Тройная доза красных чернил

      Чернильный мир остался далеко позади. Его приглушенная музыка, напоминающая вой раненого зверя, поблекла, его тусклые стены, облепленные липкими чернилами и разрисованные желтыми, почти золотыми, исчезли. Скрипы и шорохи, ещё один вой, вой ветра в вентиляции и блуждающих по коридорам монстров — пропали.       Все пропало ненадолго, но необъяснимая тоска уже сковала сердце.       Одри знала — это последнее погружение в камень. Последняя передышка. Дальше она будет действовать, и ни что её не остановит. Но сейчас пора узнать ответы на некоторые вопросы и, чувствовала она, забраться под кожу человеку, который хранил тайн больше любого из нас. С этими мыслями она вынырнула из какофонии снов и полетела на серебряный свет, как бабочка, подхваченная ураганным ветром.       Она очнулась в лесу. Весенняя мокрая от росы трава щекотала щеки и распростершиеся на земле руки. Волосы увлажнились, на коже выступили капельки воды, блестящие в солнечном свете, как кристаллы. Свежий прохладный ветер скользнул по затылку, вызвав легкую дрожь, и, закрыв его ладонью, Одри встала с земли. Она оказалась перед разноцветной, горящей на солнце большой палаткой, что стояла между плотно прилегающими к друг другу зелеными деревьями, и пошла к ней. Шаг за шагом, как хромая, и оглядываясь, постепенно вспоминая, что все это сон и что место ей знакомо. Обернулась на звук треснувшей ветки. Если приглядеться, за густыми кустами можно было рассмотреть нетронутую природой дорогу, сотни маленьких, тающих снежных бугров, разбросанных рандомно, как лужи после дождя, и одного каменного кабана с орлиными крыльями. Ничего подозрительного.       Ткань, из которой был сделан шатер, оказалась знакомой: такая же мягкая и тонкая, как плащ-невидимка. Одри недолго её пощупала, думая о том, откуда взялась и она, и её «крыло». Мастер один. Кто? Владелец, видимо, тоже один. Откуда он их достал? Одри тряхнула головой, погоняя ненужные сейчас мысли, распахнула полу и вошла внутрь. Тут же на неё набросилась коричневая темнота, в которой зажегся огонек масляной лампы — и свет разбросало по всему шатру, темному и теплому. Одри находилась нос к носу с Шутом. Его длинные волосы горели, как порванное на тончайшие волокна золото, а в янтарных глазах плясало отражение света.       — Ты как раз вовремя, — улыбнулся он. — Проходи. Можешь сесть на мой спальный мешок, он очень мягкий. Сейчас заварю чай. Конечно, ты по-настоящему его не выпьешь, зато узнаешь его вкус: я пил его так часто, что его хватило на полноценное воспоминание, вложенное в это сообщение.       Одри огляделась. Взглянула на мешок: большой, пышный, оранжево-красный, как пламя. Взглянула и на стеклянный чайник, увитый, будто инеем, красивыми узорами, и какой-то странный кирпич, от которого пошёл пар, едва Шут поставил на него чайник. Выглянула на улицу и с удивлением поняла, что уже ночь, и там, в сине-зеленом лесу, слышны и пение светлячков, и шорохи. Шут вальяжно, не сгибая спины, налил чай в две разрисованные фарфоровые чашки, подошел к Одри и протянул одну. Взгляд у него сделался ужасно печальным.       Они сели. Чай, коснувшийся обжигающей струей её языка, оказался вкусным, пряным: фруктовым, чуть сладким, как мед. Все время, что Одри пыталась разобраться во вкусе чая, Шут украдкой смотрел на неё, как будто изучал, и смотрел вроде и весело, а вроде и грустно. И Одри попыталась не смотреть. Ей стало неуютно от того, каким неразговорчивым и тихим был сегодня Шут. Молчание, которое пересилили звуки сов, соловьев, кузнечиков и цикад, затягивалось.       — Ты дал мне загадку, — напомнила Одри, тем самым прервав тишину. — Ты хотел этой дорогой научить меня чему-то. И я поняла, чему. Милосердию и любви, да? Ведь этот путь такой опасный, но такой… сказочный, нереальный. Здесь был лабиринт из вещей, которые люди навсегда потеряли, покинутый всеми древний город, туннель из чистой тьмы… и в конце ждёт нечто очень опасное и страшное.       Он кивнул. Но ничего не сказал. И тогда Одри продолжила:       — Ты хотел, чтобы я обрела не только внешнюю силу. В первую очередь ты хотел, чтобы я узнала цену жизни — незнакомцев, врагов и друзей. Поэтому, когда нам сильнее всего была нужна помощь, перед Генри — филином, и Тэмсин — вороной, — открылись двери, которые привели «Белых плащей» и Генри с Эллисон и Томом к нам на выручку. И, возможно, эта бескомпромиссная, жестокая битва… — голос разбился вдребезги, однако девушке удалось перевести дыхание и успокоиться. — Чтобы измениться, герой должен пройти некий путь. Из труса стать храбрецом, из подлеца — благородным. Так ты мне сказал.       — Истории — великий инструмент, — изрек Шут. — Даже самые невозможные, сказочные истории могут сказать о человеке столько же, сколько может сказать взгляд. А взгляд, как известно, очень трудно подделать. Твое путешествие само по себе было невероятное, а с появлением других миров стало безумным, запутанным и сложным. И обстоятельства, в которые ты попадаешь, говорят о тебе очень много. А когда история будет рассказана — скажет ещё больше. Ты меня понимаешь?       — Думаю, да.       Шут отставил чашку.       — У тебя, верно, есть вопросы? — спросил он.       И она вспомнила о Харви.       — Где мой брат?       — Наверное, после прошлого погружения он решил не приходить.       Словно её полоснули когтями по сердцу, девушка вздрогнула. А потом встала. На ватных ногах она выбралась из палатки и потопала по мелким белым островкам, усеянным молодой травой. Шут довольно хмыкнул, и за её спиной послышались шаги. Одри же думала, озираясь по сторонам и высматривая среди теней вековых деревьев каменные драконьи изваяния, почему он не пошёл. Внутри было пусто. Только эта мысль с именем Харви Дрю. Она заставляла ноги идти вперед, глаза — искать человеческую фигуру во тьме, рот — кричать, зовя. Но потом она резко остановилась, развернулась, и на лице Шута родилась странная улыбка.       — Где он может быть? И…       Он, секунду простояв молча, произнес, указывая головой влево:       — Нам туда. Идем.       И она недоуменно проводила его долгим взглядом. Шут, улыбаясь, удалился в чащу, и, тряхнув головой, девушка пошла за ним следом.       Они нашли черноволосого хмурого парня между тремя расположенными кругом статуями. Конь с крыльями, как у летучей мыши, дракон без крыльев и олень, самый обычный олень, чья задняя нога погрязла в камне, словно окружили его. И Харви стоял перед тем конем, вздернув голову вверх, разглядывая его, поднявшегося на дыбы, величественного и одинокого, как будто слышал мысли заточенные в этот камень людей. Одри хлестал подойти к нему, но не осмелилась — её пригвоздило к земле, и она не могла пошевелиться, запертая в ловушке собственного разума. Она наблюдала, как Харви гладит животных, как вздымаются и опадают его плечи, как он садится, по-турецки сложив ноги, и громко вздыхает.       Все же она нашла в себе силы и, подойдя к мальчику, тронула его за плечо. Тот обернулся к ней, и оба ухмыльнулись, радуясь, что нашли друг друга. Одри села рядом. Спросила:       — Давно здесь?       — Минут пять, — ответил Харви. — Здесь очень… спокойно. Хотел бы я сидеть так вечность, да вот, видно, не суждено, — и многозначительно глянул на Шута. От того, как изменилось выражение Харви, Одри развеселилась.       — Потерпи его ещё немного, ладно?       — У меня нет выбора, — пожал он плечами и встал вместе с ней. Они направились к Шуту и прошли мимо него, сложившегося руки на груди, точно он проделал очень важную работу. Путь до палатки был коротким, и все же время, проведённое в весеннем ночном лесу тянулось мучительно медленно: они шли сквозь густые заросли и утопали в слякоти, пока Шут, безмолвно возглавивший их шествие, вел их по известным ему одному тропам. Они прошли возле оврага, идущего вниз, в каменоломню, и тянущегося острым шпилем вверх монолита с вырезанными на его гранях символами. И было тихо, и казалось, существовали лишь брат и сестра. А потом раздался голос, и улыбка на лице Шута исчезла.       Голос казался смутно знакомым. Прислушавшись к лесной мгле, Одри убрала руку с плеча Харви и подошла к бледнолицему человеку, который что-то высматривал в непроглядной темноте между высокими стволами. Пел ветер в молодых листьях и хрустели ветви с пока что не раскрывшимися почками, но сквозь все эти звуки проклевывались голоса. И Шут, видимо, тоже их слышал.       — Ну вот, — сказал он так, будто сказанное было неизбежно, как смерть. — Мы почти пришли.       — Куда?       Шут промолчал. На его лице случились сотни изменений, точно на ровном рельефе возросли и тотчас обратились в прах горы, точно в глазах вспыхнули миллиарды планет и потухли, умерев, без сияния солнц. Он аккуратно, точно стал хрупким, хрупче фарфоровых чашек, обернулся к ней. И изобразил робкую, ненастоящую улыбку.       Они вошли в темноту и вышли из неё, как будто возродились из чернил, и Одри с Харви встали перед тем же шатром, из которого Дрю с Шутом недавно ушли. Только здесь было теплое летнее утро и блики солнца играли на сочных широких листьях, бегали в кустах зайцы и ползали по нагретым стволам жуки. И костер здесь был: недавно догорев, он тлел, и красные полосы, изрезавшие почерневшие дрова, издавали характерный треск и дымились. И сидело два человека: Шут в цветном балахоне и с мокрыми волосами, падающими на плечи, и высокий человек мужчина с широкими плечами и лицом, обросшим бородой. Они ели сливы, пили чай, а потом принялись за вареного кролика, и оба о чем-то друг друга рассказывали. Человек, сидевший рядом с Шутом, показался Одри знакомым. Смутно-смутно, как дежавю.       Настоящий Шут смотрел на себя из прошлого и, наверное, своего старого друга, и теперь улыбался — искренне и все же с горечью, точно это светлое воспоминание вызывало в нём тоску. Харви подобрался поближе, нахмурился. Потом сделал ещё шаг и ещё. А потом он опустил руку на лицо безымянного человека, и его пальцы прошли сквозь его кожу, как сквозь туман.       — Это наш Король-Феникс, — произнёс Шут, и Одри сперва решила, что ослышалась.       — Прости?       — Мы раньше были друзьями, — сказал он так, словно не услышал. — Мы из одного мира. Жили в Оленьем Замке. Он, как бастард, внук короля и будущий убийца. И я — как королевский шут, — с этими словами он потер сухие бледные губы. — С самого детства мы были людьми, которых не могла разделить сама судьба. Став взрослее, мы оба оказались в очень неприятной ситуации во время, мммм… грядущего переворота. Потом Фитц связался с Рыцарями. Потом я присоединился к его команде. Потом мы стали ещё взрослее… — он говорил несвязно, с трудом. Как пьяный. — Вот так.       Теперь она вспомнила его. Это был человек в смешном шлеме в виде распахнутых крыльев, и это он владел такой Силой, что однажды брошенный в пустоту зов чуть не расколол ей череп. И о нём же столько рассказала Фриск. О Фитце, бастарде и убийце, и о его команде. И ещё Василиса — его ученица. Девушку пробрала дрожь, во рту пересохло: чем больше она узнавала о Фитце, тем становилось страннее. Он был либо открытой книгой, либо дверью с тысячью замками, и она никак не могла сформировать о нём единого мнения. А теперь выяснилось, что их с Шутом связывала крепкая дружба.       — Зачем ты показываешь мне это? — спросила Одри тихо, боясь привлечь внимание Харви, который был слишком занят разглядыванием воспоминания.       — Не знаю, — признался Шут. — Я хочу сказать тебе что-то большее, чем то, что я уже сказал о твоем пути и о том, как ты должна поступить. Я хочу… чтобы ты знала меня. Чтобы кто-то меня знал, — он сгорбился и, казалось, состарился на несколько десятков лет. Лицо его испещрили морщины, взгляд потух окончательно. И Одри стало его невыносимо жалко, будто она смотрела на саму себя в старости и одиночестве. Вновь повисла гнетущая тишина и вновь она порвалась, как волос. Шут вновь заговорил, и его голос звучал спокойно и от того наигранно. — Мы знаем друг друга столько, сколько никто из людей не знает своих друзей. Множество временных линий мы прожили вместе, во множестве из них я видел его смерть, во множестве из них он спасал от смерти меня. Знаешь, почему?       Одри не нашла в себе сил спросить «Почему же?».       — Ты, наверное, знаешь, что я тоже Пророк, но с большой буквы. Я видел тысячи вариантов развития различных событий и все свои сны я записывал в дневники, чтобы позже разгадать их и понять. Но в моем мире у любого истинного Пророка должен быть свой Изменяющий — это такой человек, который двигает ход истории в нужное Пророку русло. Типа инструмент. Менять время сложно. Пророчества почти невозможно изменить. Но Изменяющие на то и Изменяющие, что они способны на это.       — Я слышала, — сдержанно сказала она. — Мне говорили, ты многих использовал. И меня хочешь использовать, как я понимаю.       — Само собой. Но Фитц… он истинный мой Изменяющий. Он не должен был родиться, а родившись — не должен был выжить. Но он сделал невозможное и, когда я рассказал ему, кем он мне приходится, сделал это снова — к примеру, вернул в наш с ним мир драконов, вымерший вид, или умудрился сохранить Братство в целости и сохранности и не единожды спасал Рыцарей от полного уничтожения. Не без помощи моих сновидений, конечно. Вот такие у нас были отношения: вроде друзья, а вроде и дровосек со своим топором.       Он замолчал, и Одри посетила мысль, будто отныне его молчание будет вечным. Как пустота в его груди, о которой она подумала мимолетом, пытаясь представить, что же у Шута в голове: зачем он об этом говорит, почему он выглядит так, будто внутри него бушует буря, которую нельзя никому показывать? Взгляд Шута, его движения, все выдавало в нём человека, которого как согревали эти воспоминания, так и резали смертоносно острыми наконечниками стрел.       Понимание было таким же неосязаемым, как воспоминание.       Она не была в его шкуре. Она не знала всего.       — Идём в шатер, — предложил Шут, сложив руки за спиной. — Нам есть, что обсудить, верно?       Он хотел уйти от темы разговора, темы, которую сам же и начал. И тогда, в этот самый момент, все стало ломаться. Образ стал ломаться, и Одри в растерянных чувствах кивнула, нахмурившись и глубоко задумавшись. И неожиданно для себя с поразительной ясностью поняла, что перед ней стоит не тот Шут, которого она немного, да знала. А потом он совладал с собой и стал прежним. Будто готовился нырнуть в воду.

***

      Очень трудно исповедаться. Очень трудно, потому что на это никогда нет вдохновения и банального желания. Оно держится в тебе, растет, и ты этого даже не замечаешь. Ты живешь, тебе кажется, ты легко отделался: так, маленькая ранка на груди, так, ссадина на скуле. Бесконечно трудно собраться с мыслями и наконец собрать из разрозненных своих мыслей одно целое желание — желание сказать хоть кому-нибудь, что там в тебе есть. Ведь всегда выходит сухо, не так, как должно быть. Словно тебе в самом деле все равно. И каждое слово пустое и никчемное, и каждая подобранная интонация лживая…       Одри пила чай, Шут — абрикосовый бренди, густой и прозрачный, как его глаза. Харви сидел подозрительно тихо, спокойно, и неотрывно смотрел на Шута, словно он мог неожиданно выхватить пистолет и убить обоих. Они пили, пока на улице снова не стемнело, и последний луч алого солнца не лизнул землю. И тогда Одри поняла, что Харви лежит на спальном мешке Шута, поразительно спокойный, как если бы оказался в объятиях материнских любящих рук. И также внезапно ей открылась истина: стало так тихо, что она слышала биение своего сердца.       — Ты хочешь что-то сказать, — слова Одри звучали бессмысленно для неё самой. — Но я не знаю, что конкретно. И не могу просить, ведь мне кажется, что я делаю что-то не так.       Шут сделал большой глоток и со стуком поставил осушенный стакан на стол, который также неизвестно как здесь оказался. Он покрутил его, разглядывая оставшуюся на донышке янтарную жидкость и поднял на девушку взор. Во рту пересохло, и Одри наконец поняла, о чем пыталось сообщить ей собственное сознание: что ему нужно сказать нечто неожиданное важное и что она должна его выслушать. Все охладело, Одри сама стала холодом, и её окружило спокойствие, какое бывает в центре бури. И она кивнула.       И он начал так, словно уже не был уверен в своих силах, но не подал виду:       — У всего есть причина. Тебе уже столько раз повторяли эти слова, и все же я осмелюсь произнести их снова, потому что это правда, о которой люди должны помнить. Даже когда кажется, что все происходит потому что происходит, оно происходит из-за неких событий, известных только участникам действа. Я предпочитаю верить, что любая из причин, как бы ни звучала, относится к двум человеческим чувствам: ненависти и любви. И говорю я все это, потому что хочу, чтобы ты знала это: когда ты судишь человека, ты должен выяснить, почему он так поступил. Вот, предположим, я. Кто я? Интриган всех времен, великий пророк. Почему я делаю то, что делаю? Почему говорю с тобой?       — Потому что это важно для будущего, — подумав, ответила Одри. — Потому что ты хочешь преподать мне ещё один урок, хотя мне это нахрен не нужно.       — Не кипятись, — он улыбнулся. — Но ты права. А почему я считаю, что это важно? Потому что, если я не возьмусь за это дело, никто не возьмется. И мир рухнет по причинам, которые тебе известны. Но даже это не позволило бы мне быть таким откровенным, как сейчас. Дело в том, что мы с тобой похожи. Я тебя не особо хорошо знаю, но ведь знаю. Знаю тебя в детстве — тебя, чистую, искреннюю, верящую в чудо девочку, которую я одаривал самодельными игрушками. Знаю, хоть и не очень, теперь — тебя, сильную духом, падающую, чтобы встать и помочь нуждающимся. Я знаю, что ты умеешь любить, и в этом есть главная причина: я тоже люблю, я люблю эту жизнь и людей. У меня есть любимый человек. И ради него я готов спасти этот мир. И потому что я люблю его, я хочу с тобой поделиться этим чувством.       И шатер погряз в тишине.       — Любовь и ненависть. Что делает Генри? Помогает вам. Почему? Потому что любит свою жену и хочет ради неё остаться человеком. Что делает Марк? Ищет мести. Почему? Потому что ненавидит Хэрроу и любит свою такую же покойную жену. Что делаешь ты? Идешь за Ключами, но не потому что ты благородная и готовая на самопожертвование ради всего мира — ты трусливая, но в тебе достаточно отваги, чтобы преодолеть трусость ради одного человека. Потому что ты любишь, — с этими словами Шут откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.       Одри обратила внимание на свои сжавшиеся в кулаки руки, на красные костяшки, словно она отбила их об стену, на то, что находится в той самой одежде, в какой впервые оказалась в студии, на то, что кожа снова нормального цвета и на ней нет ни одного пятнышка чернил. Внутри, как почка, распухало плохо объяснимое чувство: не любовь, не ненависть, не раздражение, что-то между всем и сразу. Она не могла сказать, что Шут был не прав, но судить о поступках человека таким образом — значило обесценить все сделанное и пока не сделанное. И Одри криво ухмыльнулась.       — Я делала это, потому что я живу во вселенной, которой ты пророчишь неведомую опасность. И потому что ты меня попросил достать Ключи.       — Разве это меняет сути дела? Корни любого действия такого рода — месть, большое путешествие, поиск чего либо, убийство — ненависть и любовь. Из-за любви люди развязывали войны, из-за беспочвенной ненависти — убивают друг друга. Большего и не надо.       Она промолчала. Такие слова требовали ответа, но она не могла ничего сказать, как будто её лишили языка. Она отвела взгляд от Шута и заглянула в лицо спящему Харви. Что он делал? Действительно ли он спал в воспоминаниях или это было чем-то другим? И тут Одри поняла, видя умиротворение в его слабой улыбке: он спал, потому что всегда мечтал спокойно поспать, закутавшись в теплое одеяло. Этого, как и весело остального, не хватало ему в мире Чернильного Демона и в мире своей сестры. Цельность, покой, исцеление от душевных ран. И сон. Собственный сон. И злость на Шута иссякла, как холод в конце апреля.       — Этот человек, — сказала она. — Твоя дочь? Ты говорил, у тебя есть «типа» дочь. Но у неё уже есть отец и мать.       — В частности, — печальная улыбка застыла на его губах. Он допил свой бренди, выдохнул, а после встал, разогнувшись, и пошагал к выходу из палатки. Ничего не говоря, Одри пошла за ним. Не желая оставлять Харви одного, она с горечью поднимала, что на самом деле страхи её беспочвенны, и брату ничего не угрожает. С ним все будет в порядке. И с этими мыслями она ступила в темную синюю ночь, и новое воспоминание волной захлестнуло её: хижина, напоенная теплом горящего камина, запах абрикосов, и двое — не то мужчина, не то женщина, и точно мужчина, — сидят в креслах, и в их ногах спит престарелый волк. Шут и Фитц вспоминают былое и рассказывают, что с ними случилось за пятнадцать лет: рассказывают о мирной жизни с приемышем и угасающим волком, о путешествиях по родному миру и поиск других «Одаренных», о живых кораблях и ядовитой Дождевой реке, об упущенных возможностях и о том, что они обрели за годы разлуки. И наконец — о том, что творится что-то неладное, и бывшему убийце стоит вернуться в строй и кое-кому помочь. Больше всего девушку удивил волк. Она уже столько всего повидала, но волк в комнате, волк, греющийся у огня и внимательно прислушивающийся к разговору двух друзей — это было нечто новенькое. Конечно, она уже знала, что у Короля-Феникса была особая связь с животными и что большую часть своей жизни он провел бок о бок с волком. И, видимо, это он и был — его духовный брат.       А потом Шут потянул её за собой, воспоминание закончилось и вернулось осознание себя как инородного тела в этом камне и в этой жизни. Они оказались на поляне, на которой, помимо них, утопая в траве, стоял каменный волк чуть больше обычного и очень похожий на того, что лежал в ногах старых друзей: и взгляд черных глаз, и распушившийся загривок, и худая мускулистая лапа, выглянувшая из камня, выдавали в нём того самого. И тут Одри вспомнила, что здесь-то и прятался Харви в прошлый раз.       — Я показываю тебе все это, чтобы ты понимала: не бывает черных и белых. Бывают просто люди. Которые при всей своей правильности нередко поступают, как последние мрази, — сказал он. — Мы были близки. Настолько, насколько… насколько он, нелюдимый хмурый убийца, позволял. Я знал, каким он бывает: как печётся о своей семье, как живет мыслью о безопасности мира, как хочет тихой смерти от глубокой старости где-нибудь в глуши, на ферме. И также я знал, каким бременем для него стали Рыцари. И знаю, как ему сейчас трудно и страшно, и что в душе у него разлад. Ведь вроде он человек чести, он должен решать все словами и умом, но ему, уже немолодому, приходится разбираться с восставшими мертвецами, революционерами и предателями, и все это сразу. Быть может, поэтому он стал таким… жестоким? Холодным? — Шут задумался. — В любом случае, теперь ты знаешь больше. Не суди и не судима будешь. Попытайся понять. Не только Короля-Феникса, а всех. Всех своих врагов и друзей.       — Сейчас я пытаюсь понять тебя, — призналась Одри. — Но я не понимаю. Кто ты? Друг, наставник? Или враг?       Шут пожал плечами.       — Пророк. Игрок. И я играю. Я играю так, чтобы с моей стороны осталось как можно больше фигур, но некоторыми я все же жертвую, ведь иначе я проиграю. И я хочу, чтобы ты осталась жива. Жизнь — величайший дар, который нужно ценить. И брать мы должны от жизни все, потому что каждый её день может оказаться последним. Я знал твоего отца и хочу, чтобы ты выжила, потому что — ты, наверное, много думала, почему он вообще со мной сотрудничал, — он этого хотел. Мы работали вместе, потому что он хотел убедиться, что ты переживешь мои испытания. Борис и Портер. Звездная нить. Книга. Все это он придумал. Он любил тебя сильнее всего на свете.       Сердце Одри приятно дрогнуло и сжалось. Но беспокойство росло в ней, точно под словами об отцовской любви и игре Шут скрыл нечто темное и ужасное. И она даже подозревала, что. Что Шут не давал никаких обещаний и, если потребуется, ради Темного Пророчества он убьет дочь своего приятеля, который стольким пожертвовал ради неё. Можно быть милосердным, добрым, справедливым, но в тебе всегда будет столько грязи, сколько ты никогда не ожидал в себе найти — и находишь, когда она необходима, когда твое добро не даст нужного результата.       И она задала самый важный вопрос.       — Почему ты рассказал про Фитца?       — Мы с ним были одним целым, как будто один не мог существовать без другого. А потом все изменилось, — во взгляде Шута на миг отразилась боль, как будто Одри вырвала ему сердце своим вопросом. И Одри промолчала. Язык вновь онемел. Слова Шута что-то перевернули в ней и вскрыли, как гноившийся нарост на ране, и дыхание в груди перехватило. — Прошло много лет. Я старею медленнее большинства. Я должен быть сосредоточен на судьбе всей нашей вселенной. А я продолжаю возвращаться к этому. Тогда жизнь нам была не сахар, все шло к гражданской войне. Когда все произошло, я подумал, что Фитц оставил меня, прекрасно зная, что начинается, и видя, в каком я состоянии: ведь мне были пророчества, изменить которые я не мог, и я был напуган и встревожен. И теперь… последняя строчка Темного Пророчества произнесена. И вот-вот начнётся ещё одна война. Люди уже умирают, а через год-два будут умирать так часто и ужасно, что я не отрицаю того варианта, в котором умрут все мои родные. И знаешь, что я чувствую?       — Что же?       — Ненависть. Я понимаю Фитца, я принимаю его выбор, я люблю его дочь, уважаю жену, я все ещё хочу уберечь его и помочь. Но также я его ненавижу. Потому что ему не хватило сил на любовь ко мне. Зато нашлись для других. И это не та ревность, из-за которой ты ненавидишь своего «соперника». Это не ревность. Это обида. И ярость. На одного конкретного человека, который знал, куда бьет. Я ненавижу эту ненависть. И себя за эту ненависть ненавижу. Ненавидеть — значит, лишать себя последнего шанса.       Одри резко отвернулась и прикрыла рот рукой. Слова были резкими, грубыми, как будто он хотел порезать ими каждого, кто стоял к нему слишком близко, и они пробудили в ней сон о Ничто: ту омерзительную массу её переживаний и её внутренней гнили.       Ком встал поперек горла. Накрапывал дождь.       — Я запомню это, — произнесла она. — Что бы это ни значило.       Шут ухмыльнулся.       — Разумеется, — он развернулся к ней и положил руку с холодными длинными пальцами на её плечо и некрепко сжал. В глазах его светились и маленькая благодарность за возможность выговориться, пусть так сухо и непонятно, и страх, страх перед неизвестным. Война. Темное Пророчество. Вот это и испугало Одри — вовсе не пронзительная история кончившейся дружбы и ненависти, которая приходит вместе с разбитым сердцем, хотя и здесь было нечто ужасающе близкое и в некотором смысле знакомое. — Я создал этот камень вовсе не в целях объяснить тебе, что ждёт тебя впереди и что ты должна сделать, и не для того, чтобы ответить на все вопросы, тебя терзающие, но, если у тебя они есть, я отвечу на них, как сумею. Хорошо?

***

      Когда Харви проснулся, дождь вовсю шел, и брат с сестрой просто сидели на выходе из шатра, представляя, будто эти лужи, темнеющие в ночи, являются чернилами. Поразительным образом до Одри доходило, что она скучает по студии. Даже недолго пробыв в камне памяти, ей уже не терпелось оказаться в сумраке, влажном от чернил и пахнущем потом и дыханием друзей, идущих впереди неё. Но они не торопились уходить. Они смотрели на ещё одно воспоминание, и, глядя на него, Одри хотелось плакать.       Одри наблюдала, как маленькая рыжая девочка пытается ударить рукоятью ножа высокого мужчину и как тот с лёгкостью отлетает в сторону в сторону. Девушка с пепельными волосами и глазами цвета моря, подсвеченного солнцем, ухмылялась, точа при этом меч. Ещё с десяток людей стояли возле них, закрыв лица капюшонами и спрятав мерзнущие руки в рукава. Старый волк обходил дерущихся кругом и, судя по блеску в хищных глазах, говорил со своим партнером-человеком — высмеивал непутевую ученицу или смеялся с учителя, который под конец тренировки стал попадать под удар. Среди всех выделялся Шут. Тот Шут из прошлого сидел рядом с Харви и задумчиво резал фигурку птицы из дерева. Волосы он заплел в сотни маленьких золотых кос, напоминающих змей, на теле висели простая кофта из неизвестного материала и просторные штаны из льна.       Фитц упал, и Василиса победно уткнулась рукояткой в его подбородок, и широко счастливо улыбнулась. Никто бы не подумал, что когда-то она могла улыбаться вот так. Что когда-то она была всего лишь двенадцатилетней счастливой девочкой, для которой даже обучение убийцы было похоже на игру с отцом, пусть и не родным.       — Я так и не понял, почему мы здесь, — сказал Харви. — Нет, серьезно. Я поспал и отдохнул, но я ничего не понял.       — В этом вся соль, — ответила Одри. — Этот камень сделан, чтобы в него просто уйти и успокоиться и найти в нём ответы на некоторые свои вопросы.       Он нахмурился, никак не прокомментировав ответ сестры.       — Вы… долго говорили?       — Достаточно.

***

      — Предел? Предел — это граница, которая разделяет известное и неизвестное. За ним — тьма и холод. Там-то и бьется сердце студии и там же находятся Ключи, — Шут заломил руки. — Я не буду врать тебе, Одри: то, что там будет происходить, я ещё ни разу не видел. Я не знаю, кто погибнет и погибнет ли, знаю лишь, что то, что там находится — смертельно опасно. Поэтому, когда вы дойдете, будьте осторожны, особенно ты, как носитель Серебра в своих жилах.       — Это не ответ, — голос Одри порвался, как плоть, коснувшаяся лезвия ножа, и девушка обхватила себя за ребра, как бы обнимая. Она-то надеялась получить четкие указания, кто что сделает и когда это случится. Она хотела быть готовой к неожиданностям. Знать, что она бы смогла предотвратить.       — Это ответ. Какой есть. Потому что эту часть пути Джоуи делал лично, меня он не подпустил ни на шаг. Я лишь дал рекомендации: сделай так, чтобы никто, кроме Одри, туда не прошел.       Девушка зажмурилась: она пыталась осмыслить все сказанное Шутом, отделить одно от другого и тоже принять решение.       — Предел — конец твоего путешествия. И по всем законам жанра там может быть… что угодно. Загадка. Смерть. Обман.       Она стала думать, что ещё спросить, но, как назло, ничего в голову не приходило. В ней самой стало пусто, как в космическом пространстве, лишь слабый звук напоминал ей, что что-то там осталось: бесполезная для путешествия история Фитца и Шута, тем не менее, осевшая на сердце и подарившая ещё несформированное знание.       — Женщина, которая собрала красных для убийства участников Пророчества, — совладав со своим голосом, продолжила она. — Кто она?       — Её зовут Сара, — Шут даже не взглянул на Одри. Он смотрел перед собой, став подозрительно печальным и серьезным. — И в первую очередь она мстит мне, а уже потом спасает орден от, как ей кажется, смерти в ходе грядущих событий. По её хромающей на обе ноги логике, если убить людей с нашей стороны, не появятся те, кто будет нам противостоять. Но на самом деле ей просто были нужны солдаты. Истинная причина в мести.       Они уставились друг на друга, и внутри девушки все напряглось, как перед прыжком в бездну. Что-то начало складываться, и ощущения, то и дело посещавшие Одри, стали ярче, острее, они обрели форму и слова, которыми их можно было выразить.       — Что ты сделал?       — Много плохого. Но и это ты знаешь, — ответил он через силу. Но на вопрос не ответил. Он оставил Одри гадать, какие ещё мерзости он мог совершить: человек, который убеждает, что нет хороших и плохих людей, есть только люди, у которых есть мотивация поступать либо так, либо так. И что-то подсказывало Одри, Одри, у которой уже дрожали ноги от переполнявших эмоций и вопросов, что все это связано с гребанным Темным Пророчеством. И это её разозлило — она глубоко, зло вздохнула, стиснула зубы и прошипела:       — Как скажешь.

***

      Смятение и тяжесть на сердце были с ней, когда она говорила с братом. Они гнули её спину и притягивали грудь к земле, путали мысли и ломали волю. Одри чувствовала, что в ней что-то происходит, и эти недосказанности, эти воспоминания, эта невесть откуда взявшаяся «похожесть» морально ранили Одри. Ей хотелось одного — чтобы все это кончилось. Чтобы все загадки были разгаданы, на все были даны четкие ответы, а потом её отпустили с миром. Но теперь, когда она проснется и будет уговаривать друзей отправиться спасать черных, ей придется мучиться от мыслей: кто эта Сара, какую роль она играет в её судьбе и что такого сделал Шут, что она озлобилась и пошла убивать невиновных? И почему ей кажется, что сон Фриск о мужчине, который спас её в детстве, с этим как-то связан?       Почему Одри вообще кажется, что она угодила в нераспутываемый клубок ненависти, предательств, мести и смертей? Почему ей хочется все это исправить? И может ли она найти где-нибудь помощь теперь, когда единственный человек, сделавший все возможное для её безопасности, умер?       Она долго смотрела на Харви. Тот почти не шевелился. Как каменное изваяние, принадлежащее этому саду, он наблюдал за тем, как Фитц и Василиса катаются по земле, как остальные члены этого проклятого Братства делают ставки, как Шут улыбается, пока смотрит на своего Изменяющего. Василиса… счастливая, не испачкавшаяся в той же ненависти и жажде отомстить, та Василиса, которая могла бы стать настоящим героем. А теперь она связанная пленница, убийца и мстительница, единственная цель которой — убить Одри. Потому что для них существовало другое пророчество, бессмысленно жестокое и беспричинное, сама суть которого заключалась в убийстве ради выживания.       Она смотрела на него, и в ушах звучала его просьба: «Обрести собственную целостность. Не зависеть от тебя. И чтобы всего этого не было, чтобы время вернулось назад и дало мне шанс не становиться тем, чем я стал». Болезненная, совсем не приятная любовь, которая могла убить, не лишая жизни, наполнила Одри до краев, и она положила голову на его плечо. И она вновь пообещала себе сделать это. История Шута и все вопросы и ответы убедили её в чем-то предельно важном: в том, что жизнь может резко кончиться, и она не успеет сделать всего, что хотела и о чем мечтала.       Прежде чем проснуться, она вспомнила последние слова своего наставника, такие же понятные и все равно сказанные словно просто так:       «Не теряй себя. Ненависть, неуверенность, страх, все это можно преодолеть».