, громкая, черная, как самая темная ночь. Она распласталась на десятки метров в стороны, как будто била она из огромной чернильной машины, которую Одри нашла перед своим превращением в демона. Она ревела, как все львы мира или водопад, катящийся вниз с невероятной высоты. Не зная, куда идти, вправо или влево, все пошли за Одри — та снова нашла звездную нить, которая, как ручеек оброненных хрусталиков, виляла и изгибалась, ведя вперед, во мглу. Мокрый липкий пол скрипел, трещал, прогибался, дрожал от силы реки. Пару раз ей истошно кричали: «Остановись! Стой, Одри, стой, уже трое поскользнулись!». Они шли против течения. Наверное, отвлеченно подумала девушка, этот поток чернил бьет из сердца студии, а значит — они совсем близко. Потом появилась лестница, ведшая в некий туннель, и, чем выше они поднимались по стонущим деревянным ступеням, тем тише становился рёв. Все настолько напоминало студию до пути к её сердцу, что внутри разлилось приятное тепло. Как домой вернуться, а? Сложно поспорить, братец. К сожалению, они быстро выбились из сил. Коридор был наполовину завален, и, когда компания общими усилиями расчистила проход и по колено вошла в чернила, окружившие Одри люди казались безвольными сломанными марионетками. Особенно Василиса, которую по очереди вели за верёвку, как какую-то собаку. Одри пыталась подавить жалость к ней, но все попытки не увенчались успехом: Одри думала о том, какая эта девушка жестокая, злая, бескомпромиссная. Как она легко ранит друзей и ненавидит тех, кто спас её жизнь. И все-таки приходила к выводу, от которого сама была в шоке. Она больше не боялась Василису. Она относилась к ней с осторожностью, она злилась на неё, ей хотелось врезать Василисе так, чтобы всю дурь выбить. Но страх умер. И после этого стали появляться легкий интерес и жалость, ведь, как и Захарра, она потеряла все, что считала своей жизнью. Когда они вышли, грязные и чувствующие запах плесени от старых досок, которыми были выложены стены, то оказались в переплетении знакомых узких комнатушек из металлических решеток, с сотнями входами в вентиляцию и стремительными спусками вниз, если знать, куда стоит наступить, чтобы грохнуться с высоты пяти этажей. Пол шумел под ними, подпевая шелесту старого вентилятора. Становилось все холоднее: откуда-то дул ветер. Место привала вызвались сторожить «Плащи». Безмерно им за это благодарная, Одри тут же рухнула на свою сумку. Сон унес её, как паутинку, и она взметнулась ко всем своим мыслям и переживаниям, как искорки огня к небу. Ей снился какой-то сюр из правды, доносившейся из яви, и бреда, который доходил до неё зловонным дыханием из глубин разума. Она не чувствовала, что отдыхает. Потому что Василиса предприняла попытку побега, и кто-то вырубил её, сломав нос. Сквозь сон Одри подумала, как это странно: они идут к Ключам вместе с Василисой, которая так страстно этого желала и которой ни за что их нельзя отдавать. Они идут с ней, потому что рыжую волчицу некуда деть, а она не хочет — ведь где-то там люди, доверившиеся ей, истекают кровью в ожидании смерти или находятся в плену. Могла ли она открыть Василисе путь к ним? Могла ли помочь? Новый сон: черных силком тащат к столбам, на которых уже висят жесткие петли. Одни молят пощады, другие обещают вновь вернуться и уничтожить орден, третьи — в панике пытаются объяснить, что все, чего они хотели — помочь человеку, вернувшему их к жизни, в осуществлении мечты. Красным не плевать. У некоторых хватка ослабевает, потом вновь становится твердой. Допросы не дали ощутимых результатов: все, что выжившие знали, это то, что Василиса Огнева вместе с другими избранниками Темного Пророчества, а где они — вопрос открытый. Так думает женщина со шрамом на лице. Сухими, как пустыня, глазами она смотрит на то, как кричат черные. В душе одно: жажда мести. Желание уничтожить Пророчество, спасти остатки Рыцарей и отомстить одному бледнолицему подонку. Кто-то тронул её за плечо. Одри привыкла просыпаться бесшумно и быстро, потому, открыв глаза, резко развернулась и уткнулась «гентом» в горло Фриск. Та прислонила палец к губам и головой указала, куда смотреть. Слыша шум крови в ушах и тяжело дыша от быстрого сердцебиения, она оглянулась на «Белых плащей», но нашла только две фигуры, которые тихо о чем-то болтали и курили. Они сидели подле спящей Василисы с разбитым носом и спинами к остальному отряду. У всех в руках было по сигарете, а изо ртов выходили струи сероватого дыма. Прислушиваясь к их диалогу, совсем невнятному, как шелест, Одри стала потихоньку успокаиваться. Она тихо сняла с себя плащ-невидимку, потом надела на голову и накинула на Фриск. Огляделась. Потом девушка с ножом прислонилась лицом к её уху и шепнула: — Идем. Есть разговор. Было почти тихо. Только трещали высоко над ними, как электрический ток, вентиляция и чьи-то громкие, ступающие по хрупкому полу, шаги. «Крыло бабочки», под которым скрылись две девушки, вибрировало, как горячий воздух, бесшумно уходя из лагеря: от череды беспорядочно разбросанных тел и громких звуков. Среди завернутых в пледы, спальных мешков и одеял угадывались и рыжие волосы, и длинные черные уши, и поблескивающая, как флюоресцентные растения, синяя спина, возле которой лежала, свернувшись, как змея, длинная коса, сверху на ней — нога в сапожке. «Гент» лежал на одной из кочек, на маленькой и посапывающей, с мачете рядом. А единственные не спали, повернутые к лагерю спиной и курящие оставшиеся сигареты, Генри и Марк. — Я восстал из гроба, — говорил Спектор. — Только для того, чтобы сгнить в каком-нибудь рву. И ты тоже. — Вы, молодые, такие пессимисты. Ну вот ладно, представь, ты умираешь. Ты можешь представить, как ты умираешь? Нет, приятель, не можешь. Потому что жить хочется. А умрешь — бойца хорошего потеряем, который позволит нам всем продержаться на минутку дольше, и ты это понимаешь… Ох, — Генри прокашлялся в кулак. — Что это за гадость?.. — Где дым, там горит, — бросил Марк. — А где горит, можно обжечься. Нет, не стану я вас всех бросать, ты не подумай. Я так, рассуждаю. Стремно все это. Вот. — Дурное дело — идти на огонь, — кивнул Штейн. — Но нам только туда, потому что позади пропасть. Все остальные «Белые плащи» спали, тесно прижавшись к друг другу, и Марк, бывало, кидал на них тоскливые взгляды, от которых сердце больно сжималось. Одри и Фриск ещё немного послушали их разговор, спокойный, философский, такой однородный с местом, в котором они все оказались, будто он стал эхом ветра и визга ржавого металла, а потом тихонько, лишь бы не быть услышанными, скользнули вбок, перешагивая через волосы, хвосты, раскинувшиеся конечности да звякающее оружие. — Черт подери, — ругнулся Марк. — Неужели тебе не страшно? Я знаю, ты уже столько временных линий пережил и столько повидал, больше меня… но правда не страшно? Ни капельки? — Оказывается, — Генри ненадолго замолчал. — Когда есть за что бороться, ничего не страшно. Эта наука приходит с годами, и, мне показалось, ты до неё дорос. У меня была жена. У тебя была жена, я слышал. И есть друзья — как брат и сестры, только ближе. И есть ты сам, тот, кого ты в зеркале видишь. И я подумал: значит, знаешь, — их с Марком взгляды встретились. — Мне не страшно. Потому что моя жена мертва. Потому что я уже умер. Но есть здесь кое-кто: сначала их было четверо, теперь их с десяток. И всем я хочу помочь. Потому что я человек. И пока я человек и искренен в своих намерениях, мне не страшно. Одри застыла в полуприсесте, и плащ чуть не слетел с неё, как осенний листок. Она обернулась на звук старого, но уверенного мужского голоса, и нечто такое яркое, чувствительное отозвалось на его слова. — Моя жена… — Спектор прокашлялся. — Как она умерла? — Артур её пристрелил. Это было в Лондоне. Представь, мы пару лет назад развелись, а потом раз — и снова сходимся. Свадьбу готовили. Мы шутили, что, едва от нас отстанут, мы рванем грабить какую-нибудь гробницу аж в Египет, ведь она археолог и авантюристка… А потом её подстрелили. Он просто подошел с другой стороны улицы, и она, видимо, ничего не успела сообразить… и все. А мне уже из полиции позвонили. И теперь я здесь. Хотел просто поймать Артура Хэрроу, но его успел убить мой друг, хотел быстро все сделать и вернуться — и застрял. И могу умереть. — То есть, — Генри хмыкнул. — Ты пришел сюда за местью? — Мы все. Включительно. У Джейка сына убил такой же кусок дерьма из этого ордена мертвяков. Первенец, хороший парень был. У Тэмсин сестра ноги лишилась, когда на их город напали эти твари, прямо всем скопом, припугнуть хотели. У Рэн тогда же чуть отец в пожаре не задохнулся. А у Гетти никого нет — её саму хотели убить. Помню, как мне звонит друг из ордена, ты, наверное, его помнишь — Алекс Грановский. Она через зеркало к нему ввалилась с раскрошенным черепом и просила помочь, как Рыцарь Рыцаря. Я прилетел по первому зову, к тому времени её уже перевязали. Но… ты знаешь, как мы все перепугались? — Представляю. — Мы все её выхаживали, это было до того, как у Джейка начались проблемы. У него в мире уже не один год большая война шла, времени было мало, но для нас нашел немного. А потом все заглохло. Пару месяцев от него вестей не было. Затем выяснили: сын истек кровью у него на руках, остальные его дети чуть не погибли меж огнём и водой, а жена сходит с ума от горя. Так вот… — Марк моргнул, задумавшись, на кой черт все это говорит. — Так вот, мы здесь. Ищем возмездие. Генри таинственно улыбнулся, и полумаска света, упавшая на его лицо, откинула тень. Он положил руку ему на плечо и сжал. — В нашем мире, — сказал он куда тише. — Все возвращается бумерангом. Я говорю тебе это, потому что знаю, как все устроено. Сам сотни раз видел и испытывал на себе. Все имеет свойство возвращаться к началу. И если ты вознамерился убить Артура Хэрроу, если тот вернётся, а я уверен, и он, и все его дохлые дружки вернутся, то ты его убьешь. Одри присматривалась к каждому их движению и прислушивалась к каждой интонации. Было во всех их словах темное, страшное, что наслаивалось на ужасающий сон. Ноги стали подкашиваться. Усталость, холод, смерть — все свалилось на её сгорбленную спину, и, если бы не Фриск, Одри бы упала на колени. Взгляд девушки с ножом сказал о многом: идем скорее, не плачь, держись, нужно уйти, это важно. Прикосновение было не грубым, не требовательным. Они могли бы здесь всю ночь простоять, если бы Одри только захотела, но она взяла себя в руки и пошла за девушкой с ножом. Нести груз своих переживаний было все равно что нести гору.***
Они отошли достаточно далеко, потом стали взбираться вверх по торчащим из стены кирпичам, пока не спрятались в тени квадратного и совершенно пустого поворота с тупиком. Тупик: из кривых досок, между которыми зияли черные дыры, со свисающей с потолка паутиной, с льющимся откуда-то сверху золотым светом. Только тогда они сняли плащ, и Одри вдохнула полной грудью. Руки, вжимавшиеся в колени, дрожали. Она думала о страшном сне, где вешали людей — людей, безусловно, жестоких, но лично Рыцарям на тот момент ничего не сделавших. И о том, что сказал Марк, о том, как его жену хладнокровно убили. Нет, она думала о всех «Плащах» — пострадавших, что-то потерявших. — Жвачка? — Фриск протянула ей пластинку в красной фольге (боже, сколько она их нашла?), и трясущимися пальцами Одри распаковала её и стала жевать. Снова мята. Приятная свежесть наполнила рот холодом, а легкая сладость защекотала нёбо. Но это не спасало. Ничего бы Одри уже не спасло от превратностей судьбы, что случились или пока не случились. Она думала о том, как вешали людей Василисы: вопреки их мольбам и слезам, вопреки самому понятию «человечность» их тащили к столбам и одного за другим ставили на бочки и стулья и вешали. Связанных, хнычущих, как дети, вопящих о помиловании. Совсем не таких безликих и кровожадных, какими запомнила их Одри с битвы в Монтауке. Она подумала о женщине со шрамом. О том, сколько этих же шрамов оставил прошедший бой на них: десятки больших, сотни мелких, что россыпью красных и белых полос останутся с ними до смерти. О том, как измучены были люди, ответственности за которых Одри совсем не хотела. Тогда внутри все подорвалось, прямо как лопнувший под ногами циркача канат, и слезы выступили на глазах. Фриск совсем не удивилась. Будто знала, что, едва они уйдут, непробиваемая броня грудой металла свалится с Одри, и она станет собой. Её рука лежала на плече, утешительно поглаживая выступающие кости, взгляд был устремлен вдаль. — Зачем… зачем ты позвала меня? — шмыгнула она носом, не переставая плакать. — Разговора нет, сразу говорю, — сказала Фриск и улыбнулась уголками губ. — Я просто подумала, тебе же ведь показывать эмоции на людях не нравится, и я тут подыскала хорошее местечко. Да и мне… тоже, наверное, стоило бы выплакаться. А как — не знаю. Пусто… Одри кивнула, жмурясь. Она понимала, о чем та говорит: когда внутри воронка, в которую стекают неиспользованные слезы, неслышные крики и все краски, от светлых до темных. Какой она недавно была счастливой глупой дурой! Радовалась тому, что жива, не думая ни о чем больше. Но смерть-то никуда не ушла. И теперь рядом столько людей, которых нужно либо разогнать в скором порядке, либо сплотить и сделать частью себя, а себя — частью них. И эти истории, эти ужасные, горькие, кровавые истории! О жизни, в которой каждый день — война за выживание в мире теней и чернил, о жизни без чувств, вкуса, цветов и запахов, когда ты есть, но ты не живешь, о жизни, в которой ты вынужден стать диким, чтобы сохранить свою жизнь. О том, что Захарра не рассказала столько важного о своей семье… Последнее особенно больно укололо. Она не ожидала насколько это будет неприятно. Шли минуты. Одри плакала, её лицо горело, из горла рвался отчаянный вопль. Она задыхалась, обнимая себя за плечи, будто её уже не обнимали. Когда слезы кончались, она бессмысленно глядела себе в ноги большими мокрыми глазами, и все начиналось по-новой. Вместе со слезами уходили и силы, и тысячи напряженных нервов стали расслабляться. Дрожала. Слышала шепот, он что-то говорил, но что, Одри не понимала. Когда же истерика стала уходить, как последние тени перед рассветом, взгляд прояснился, живот перестало давить, точно в нём все кишки воспалились, и она услышала: — Бывает, все когда-то бывает… ты справишься. Девушка с ножом уткнулась носом в её влажную щеку. Одри стала дышать ровнее, спокойнее. Она переплела с ней пальцы, повернула голову, и их лица оказались от друг друга на расстоянии миллиметра. Потом Одри поняла, что полностью успокоилась, и прикрыла глаза. Битвы, реки крови, тот поцелуй, ко всему этому жизнь её не готовила, скорее, это Одри тренировала жизнь, чтобы в ней всегда было за что уцепиться в трудный час. За друзей, за любимую, за саму себя. И сейчас она держалась на плаву, потому что рядом был понимающий человек, который разбудил её и привел сюда только чтобы Одри могла выплакаться. Голова заболела. Она не обращала на боль внимание, потому что, главное, на душе стало легче. Потом она отстранилась, качнувшись назад, увидела, как Фриск достаёт из кармана носовой платок, и с благодарностью приняла его. — Ты тоже поплачь, — посоветовала Одри, высморкавшись. — Легче станет. — Не могу. Вот знаешь, ком в горле есть, а слез нет. Устала я. И, наверное, это не в моем духе — плакать, когда такое происходит, — сказала она, щекой касаясь плеча девушки. Но Одри помнила, как часто Фриск плакала. Когда ей больно — она плачет. Когда ей страшно — она плачет. И это происходило все чаще. Внутренний холод девушки, чье имя было как осколок льда, умирал. И все равно она была какой-то холодной. Доброй, преданной, сильно любящей и терпеливой, но скованной, как если бы её красная душа почти потухла. И в бою, и когда злилась, и… Может, так и надо? Чтобы пламя не пожрало все вокруг, ему нужен лёд. Во все времена, и когда страх охватывал её, и когда она стремглав летела делать глупости, девушка с ножом остужала её горячий пыл, вразумляла и приводила в чувства. Одри обняла Фриск и осторожно, боясь сделать что-то не то, положила её голову себе на колени. Пальцы запутались в сальных нечесаных волосах, ладонь стерла немного грязи со лба. Она улыбнулась, подумала: Фриск отрезвляла, но и сама, если подумать, нередко вела себя нелогично, глупо и попросту опасно. Возможно, в ней что-то было, и этому «чему-то» иногда удавалось вырваться. К сожалению, ни когда нужно. — Болит что-нибудь? — спросила Одри. — Бок, — призналась девушка с ножом. — Пулевое ранение — очень неприятная штука. Ещё неприятнее, когда она не может зажить. — Заживет. Просто как у обычных людей, — Одри с умилением услышала в её голосе каприз. Эхо минувшей боли, как будто в каждой ране засело по осколку пуль, все ещё напоминало о себе. Идти быстро — значит заставить в груди, под сердцем, что-то сжаться. Неосторожно нагнуться — обречь спину на страдания. Живот? Живот болел всегда. Слабо или сильно, как вибрирующая под бровью мигрень или как череп, в котором увязло сверло. Так что она прекрасно понимала Фриск. Затем раздался тихий плач. Одри гладила её волосы, иногда касаясь сквозного отверстия, которое было закрыто под несколькими слоями бинтов, и думала, над чем плачет её любимая. Перед взором пронеслись последние события? Или она плачет от светлой грусти, ведь они все ещё живы, и сейчас с ними путешествует самая странная компания на свете? Лёд стал теплее: держа руку на щеке своей защитницы, Одри услышала, как он трещит и тает. — Ты тоже справишься, милая. Я верю в тебя. Она помогла подняться и вытерла рукавом её слезы. В этот момент Фриск действительно была обыкновенным человеком: слабым и больным. Фриск порывисто обняла Одри, шмыгнула носом и зарылась в её такие же грязные волосы, не морщась от отвращения. — Я даже амулет свой не нашла, — произнесла она. — Там, где все потерянные вещи… я не нашла потерянную вещь… — Я тоже, — поделилась Одри. — Наверное… наверное, это и была суть лабиринта, — неожиданно подумала она. — Там есть все, кроме того, что хочешь ты сильнее всего. Или… может, соль в том, что мертвые живут не в вещах? — Вполне возможно, — улыбнулась Фриск. Одри наблюдала, как возвращается к жизни хорошо ей знакомая девушка с ножом, и тепло разливалось по её груди. Они перенесут любые тяготы. Они сделают это. Невозможно, чтобы они проиграли и сдались. Ведь сколько уже пройдено, сколько узнано… Её почти перестали мучить панические атаки, приступы беспричинного страха и истерики. Словно путь Джоуи Дрю и Шута влился в неё целительным отваром и исправлял сломанное. Она стала спокойнее. Тише. Храбрее. Однодневная влюблённость в Марка расставила чувства на места и позволила увидеть себя из прошлого. Потерянные вещи помогли что-то вспомнить, что-то обрести и потерять. Сад каменных драконов сплотил их с братом. Сон о Ничто, как молот, сделал Одри крепче и дал заглянуть в будущее, которое может настать. Новая битва преподала, наверное, самую важную науку: избавило от страха. И она оказалась в сердце бури, где бились и все её друзья и все враги. В той самой точке на карте, к которой сходятся все линии. Нам нужен отдых, даже Харви стал спокойнее и тише. Он понял. Осознал. Принял. Мысль о нём одарила лицо Одри улыбкой, и она прислушалась к его разуму. И он ворчливо продолжил: Ты че такая довольная? Спать шуруй, нам рано вставать. Господи, ну и дура… Вдохновение светом зажглось в её сознании. Она понимала, что до настоящей цельности им ещё далеко, но они шли правильном направлении. И чувствовала, как её душа горит ярче, и что нечто искореженное вправляется обратно, и она становится тем, чем должна быть. Одри вспомнила: омела, снег, холод на алых от мороза щеках, праздничное настроение и чернильный темный мир, ставший сказкой. Ей захотелось оказаться сейчас там, и, пусть этого не произошло, ей показалось — она все же оказалась перед рождественской ёлкой. Одри знала, что, когда они встанут, вернутся в лагерь и заснут, по одиночке или в обнимку, покой никуда не уйдёт. Они уже спустились, оставалось пройти пару метров, повернуть влево — и вот движущиеся, как живые кочки, спящие друзья, тепло от их общего дыхания и шум, поднимаемым сопением и храпом. Но тут вдруг Фриск остановилась и удивительно решительным для себя голосом произнесла: — Одри? Она развернулась к ней, вынырнув из тени, как солнечный луч из сумерек. Фриск хотела задать очень важный вопрос, возможно, связанный с тем, что будет завтра, ведь неведомое будущее могло приготовить для путешественников все, что угодно. Хотела и не спросила. Они смотрели друг на друга, близкие друг другу, как встретившиеся ветра, и в просторном помещении стало тесно от того, как в груди гулко забилось сердце. Волнение и щемящая любовь в карих глазах заставили тело ослабнуть. Когда Одри успела подумать обо всем подряд, а после перестала думать вовсе, Фриск притянула её к себе и накрыла открытые губы своими, тоже медленно открывшимися в поцелуе, и Одри вспыхнула, ощутив ни с чем не сравнимую дрожь. Неумело, со страстью Фриск подарила ей свое пахнущее мятой дыхание и скользнула языком в рот, вмиг вскружив девушке голову, и показалось, что они обе растворяются в этом мощном ощущении. Она прижалась к Фриск, боясь упасть, та зарылась пальцами в её волосы, точно молила не уходить, и Одри углубила свой поцелуй, сцепив руки на её пояснице. Одно имя сверкало в сознании, как тысячи всполохов, и существовали лишь сладость, порхание губ и огненное чувство, поглотившее её, как шепот Серебра. Они жили в этом поцелуе, который завладел всем их существом, подчиняя себе. Потом губы у обеих одновременно вдруг обмякли и разжались, и нить, объединяющая их, прервалась. Ловя ртом воздух, точно утопающая, Одри лежала в объятиях любимой и думала, было ли то сном или нет. Она была как пьяная, и ей хотелось только двух вещей: вновь почувствовать язык девушки с ножом, коснувшись его своим, и чтобы они пришли к чему-то большему. Каждая клеточка ныла об этом, прося ласки, которую могло дать только женское тело. Одри моляще смотрела в глаза Фриск, и взгляд, брошенный на её черные губы, был красноречивее любых слов. И тогда Фриск снова сковала тоненькая корка льда. Объятия ослабли, но Одри совсем не обиделась, какой-то своей частью понимая, почему девушка отступает. — Я думала, что задохнусь, — послышался сдавленный голос. — Замолчи, — выдохнула, покачнувший, Одри и широко улыбнулась. Улыбка была длинной, во все зубы, и щеки уже начинали болели от неё. Фриск тоже улыбнулась, тепло-тепло. Сердце билось как заведённое, кровь циркулировала по телу, уста жгло. Счастье взметнулось в ней. Она поцеловала её! Поцеловала, как в тот раз, на холме, только жарче и сильнее, будто эта чернильная девушка стала для неё целым миром! И Одри, охваченная этим счастьем, вновь поняла, что живая. Счастье, счастье на пути огня… — Неужели хорошо получилось? — не послушала её девушка с ножом. — Ну расскажи! — Чего тебе рассказывать? — хихикнула она. — Про поцелуй расскажи. — Ты целовала меня так, будто без слов сказала: «Давай жить». Просто жить. А остальное — тайна. И любви в её взгляде было достаточно, чтобы понять — ответ Одри, сорвавшийся с губ, как первый весенний дождь, был честнее всего, что они могли бы сказать позже, когда пройдёт эйфория.