***
Чернильная река шелестела, как листья на ветру, утекая в глубокую, непроглядную тьму. Тьма, идущая во тьму, освещенная лишь слабым сиянием сухольдаля, распушившегося на противоположном берегу бледно-зеленым, почти серебряным крылом. Я не умею утешать, говорил Харви. Но я могу… я могу сказать, что все это когда-нибудь кончится. Нужно только взять яйца в кулак и сделать это. Не нужно, вытерев нос рукавом, сказала Одри. Я почти успокоилась. Ну как скажешь. Я просто пытаюсь быть нормальным старшим братом. Настолько… насколько возможно после всего, что я натворил. Это что, откровение? Улыбка возникла на её черных губах. Но больше Харви не произнёс ни слова. Он спрятался, как любое создание тени, не желая лишний раз ни обнажать свое сердце, ни показывать хоть капельку привязанности, которая у него, конечно же, была. Одри хотела бы сказать многое. Что найдет способ сделать его самостоятельным и живым. Что, когда они победят, у них будет шанс наверстать упущенное. И что ей бы хотелось узнать, о чем были его сны: грезилось ли ему исполнение мечты или пророческий дар вновь охватил его разум своими железными звеньями и заставил смотреть туда, куда Харви смотреть не хотел? Ничего не снилось, спустя минуту ответил он на ход её мыслей. Мой разум спал крепко и сладко, пока твой бодрствовал, блуждая в саду каменных драконов. И Одри без удивления услышала в его Силе удовлетворение, которого Харви, обиженный на весь мир, никогда не знал. И, словно только теперь открыв глаза и проснувшись, поняла, как сильно тот изменился за последнее время. Бегая с нею вместе по лезвию смерти, окунаясь в камень и видя общие сны, они сблизились и обрели то, о чем раньше не подозревали — единение. Он всегда был с ней. Даже когда она была с любимой или совершенно одна, в глубине её желтой души был Харви, и на подсознательном уровне она помнила о нем каждый миг. В этом и была вся прелесть. Она была одна, но никогда — одинокой. Хочешь сказать, ты готов одолеть всех наших врагов? Типа того. Вопреки всему. Вопреки жестокости, взаимным обидам и той огромной разнице в восприятии жизни Харви и Одри становились… семьей? Переведя дух, как после долгого бега, девушка поднялась с пола и направилась обратно в лагерь. Сердце билось ровно, легкие не сводило судорогой, дыхание было ровным и естественным, каким и должно быть. Страхи отступали под напором решимости во что бы то ни стало завершить начатое. И она не сразу заметила Фриск, которая, прислонившись к стене, отделявшей лагерь ганзы от внешнего мира, рассматривала собственное отражение в грязном ноже. Чтобы не казаться слабой и не привлекать к себе внимание, Одри напустила на себя веселый вид и сказала: — Ты чего не спишь? — Да вот, не получается, — пожала Фриск плечами и подняла на неё глаза. Она вроде выглядела расслабленной, успокоившейся будто, а вроде и чем-то встревоженной. Лицо было мрачным, блеск во взгляде печальным и темным, как если бы в этот самый момент она думала о чем-то плохом, — затем она смягчилась и спросила: — Тебе уже лучше? — Да… — протянула Одри. — Вполне. Правда, сомневаюсь, что в ближайшие тридцать минут мне удастся ещё немного поспать. Она подумала о том, как ей объяснить друзьям, почему нужно спасти черных, и как поступить, если они откажутся помогать, и ком вновь встал поперек горла. — Послушай, — заметив, как изменилось её лицо, сказала Фриск. — Ты не обязана все держать в себе. Мы уже об этом говорили, знаю, и я думала, что между нами, ну, появилось взаимопонимание, вернее… — она стиснула зубы, решив, что сказала лишнего. — Ты поняла, в общем. И я просто пытаюсь сказать, что ты сильная, и ты можешь не говорить, что тебя беспокоит, но также не забывай, что тебя всегда поддержат. И Одри подумала о пугающей тьме в конце, беспокойстве о судьбе черных, и обо всем, о чем поведал друг отца: в её сердце, открытом и понимающем, действительно нашлось место и для истории шута и убийцы, мести Сары, чем бы та ни была обусловлена, и воспоминанию о маленькой Василисе, которая сейчас лежала, связанная и несчастная… — Я стала слишком впечатлительной, — сказала Одри. — Это так глупо, но… я не могу ничего с собой поделать. Я беспокоюсь из-за того, что мы идем, вероятно, на верную смерть, из-за войны… Из-за того, что я говорю тебе это, хотя обещала справляться, чтобы ты не выжгла себя. Я же ведь и ради нас двоих стараюсь: я не хочу что-то портить, я пытаюсь быть осторожной, но каждый раз я думаю, что делаю все неправильно. И сейчас по твоему лицу я вижу то же самое. Фриск достала последнюю пластинку жвачки, завернутую в красную фольгу, и Одри тут же распаковала её и положила под язык. — Тот наш разговор, — сказала она. — Мы тогда обе были в отчаянии. Мы не знали, что нам делать, куда мы идем. А сейчас все ясно. Мы идем прямо, рядом с нами столько замечательных людей. Поэтому послушай другой совет Фриск-психолога: когда тебе трудно, просто дай себе побыть слабой. Можно наедине с собой, можно незаметно для других, если ты боишься сделать «что-то не так». Но не пытайся выковать из себя нечто, чем ты не являешься. Сил, что у тебя есть сейчас, достаточно. И не стоит уходить в минус, когда этих сил не остаётся. — Всегда поражалась, как в твоей головушке умещается столько мудрости и детской глупости, — широко улыбнулась Одри. — В своей длиннющей жизни я слишком часто ударялась черепом о твердые поверхности. Подозреваю, причина в этом. Шутка Одри не понравилась, и все же тон и довольный блеск в глазах любимой немного успокоил её сердце. И она почувствовала, что все сможет.***
Прямое включение с места событий. Чувствую себя как выжатый лимон: даже те несколько часов я не смогла отвести на нормальный сон. И сейчас чувствую подавленность и лёгкое раздражение. Почему-то злюсь. Недавно Одри было очень плохо, и я пришла на помощь, да не одна — вместе с Рэн и Гетти. Но что-то не так. Я чувствую себя так, как и боялась — выжжено. Возможно, потому что понимаю, что на самом деле ничем не смогу помочь Одри, возможно, потому что не вижу отдачи — только чуть-чуть тепла в мою сторону. Это глупо и эгоистично осуждать человека за то, что ему так важно и за то, что ты тоже считаешь важным для него — за веру в себя и использование собственного ресурса. За то, что ты сам сделал — поддержал, уверил в том, что все преодолимо, хотя сам все чаще не веришь в это. Что я чувствую? Усталость. Холод. Ревность. Я глупа, потому что только теперь вижу, как стали близки Харви и Одри. Когда мы решили поговорить о какой-нибудь херне, она первым делом стала рассказывать, как ей помог Харви и как она хочет помочь ему, как они становятся… одним целым. Ну типа как Эдди Брок и Веном. И я чувствую себя лишней. Я чувствую постоянную подавленность, ведь и сама очень редко позволяю себе по-настоящему отдохнуть. Я держу себя от беспричинных истерик и тому подобного, потому что понимаю, как всем нужна сильная я. Раньше я была более открытой. Теперь, когда мы все зашли так далеко, я и сама чувствую, какой скованной становлюсь, и какой скованной становится Од. Тупо. Быть человеком очень тупо. Мы все сами себе противоречим. Сейчас я слушаю её речь. Она заикается, у неё заплетается язык, но она говорит, объясняет, почему нужно спасти будущих висельников. Марк постоянно перебивает её и всячески насмехается над ней. Одри упорно не реагирует, никто из нас не вмешивается. Огнева смотрит очень внимательно. Она видит в этом свой шанс, и я понимаю одну вещь: если никто не поддержит Одри, та разрежет путы на руках часовщицы и, ничего не боясь, отправится вместе с ней на выручку. Вопрос в том, возьмет ли она меня, ведь мы всегда действовали вместе, или не станет, решив, что не стоит меня впутывать? А чего бы я хотела? Разумеется, пойти. Крови, как я говорила, пролилось слишком много, не хватало нам ещё и этих. Фриск устало потерла глаза. Слышала, как Марк разбивал все аргументы Одри своей стальной логикой, но та не сдавалась и продолжала говорить: вы же Рыцари, вы же не изверги, никто не достоин смерти. Насколько умно говорить это людям, которые, хоть и с тяжестью на сердце, убивали своих братьев и сестер по оружию? Вмешиваться или не вмешиваться? Никто не хочет помогать, потому что мы зашли достаточно далеко, чтобы рисковать всем, спасая людей, которые совсем недавно пытались нас убить, и это не считая того, что спасать их придется от таких же желающих нас убить. У «Плащей» все ещё свой план: помочь нам, чтобы потом отправиться совершать свою месть, где бы новый Орден Непростых ни оказался. Эллисон и Том пытаются доказать Одри, что собственная жизнь ценнее этих засранцев. Только Генри и Захарра, кажется, согласны с ней. Только Генри все равно откажется, потому что он привык думать стратегически, а Захаррин голос слишком никчёмен, как капля в море… — Нет-нет-нет, это ты послушай! — Спектор нависал над Одри, как несокрушимая, вечная скала, и в его глазах пылали искорки бешенства. — Мы здесь в первую очередь чтобы кое-кого убить. И просить нас кого-то спасти, вместо того, чтобы уже покончить с этой историей с Ключами и прирезать Хэрроу… — Хэрроу мертв, — твердым голосом произнесла Одри. — Не знаю насчет Куоритча или как его там, не знаю насчет тех, кто напал на Гетти, Рэн и Тэмсин, но твой враг мертв, и теперь ты мог бы, ну так, для разнообразия, сделать что-то полезное: спасти чью-то жизнь! — Не понимаю, зачем нас просить, — вставила Тэмсин. — Нет, я понимаю, мы команда, разделяться очень опасно, но если кто-то действительно не хочет тратить на это время и силы? — Почему, если мы едва выжили в стычке с красными и черными, мы должны снова к ним идти? — А что они нам дадут кроме удара в спину? Решение давно было принято. И пусть Фриск понимала, что снова не сможет помочь, что вся её поддержка будет бессмысленна, она вступится. Ну а как иначе? Одри была не права во многих своих суждениях, но уперта и верна своим идеалам. И, если так подумать, спасти кого-то, кого ты можешь ещё спасти, всегда честнее, чем оставить умирать. Она боялась сделать то абстрактное «что-то не то». Ненароком ранить себялюбие Одри, сказать что-то не то, обидев всех и сразу, навлечь на себя гнев Марка или попросту оказаться лишней, то есть, тем человеком, чье вмешательство только внесло путаницу. Но лишь наблюдать? Со всех сторон, как ни посмотри, делать вид, будто этот спор её не касался, было неправильно. Трясущимися руками Фриск закрыла дневник и, сглотнув горькую липкую слюну, она направилась к спорящим. Ей совсем не хотелось вступать в этот разговор. Будь её воля, она бы правда просто сидела и смотрела, веря, что Одри справится, что Генри и Захарра будут куда активнее, Эллисон и Том примут её сторону просто потому что являлись её друзьями, а «Белые плащи» окажутся более сговорчивы. Но никто не хотел уступать. Возможно, она брала на себя слишком много ответственности? Возможно, стоило бы все-таки реже светиться, перестать циклиться на своих этих надоедливых мыслях и успокоиться? На миг их с Василисой взгляды встретились, и в глазах убийцы своего друга она увидела мольбу: «Пожалуйста, спасите их!». И, принимая одно из худших решений в своей жизни, поддавшись слепому чувству, что так и никак иначе быть не должно, отключив мозг, Фриск подошла к ней, села на корточку и грубо содрала с её рта серую изоленту.***
— Это было глупо, — сказала Одри. — Ага. Мне не идет делать какую-то иррациональную хрень, — ответила девушка с ножом, в этот раз — ещё мрачнее, только уже не скрывающая этого. Генри и Захарра сидели вместе с ними, наблюдая, как Одри мажет мазь на синяк под глазом Фриск. — Но, вообще-то, Василиса могла и не бить. — Она подумала, что ты хочешь её прирезать, — заметила Захарра. — Однако… это был очень эффективный способ всех заткнуть. — И лучше бы не затыкала. Одри, стараясь не показывать распирающую её злость, закрыла тюбик мази и отсела. Руки сжимались в кулаки, зубы ломило от напряжения, внутри все дрожало. Она ведь почти уговорила их помочь. Она ведь могла бы, вместо того, чтобы сейчас сидеть здесь и ждать непонятно чего, мчаться спасать людей. Сонная и злая, Одри искала виновного в своей неудаче, и ей просто невыносимо хотелось обвинить Фриск. Которая, вместо того, чтобы терпеливо ждать, когда Одри сделает все сама, зачем-то перепугала пленницу, получив по роже, и не поддержала. Но это несправедливое обвинение. Что ей было делать? Ей, этой до ужаса осторожной в одном, в другом совершенно безрассудной дуре. Она хотела сделать все по-честному. Сказать всем о своих намерениях, получить одобрение и всем вместе, как команде, отправиться на спасательную операцию. А получается, что правильно было бы поступить тихо и уйти, соврав или вовсе никому ничего не сказав. — По-моему, тебе стоит перестать ходить кругами с таким видом, словно ты хочешь кого-то задушить, — предложил Генри, и Одри остановилась. Прикрыла глаза, попыталась выровнять дыхание. Но ничего не выходило. Все сыпалось, как песок между пальцев, и Одри не могла ухватиться за ту ниточку покоя, которую когда-то нашла в себе — и она снова оказалась в шторме тревог и гнева. У неё было желание найти какой-нибудь мусорный бак и ударить ногой по нему, или грушу для битья, чтобы разбить её несуществующий нос. Её трясло. А еще урчал живот, в котором не было ни крошки уже больше двенадцати часов. Подошел Том. Хмурый, как и все остальные, он показал Одри сначала исписанный неразборчивым почерком блокнот, потом указал пальцем на Марка, которая в десяти метрах от них о чем-то яростно спорил с Рэн. «Этот идиот хочет тебе передать, что твоя идея с черными самоубийственна в случае, если нам удастся вытащить черных, и в случае, если те уже мертвы и остались только Рыцари». — Передай этому идиоту, чтобы он пошёл нахер, — огрызнулась Одри. Том вздохнул, написал «Мне пора становиться почтовым голубем для придурков, которые только и могут, что ссориться» и ушел. Она рухнула подле Захарры, и первой её мыслью было прямо сейчас направить всю силу своего желания в открытие двери к висельникам, где бы те ни оказались, и исчезнуть под взорами друзей. Она бы была скрытной и тихой, но использовала Темные Знания и «гент», если бы пришлось. Она бы спасла их. И тогда бы, быть может, вновь нашла гармонию, из которой её выбил разговор с Шутом. И со спокойным сердцем вошла бы в Предел… «Не теряй себя. Ненависть, неуверенность, страх, все это можно преодолеть». Замерла. Разжала кулаки. Поняла, что Генри и Захарра отводят жалостливые взгляды, не зная чем помочь. Они были сейчас здесь, потому что не забыли те несколько дней в Нью-Йорке и Монтауке, и сейчас смотрели на неё, словно сошедшую с ума, и, наверное, думали: и что нам делать? И Одри стала падать в пропасть, где была одна пустота, но и та пустота была лучше всех разрывающих её до этого чувств. Она знала, что виновата перед ними, и сказала: — Простите. Не без маленькой, почти не заметной помощи Харви она похоронила в себе ярость и скоро вернула контроль над телом. В наступившей тишине слышались биение сердца и пульсация крови в ушах, и в этой ритмичной дроби были отчаяние и надежда. Прижавшись к Фриск, как бы извиняясь за то, что чуть не накричала на неё, Одри прикрыла веки, и её вновь передернуло. Без удивления, с другим чувством, когда ты знаешь, что произойдет, потому что по-другому не может быть, она почувствовала, как Фриск обнимает её. Во что бы то ни стало завершить начатое, напомнил Харви. Ты же этого хотела, разве нет? Да. И она не отступит, потому что отступление — значит гибель нескольких десятков человек. Но Одри вдруг осознала, как страшно повлияла на неё и эта растущая в прогрессии жажда спасти чью-то жизнь: она спотыкалась, сомневаясь, и шла к цели. Это есть светлая цель, без одержимости. Цель была проявлением всего того хорошего, оставшегося в ней. Но сейчас, в этот момент все тревоги и вопросы разозлили Одри. В действительности она просто была зла от того, что никто её не поддержал, и теперь ей придется идти в одиночку. А не все ли равно? С командой или одна, Одри сделает это. — Я все равно пойду, — сообщила она, отстраняясь от Фриск. — Я не могу поступить по-другому. Простите. — В таком случае ты не оставила нам выбора, — сказала Захарра, и, открыв глаза, Одри увидела, как та улыбается. — Выдвигаемся сегодня? — спросил Генри, и сердце в груди девушки заколотилось быстрее и шумнее поезда. — Просто, если все решено, нам бы придумать, как потом вернуться. Этот твой фокус работает вроде когда ты чего-то сильно хочешь. Уверена, что ты невыносимо сильно сможешь захотеть, вот прям так, чтобы… — Да, — она не могла произнести это громко. Голос сел. — Я смогу. — Сколько у нас времени? — Не знаю. Облегчение было таким огромным, что, не сразу его заметившая Одри чуть не завалилась на бок. Она встала, стараясь унять дрожь в коленях. И не улыбалась, не радовалась, внутри неё все было пусто и в то же время шло кувырком, прежде чем осознание обсуждаемого настигла её. Они идут спасать людей. Она и её трое друзей, с которыми её уже столько связывало. И они сейчас говорят о том, когда и как они отправятся на бой, и Одри не могла ответить на этот вопрос: ведь, чтобы уйти, требуется отвлечь остальных. Усыплять или как-то незаметно сбежать будет подло, оставалось ждать или плюнуть на все и, по сути, предать их — спрятавшись под плащом-бабочкой и заколдовав их чародейством, уйти… — Что будем делать, талисман? — ухмыльнулась Захарра, и Одри поняла, что все смотрят на неё: часовщица, друг отца и любимая. — Д-дождемся ночи, — заплетающимся языком произнесла она, до конца ещё не веря. — Развяжем Василису. Она захочет нам помочь. А потом… я открою дверь. И… и мы отправимся туда. Не знаю, куда но… — Господи! Говори, как нормальный человек, как та, что соблазнила их этой авантюрой и поведет их в бой! — Не знаю, куда. Не знаю, сколько это займёт времени. Но мы это сделаем. Мы справимся. — Вот за такой Одри — хоть на край света, — с этими словами Фриск толкнула её локтем в ребро. — Отлично, — обрадовалась Захарра. — Пойду сообщу Василисе. — Тише, тише, — Генри обернулся на Марка с компанией и на Эллисон и Тома. — Не шуми. А то… услышат. — Пфффф! Ладно, — махнула она рукой. — А теперь иди, поговори с нашим ворчуном — кажется, тот не сдвинется с места, пока не сожрет нашу последнюю банку. Ты у нас самый умный и так далее, и так далее… — Смотрите, подлизывается, — буркнул Генри, дружески толкая разулыбавшуюся Захарру в плечо. И снова он замер, увидев Эллисон и Тома. На них взгляд его остановился на пару мгновений, и в груди сразу защемило сердце, потому что лицо мужчины изменилось до неузнаваемости за столь короткий срок. Генри, наверное, даже забыл, о чем его попросила Захарра, когда он взглянул на них, играющих в шахматы, подаренные Борисом. И Одри прочитала в этом взгляде вину. И он пошёл.