***
— Я не совсем то хотела сказать, — продолжила девушка с ножом, с паникой в глазах. Пунцовая краска покрыла её лицо, дыхание сбилось, она стала нервничать, как не нервничала в любом своем бою. — Я пытаюсь донести, что… ты не при чем. Это мои чувства, мои сомнения, но они влияют на наше общение, и я боюсь, как бы я не стала верить в то, о чем я иногда задумываюсь и чего боюсь. А я боюсь, что в какой-то момент я стану не нужна тебе. Что я затуплю, когда не надо, скажу не то, сделаю не то. Что ты найдешь кого-то лучше. Кого-то, кто знает, что делать, как правильно любить человека и любить себя, кто не врет и не сомневается. Я обещала себе не сомневаться в тебе, но я сомневаюсь. И в себе я сомневаюсь, потому что я знаю, что я могу иногда быть слишком нерешительной, слишком безрассудной, слишком навязчивой, что и красотой я не отличаюсь, и, кхм, если так можно сказать, женственностью — потому что вся моя жизнь была войной, а это не сделает человека ни нежным, ни трепетным. В конце своей речи Фриск с ужасом поняла, что её бьет озноб. Мышцы свело, и они тряслись вместе с костями, как будто девушка находилась посреди снежной бури. Пальцы рук тоже похолодели, а кожа до самых локтей покрылась мурашками, и волосы на них встали дыбом. Тупо. Все это было чертовски тупо. Она же совсем взрослая, она ответственная, у неё уже были отношения, она столько всего прошла — и только сейчас осознала, что не знает, как говорить со своей девушкой о себе. О себе, обо всем, что её беспокоило на самом деле. Ей не нужна была жалость, и все сказанное было скорее криком души, прискорбным фактом — да, я перебарщиваю в некоторых моментах, да, морда у меня не как у модели. Но теперь, высказавшись, Фриск боялась быть непонятой и получить не то, о чем она просила: не жалость, а понимание. Чтобы Одри просто знала её ответ, кивнула и сказала: «Хорошо, буду иметь в виду». И некое время они шли в молчании, глубоком и плотном, как океанская толща. Фриск легко и быстро надела на себя, как плащ, которым бы скрыла торнадо в своей душе, спокойствие, надеясь, что Одри не увидела, как у неё в столь ответственный момент, когда показывать столько всего и разом попросту неправильно и смехотворно, чуть у самой не началась паника. Да ещё здесь, пусть и в хвосте ганзы, но ведь рядом с ганзой! Одно-то дело всплакнуть немного, заржать с пустого места, и совсем другое — когда тебя прилюдно колотит мандраж, и это после спора, в котором столкнулось несколько мировоззрений, противоположных друг другу, и это когда все так близки к своей цели, и лишний раз останавливаться от того, что у Фриск сдали нервы — некстати. Рука Одри сжимала её руку крепче, чем когда люди просто гуляют. Глаза, в которых горел желтый костер, молчали, как и лицо, неподвижное и белоснежное. И Фриск с одной стороны успокоилась, а с другой расстроилась, ведь она ничем не ответила на её попытку показать свое беспокойство. В первую очередь беспокойство о них двоих. Что будет, когда все кончится? Сможет ли Фриск, вернувшись из студии, преодолев все трудности, неся в себе эти воспоминания, отпустить Одри, если та решит не продолжать? Сможет ли она привести в порядок свою странную, дикую жизнь, в которой как-то все запутанно было? Вот вроде у лучшего друга сын скоро родится, у бывшей с девушкой скоро годовщина, у мамы с папой своя тихая супружеская жизнь двух стареющих монстров… И со всеми и легко, и сложно, и, выходит, одиноко. Так прошло десять часов ходьбы с редкими и короткими перерывами. Фриск не заметила, как оказалась между Тэмсин и Гетти, перебрасывающимися имеющими только для них смысл фразочками: «А если не давать голубю крутить головой, он сможет ходить?», «Я бы предложила сразу свернуть шею, зачем томить?». Одри шла вместе с Эллисон и о чем-то тихо с ней говорила, и женщина с вдохновенным видом прерывала разговор новой историей. Затем наступило время большого привала, и Фриск, почти забывшая о том, что случилось утром, стала готовиться к вылазке. Поточила нож, поела, снова поточила нож, переглянулась с Захаррой и Василисой, на диво спокойной и сосредоточенной. Мимо прошла Эллисон, как бы случайно выронила скомканную бумажку, которую Фриск, разумеется, тотчас взяла с пола и развернула. «Левый проход. Видишь? Я уже там. Сказала, что пошла в туалет. Если этот болван Спектор спросит, куда ты пошла, скажи, что идешь искать меня, потому что меня давно не было». Спрашивать не пришлось. Марку резко стало плевать, кто чем занят, потому что сам был сосредоточен на крайне громком и агрессивном разговоре с собственным отражением. Насколько Фриск знала, у Марка было раздвоение личности, и вторую его часть звали Стивен. И Стивена он, судя по разговору, «не собирался выпускать». Тогда Фриск быстро смылась, никем не замеченная, и тут же, прикрыв за собой хлипкую дверь со множеством прорезей, она вошла во тьму. Только свет души позволил разглядеть, что здесь, в достаточно просторном месте словно пронесся шторм — кирпичи, кусочки цемента и доски беспорядочно валялись на полу, видно, оторвавшись от разрушающегося потолка, с которого, помимо паутины, свисал, приклеенный к соплям воздуховод. — Не помню людей настолько ранимых, как ты, — услышала она веселый голос Одри. Она выплыла из сумрака, сверкая своими желтыми, как запрятавшиеся в янтарь звезды, очами. — Ты видишь такого в зеркале, — уверенно ответила Фриск и хмыкнула. Одри перестала улыбаться, вдруг сделавшись серьезной, строгой, какой и была всегда, и, неловко помявшись, сделала шаг вперед. Фриск стало не по себе, и искорка веселья в ней поблекла. Словно собравшись с силами, Одри произнесла: — Я хочу кое-что сказать. Ты только не паясничай и не делай вид, что все в порядке, ладно? Сядь. В животе стало холодно, неприятно, от плохих предчувствий, в горле пересохло, но девушка с ножом медленно сползла по стене на пол и сложила руки на коленях. И Одри тоже села, вроде спокойная, а вроде — заламывающая пальцы. — Ты нужна, — начала она. — Я знаю, в последнее время что-то шло не так, а ведь казалось… ох, черт. Я не хочу, господи, я не хочу, чтобы все было так дальше. Не хочу забывать ни на мгновение, что между нами, не хочу, чтобы ты думала, будто можешь стать не нужной. И если тебе хочется поделиться со мной своими страхами, я тебя выслушаю и сделаю с этим все, что смогу. А Фриск, дослушав её, не испытала радости, даже зная, что, в отличии от некоторых, Одри верна своим общениям и готова к изменениям. И все же она позволила надежде зародиться внутри. Она взглянула на Одри, хотела ответить, но не знала как. Ведь Фриск, сидя здесь, перед ней, теперь не знала, о чем бы она хотела рассказать и что обсудить. — Когда-то ты обещала мне проработать мои… ну, все это. Я вижу, как ты стараешься. И я хочу постараться ради тебя. Потому что я говорю правду, и никакие твои сомнения не правдивы на мой счет, — Одри обессилено выдохнула, убирая волосы со лба и быстро соображая, что делать дальше. Та Од, которая может после длительного молчания сказать все, о чем думала, и затем резко замокнуть, триумфально вернулась. — Ты замечательный человек. Ты сильная. Умная. Общительная. Веселая. Добрая. И я не могу наблюдать за тем, как все это уходит. Воцарилось молчание. Фриск смотрела перед собой, размышляя: плакать, говоря, или молчать. Что она могла сказать? Что вовсе не такой хороший человек, каким называет её Одри? Что, пусть она общительная и веселая, она нашла в себе силы предать свой орден, что в глубине души боится раскола ганзы, который может привести к плачевным последствиям, и поэтому с неприязнью к себе же просчитывает варианты — кого первым убить, сколько времени это займёт и переживет ли она столкновение с тем же Марком? А потом она словно проснулась и качнула головой, и тихая радость родилась в ней. Одри понимала. И хотела слушать. — Спасибо, — охрипшим голосом сказала Фриск. — Мне достаточно того, что ты знаешь. Но я ещё не готова полноценно об этом поговорить. Не та обстановка, — и нет уверенности в том, что она сможет об этом заговорить в будущем. Вот как расскажешь Одри, что сомневаешься во всех, потому что сомневаешься в себе? Как сказать, что дает о себе знать шрам после отношений с другим человеком? Как объяснить муки совести из-за сделанного выбора? Но сказать что-то нужно. Поделиться личным, чтобы обеим стало легче. И Фриск сделала этот прыжок веры и обнажила место, на котором остался шов Одри. — Вот. Как видишь, мгновенно не заживает. И на руках порезы не исчезли до сих пор. И пулевое ранение на плече проходит медленно… Как у простых людей. Одри смотрела на неё, кажется, не понимая, о чем та, и Фриск решила уточнить: — Моя регенерация — все. Я теперь не встану, как раньше, со сквозной дырой в груди и переломанным позвоночником. В этом причина, почему я сомневаюсь. Потому что мне кажется, что я вас всех подведу. Что я буду бесполезна. Других-то способностей у меня не было. И теперь меня убьет что угодно. Вообще что угодно. Одри какое-то время не отвечала. Она смотрела то на рану, то на Фриск, и что-то в её голове определенно творилось, но вот что — девушка и раньше, и сейчас плохо понимала. — Твоя сила никогда не была в регенерации, — нежно улыбнулась она. — А в твоей способности встать вопреки боли. — И теперь я этого не смогу. — Даже я смогла, хотя у меня не красная душа. Вспомни себя в лабиринте. Ты тоже полностью утратила свои силы. И? Ты сдалась? Нет. Мы с тобой прорезали себе путь к свободе, мы обе, несмотря на то, что у меня была пуля в животе, а ты… — А я сразу свалилась. — То есть, ты хочешь сказать, что не собираешься идти со мной, Генри и Захаррой? — Одри смотрела на неё с вызовом, и что-то во Фриск тогда затвердело, как камень. — Потому что боишься сразу упасть? — Нет, — собственное дыхание ударило в грудь, как молот. Она почувствовала, что этот вопрос сначала обидел, потом разозлил её, ранив гордость. — Я пойду. Несмотря ни на что. Потому что нельзя бездействовать, — и это было чистой правдой. Все, чего Фриск хотела добиться — чтобы Одри была предупреждена о рисках, потому что вместо одного Генри, который не имел ничего, кроме топора, теперь было двое. Но если Генри всегда знал, как жить без способностей, если для него это было обычным состоянием и до, и после симбиоза с Чернильным Демоном, то для Фриск это было в новинку. Стать ещё ближе к смерти и гадать: убьют ли её сегодня или нет? Стать самым обычным человеком с самым обычным ножиком в руке. — Я просто чувствую, что, если тебе или кому-то другому потребуется моя помощь, я могу не справиться. — Ты справишься, — Одри говорила о ней так уверенно, как не говорила о себе, и это поразило Фриск больше всего остального. — Ты потеряла силы, а не саму себя. Ты — это человек, который, как уже было сказано, всегда встает. Ты — человек, который не сомневается. И сейчас, прошу тебя… — голос Одри снова смягчился, и вся она обмякла, как после изнурительного боя. — Оставайся собой. И просто скажи мне: «Вытащим их и покончим с этим». Ведь так бы ты и сказала. Она вздохнула. И снова уставилась перед собой. Её мысль, как стрела, пролетела через все невзгоды и победы, причины сомнений и страхов, мечты и неисполненные желания. Целая жизнь превратилась в идущий задом-наперед фильм, и везде Фриск видела себя, встающую с колен, чтобы помочь кому-то, встающую, потому что, если не встанет, весь пройденный путь потеряет смысл. Такова была её стезя: пересиливать горе и боль ради кого-то нуждающегося в ней и ради чего-то большего. Будь то спасение друзей от цветка-переростка или уход за другом, когда тому пришили фактически оторванное ухо, после того, как любимый человек сообщил тебе, что вам придется расстаться. И Фриск поняла — сейчас ей нужно пересилить себя и избавиться от всего, что не давало спокойно жить, ради помощи друзьям. Иначе она перестанет быть собой. Бросив взгляд на нож, который лежал рядом с носком ботинка, она подумала, что написанное в дневнике не было самообманом. Она правда не отступит. И она будет бороться, даже если все перестанут в неё верить. Фриск подняла взгляд на Одри, которая сидела так близко, и от неё было так тепло, что внутри все переворачивалось и нежилось. И все равно она не смогла заговорить — не существовало слов, которые могли бы передать ту уверенность, которая наполнила её до краев. Не смогла и когда Одри пленила её лицо в своих ладонях и мягко улыбнулась, как бы говоря: я все понимаю и я верю в тебя. — Ты — лучшее, что со мной случалось, — сказала она. — Ни что не оказало на меня большего влияния, чем твое появление в моей жизни, — подняв чехол с ножом, она прижала его к груди Фриск. — И я буду сидеть здесь и ждать, когда ты будешь готова, потому что это важнее всего. Даже не для битвы, а потому что я вижу, как тебе тяжело и быть настолько слабой, ведь это не ты, и быть сильной, потому что быть сильной сейчас очень трудно, — Фриск до боли стиснула пальцы на рукояти и, не отводя взгляда от глаз Одри — этого гипнотического огненно-золотого вихря, от которого голова пустела и сердце билось быстрее, — сказала: — Покончим с этим. Одри встала и помогла встать Фриск, а потом сильно удивила, порывисто обняв её, прижавшись к ней так сильно и резко, что легкие свело судорогой, и громко, облегченно вздохнула, дыша ей в шею. Фриск опоясала её спину своими руками и поняла, как ей не хватало этого — уютного и мягкого, живого и чистого. Фриск могла слышать, как бьется сердце любимой, мять её волосы под щекой и плавиться от тепла, которое возникало между ними. Одри обнимала её, как после долгой разлуки, как будто чуть не потеряла её. — Обещай больше не теряться, — попросила она. — Обещаю, — улыбнулась Фриск, чувствуя покой.***
Одри не всегда знала, что стоит говорить, это и она, и вы, дорогие мои читатели, знаете. Нужные слова редко когда находились, и обычно девушка говорила односложно, кратко, или долго пытаясь донести свою мысль. Однако сегодня она будто открыла дверь, за которой находилось все самое необходимое: слова, ответы и вопросы. И пазл сложился, и каждый прожитый день обрел смысл, как камень, вложенный в дорогу. Важное все ещё было не сказано, и Одри чувствовала робость, думая, стоит ли завершать все именно этими словами. Такими громкими, масштабными, которые в этой жизни говорить даже опасно. Фриск чувствовалась, как самое правильное и лучшее событие в её вмиг изменившейся жизни, как человек, который просто должен был появится и стать её неотъемлемой частью. Она правильна, как эти важные, масштабные и громкие слова. И Одри не представляла себе будущего, в котором, после того, как найдутся Ключи, они выберутся в реальный мир и разойдутся. Нет, конечно же, нет! Одри видела, как они вместе готовятся к новому удару. Ей бы хотелось помечтать о тихой и непримечательной жизни в захолустье, в мире никому не известном. Но эти эгоистичные мечты уже мертвы. Им придется сражаться. Одри ступит на гребанный корабль и исполнит Пророчество. Только они придут к этому вместе и будут вместе, когда миры либо погибнут, либо кто-то их спасет. — Я никогда тебя не брошу, и ни что этого не изменит. Ты всегда будешь нужна мне, ведь ты вдохновляешь меня. Ты вытаскивала меня с того дна, на которое я периодически падала. Ты рядом, когда мне плохо. Ты помогаешь, когда я не справляюсь. И когда я смотрю на тебя, красивую, мягкую, отважную и волевую, я понимаю, насколько счастлива. И если тебя беспокоят твоя красота или твои внутренние качества, то я готова хоть вечность напоминать, что ты красивая и что ты хороший человек. Одри хотелось бы сказать ещё многое и многое, но не хватило дыхания и огня. Ей бы хотелось рассказать, как она желала близости с ней. Как боялась, что кто-то из них вдруг умрет, и счастье, где они не больно колошматят друг друга в зале, сражаются, обмениваясь оружием, и лечат раны друг друга — просто не родится. Как хотела слушать её истории и в обмен дарить свои — об обычной школе, обычном подростковом бунте и почти обычном отце… Боже, будь у неё возможность вложить в слова жизнь, она бы это сделала, чтобы Фриск нашла мужество идти дальше. И та словно услышала её мысли, потому что в её взгляде загорелись звезды всей вселенной. «Мне бы хотелось… хотелось лежать с тобой в одной кровати и строить планы на будущее после войны. Рисовать тебя. Слышать твой увлеченный голос, пока ты будешь рассказывать о нюансах вашей работы и истории из жизни…». — Но сейчас ты должна быть сильной и храброй, ведь без тебя мы не справимся, — Одри больше не могла говорить: пересохло горло, язык опух, перестав слушаться, скулы заныли. Но она знала, что ей и Фриск это было важно. Плевать, как глупо и сентиментально звучали слова. Лишь бы они помогли им преодолеть трудности сегодняшнего дня. И их лбы соприкоснулись, как склонившиеся к друг другу кроны деревьев, и дыхание девушки с ножом ветерком обдало лицо. А Одри закрыла глаза, зная, что теперь все так, как и должно быть. — Не знаю, что ещё сказать, — услышала она. — Но я с вами до конца.