Тройная доза красных чернил

      Когда все заснули, не спали только пятеро. Сначала вспыхнули три пары ярких желтых глаз во мгле, и одна принадлежала пока связанной, но способной идти на уступки пленнице, другие — двум девушкам из разных миров. Одна из них коснулась широкоплечего худого мужчины, как бы спрашивая, не уснул ли он — в конце концов, тот был уже не молод. Но тот живо вскочил, уже давно собранный, и с ним пятая, с ножом.       Одри была сонная. Она качалась, глаза слипались, но в душе царило спокойствие, как-то, что она испытывала так редко и в столь опасных ситуациях. Сердце её, как и другие мышцы, покрылось холодным камнем, и девушка жила с уверенностью в пресловутое «сейчас». Она не думала о том, как вернётся из боя в целости и сохранности, как все останутся живы. Нет, она думала только о том, как пройдёт через волшебную дверь, а дальше мысль заканчивалась, будто упираясь в тупик. Она оглядела друзей и поняла, что одна такая пришибленная: все остальные выглядели бодрыми и взволнованными предстоящей вылазкой, у всех, кроме пленницы, в руках оружие, у всех — огонь в очах.       Справимся, хмыкнул Харви. Не ссы.       — Вы меня не развяжете? — спросила Василиса Огнева, разговаривая нарочито слишком тихо, чтобы даже соратники её не слышали. Грязные медно-рыжие волосы жирными липкими патлами падали на лицо, напоминая экзотических змей, желтые, некогда синие, как выжженное небо, глаза блистали.       — Нет, — с расстановкой, как будто объяснял глупенькой девочке, сказал Генри. — По крайней мере, не сейчас. Вот когда доберёмся до места, тогда, конечно, развяжем.       Захарра положила ладонь на плечо подруги, и Одри даже во тьме увидела, как девушка со связанными руками крупно вздрогнула от этого, в общем-то, дружеского, теплого касания. А потом она толкнула её вперед, чуть не заставив упасть, и команда, ступая по пронзительно громким стонущим половицам, направилась вон из лагеря, потому что, что бы дальше Одри ни сделала, она не хотела, чтобы кто-то это услышал. И с внезапной и острой, как шип, засевшей в груди виной, она удалялась от «Белых плащей» и путешественников по студии — отличных людей со своими непростыми судьбами, людей, которым она успела научиться доверять. И ей казалось, а после от этого ощущения она успешно избавилась, что она предала их.       Ой, да че ты паришься? заворчал брат. Туда, сюда, и дело с концом — эти беспечные болваны даже проснуться не успеют. А если заметят — то какое нам дело? Ты поступаешь так, как решила. Вот и все. Нечего наматывать сопли на кулак.       Все тело стало чесаться. Сомнения витали в воздухе, как ядовитый туман, и Одри старалась лишний раз не дышать, боясь в самый ответственный момент развернуться и бросить все. Бросить спасение жизней от того, что не хотела казаться предательницей для друзей, которые отказали ей в просьбе помочь в непростом деле по понятным, правильным причинам. Но и Одри поступала правильно. Она знала это, когда вспоминала сны о повешенных людях и слышала пропетые чистым, не испуганным и нежным голосом певицы слова: «Под дубом в полночь встретимся с тобой…».       Ты прав, она расправила плечи.       — На всякий случай напомню, — услышала она Фриск. — Осматриваемся, Василиса, я и Генри находят черных и втихую валят. Одри и Захарра ждут перед дверьми, если удастся их оставить открытыми, или на шухере, если они закроются сами собой.       — Так как это единственное, что мы смогли придумать из-за неимения данных, уверена, все пойдет по причинному месту, — добавила Захарра. — Поэтому что мы будем делать, если план провалится?..       — Бежать, — кивнул Генри. — Если честно, мне уже хочется это сделать.       — Как я тебя понимаю, — дрожащая улыбка возникла на губах Фриск и повела рукой со сжатым кулаком резко вбок и вверх. — Ну ничего, мы справимся! Главное помнить, что мы друг друга прикроем и что умереть будет очень плохой идеей.       — Смерть крайне неожиданное мероприятие, ну да не буду тебя разочаровать, — буркнула Василиса, весело и в то же время зло оскалив зубы и низко склонив голову, когда Захарра снова легонько толкнула её. Одри шумно вздохнула, поравнялась с рыжей часовщицей и сказала тихо, фактически безмолвно:       — Я знаю, ты нас ненавидишь, — она спокойно, без доли страха, который раньше испытывала, лишь думая о рыжей волчице, заговорила с ней. Также спокойно и даже строго она взглянула на Василису и поняла, как та похудела и в некотором смысле одичала: заострившие черты лица стали больше походить на звериные, в больших, окруженных синяками очах плескалось некое первобытное чувство между сдерживаемыми ужасом и яростью. — Но сейчас мы команда. Уверена, Захарра уже говорила с тобой об этом. Однако я напомню: попробуешь сбежать — будет больно. Предашь — будет больно.       — Но ты не убьешь, — пугающая в своей кривости улыбка, точно ей улыбнулся только череп, осветила мрачным сиянием лицо часовщицы, и она поддалась вперед, вопреки тому, как крепко Драгоций держала её. И Одри услышала её голос и почувствовала гнилое горячее дыхание: — Потому что ты слишком слаба. Помни об этом, если я все же решусь сделать то, от чего ты меня отговариваешь.       И Одри правда подумала, смогла бы она убить Василису теперь. Обретая внутреннюю силу, несгибаемый стержень внутри, и все же, бывало, теряя контроль, впадая в панику. Но зная и никогда не оспаривая факт бесценности человеческой жизни, какой бы та жизнь ни была. Забила бы она Василису до смерти «гентом», если та снова выстрелит в Генри, к примеру? Одри снова засомневалась — сомнения, как ветер, закачали её разум над пропастью, в которую девушка так не хотела сейчас упасть, и она зубами вцепилась в успокаивающую её мысль: у Василисы не хватит духу. Она уверена, что Одри убьет её, иначе бы давно отступила. Она верит в Одри, как в своего убийцу, и боится до колик в животе. Она не осмелится провоцировать исполнение пророчества, как голодного бешеного медведя запахом мяса.       И сейчас они идут с ней на битву (Одри сглотнула). Они развяжут её (забыла как дышать). И Василиса преспокойно убьет её — лишь взмахнет своими красно-черными крыльями, и перережет одним из них её глотку, как самым тонким кинжалом (задышала чаще, затылок покрылся мурашками, руки вспотели). Но она вовремя совладала с собой, точно открыла глаза после сна, и её накрыло спокойствие, и перестала бить дрожь. Она смело посмотрела в лицо человеку, мечтающему о её смерти, но не способный сейчас исполнить эту мечту, как бы ему ни хотелось. Ведь Василисе нужны были Ключи, и Ключи были важнее её жизни, к которой она так цеплялась. И сказала:       — Убью.       Это был блеф. У неё бы не поднялась рука.       И Одри отошла от рыжей волчицы под внимательным взором Захарры. Лишь на миг она обернулась, чтобы увидеть темноволосую часовщицу, и благодарно кивнула. Она благодарила Захарру за её отвагу, независимость и верность, хотя девушка могла уже столько раз переметнуться на сторону подруги или убежать от этого противостояния. Ей бы хотелось сказать что-нибудь Захарре, как-то показать, как она рада, что сейчас идет вместе с ней в отряде, что они снова вчетвером. Но чувствовала, что ей нельзя задерживаться рядом с Василисой надолго: она не думала, что та рискнет и попытается избить её со связанными руками, и все же ощущала, как вибрирует ставший вмиг тяжелым воздух.       А потом они встали перед обыкновенной кирпичной стеной, с которой уже давно слезло большинство обоев и которая отчасти была заколочена фанерой. И Одри, копившая желание скорее добраться до заветной цели, снова чуть не потерялась в потоке мыслей, и желание, ставшее на секунду почти мечтой, не ушло меж пальцев. Она крепче ухватилась за образ висельников и прикрыла глаза, положив руку на стену. Она снова вспомнила тот сон…       Десятки людей в черном, десятки осужденных. С побитыми худыми и опухшими от пыток лицами, с глазами с широкими от страха зрачками, глазами зажмуренными и спрятанными под вздувшимися веками. Людей, которых сначала убили собственные товарищи в бессмысленной бойне. Людей, которые по собственной воли ступили на эту землю, воскрешенные рыжей волчицей и честно, из долга идущие за ней. И скоро их казнят самым жестоким и долгим способом. Их шеи в одночасье хрустнут, сломавшись под неестественными углами, посинеют и вскоре станут похожи на мягкий ледяной камень. Много плохих людей, которые всего лишь хотели справедливости, не станет: их души просто исчезнут, а их тела, никому не нужные, останутся висеть или будут скинуты в чернильные водоемы, как мусор, будто совсем недавно они её пели и её просили о пощаде.       Она попыталась представить себя на их месте — неготовую умереть, вспоминающую о всех не сделанных вещах и понимающую одну ужасающую истину, что даже вторая жизнь была прожита зря. Себя, вспоминающую об оставленных по другую сторону баррикад друзьях и родных. Но увидела только женщину с волосами цвета пепла и глазами ныне желтыми, а раньше, думала Одри, зелеными, как все леса её мира. Она пела, и теперь, в фантазии, её голос дрожал, словно вырываясь из груди вместе с рыданиями.       Странный наш мир, и нам так странно здесь порой…       Видя, что ничего не выходит, Фриск подошла к ней, приобняла, и Одри услышала, как она говорит:       — Сокка. Это тот, который с бумерангом, ты его точно заметила в бою. Он друг Аанга, они из одного мира, и ещё у него скоро должен родиться племянник, о котором этот шовинист наверняка не подозревает. Он умрет и не узнает, что сестрёнка его давно простила, что его все ждут домой.       — Ореола, — донесся до Одри далёкий голос Василисы. Он казался совсем незнакомым, даже нереальным, настолько был тих и спокоен. — Она из Братства. Мы с ней в начале не ладили… у неё был такой острый язык, что я исправно начинала плакать, когда та меня задевала, но на самом деле она очень заботливая и хорошая. Вообще-то Цунами её любила, и это было взаимно (и Одри вспомнила, как женщина в броне выводила её с поля боя, попутно срывая маски с нападавших, будто кого-то искала), у них даже сын есть. Кхм, в общем, она умрет, не узнав, что у всей её семьи сердца, наверное, кровью обливаются…       — Рон. Он просто рыжий, просто любит поесть, просто местами туповат, но до ужаса обаятелен, — улыбнулся Генри. — Я его помню с начала Ордена. Классный парень, между прочим, жаль что умер и решил отомстить. И он снова умрет, не узнав, что его все ещё ждут друг и жена.       — Стив, — продолжила Фриск. — Он тот ещё фрукт: в бой — всегда с причёской и битой, которую то ли он, то ли кто-то другой, забил гвоздями. И ещё он с Одиннадцать из одного мира, и там он этой битой столько чудовищ положил. А в рыцарских боях! Я никогда не думала, что какой-то красавчик-кретин с битой с гвоздями может быть примером для подражания, но мы, рекруты десяти-четырнадцати лет от роду, не могли отвести от него глаз. Он умрет, так и не узнав, что это его лучший друг стырил его порно-журнал, а не я.       — Джуди, — сказала Василиса. — Она великолепно прыгает. И у неё очень странная семья, насколько я знаю — жили вчетвером. Она не узнает, что её жена чуть не убила человека, хотя раньше не была способна на такое, ради неё, а оба мужа — остановили её.       — Дин, — улыбнулась Фриск. — Я же правильно помню, что видела Дина?       — Ага, — кивнула Василиса. — Этот засранец снова восстал. У него брат и лучший друг в ордене остались, и ещё он просто тащится по своей тачке, которую даже во сне называет «Деткой».       — И он не узнает, что братец все ещё на этой машине катается, подвозит всех Рыцарей, что по делу заглянут к нему в мир, и продолжает семейный бизнес — убийство чудовищ.       Они называли имена тех, кто мог быть там, на виселицах, или все же погиб в ходе сражения в Монтауке и в лабиринте. В глазах Василисы были тоска и злость, в глазах остальных — нечто неописуемое, нечто, что было грустным и трудным, но также легким и хрупким, как огонек свечи. Они понимали, что их спасти надо, как и понимали, как та же Фриск, что без колебаний убивали других людей. Тони, Бен, Сильвия, Дима, Бруно, иногда уж совсем странные имена были, вроде Грача. И все они что-то значили. Все принадлежали живым людям и героям чьих-то любимых историй. И Одри внимала им, перенося свои переживания и стремления в руку, а из неё — в стену, голую и безжизненную. Она представляла себе этих людей и их смерть, представляла, что случится, если они умрут или уже мертвы, и также параллельно рисовала картину: дверь, рождённая из черных усиков плюща и ведущая куда ты только захочешь…       В этот момент Одри вовсе не хотела туда. После разговора с Фриск нечто увязло в ней, нечто портящее веру и рушащее все планы осторожно, будто болезнь, которая ждёт своего часа, чтобы проявиться ярче всего. И это нечто внедрило в неё маленькую и растаявшую тут же мысль: нужно себя поберечь для будущего. Ей не хотелось туда, потому что сейчас, в эту секунду, на неё рухнуло осознание того, как ей хочется выжить, лишь бы встретить желанное будущее. И снова задумалась о превратностях судьбы и о том, какие Рыцари эти, в сущности, странные: у кого шведская семья, кто прихорашивается перед битвой, у кого сестра скоро родит, пока ты сам носишься в грязи, как полоумный, и выполняешь поручения такой же полоумной рыжей суки, у кого гениальный ум и, судя по всему, никакого инстинкта самосохранения. Обладай Одри хоть частью их талантов и имей семью, к которой никто из этих ублюдков не бросился в объятия, она бы была счастлива. Но у них был другой взгляд на мир: желание отомстить за войну и за свою смерть.       И все почему? Потому что кто-то снова не поделил власть? Одри не заметила, как спросила это вслух, и Фриск со вздохом, глубоким и скорбным, сказала:       — Здесь все сразу и не объяснить. Но всем нам ясна одна простая мысль: та война была бессмысленна. Её можно было избежать, у неё не было причин, но все участники не стали избегать столкновения и беспричинно пошли друг друга резать. И большинство, как я и мои друзья, были простыми солдатами. И мы убивали, не понимая, на кой черт это делаем. И то, что грядет, тоже будет бессмысленным.       — И почему же тогда это продолжается? — зло оскалилась Василиса. — Не потому ли, что вы, пернатые ублюдки, продолжаете развязывать такие войны? Может, потому что не вы к войне готовитесь, а войну к вам? Настраиваете всех против себя, спорите, мочите друг друга…       — Да ты не лучше, — Фриск сгорбилась, словно на неё разом свалились все прожитые годы, и внутри в прах рассыпались остатки веры в благое дело. И говорила она без злости, вообще без интереса, будто выяснять сейчас, кто прав, а кто нет, Рыцари или отступники, Василиса или девушка с ножом — было тоже бессмысленно и, более того, не важно, совсем не важно. Ибо все случилось, пролилась кровь и умерли люди. — Ты такая же беспринципная, безосновательно жестокая и мстительная, хотя тебе мстить нам было не за что. Вот и все.       И Одри представила, как она спасает черных и помогает красным вернуться домой, как они все опускают оружие и осознают, что находятся в ловушке: когда ударили тебя, ты бьешь в ответ, ведь не ударить — значит оставить обидчика безнаказанным и довольным совершенным злодеянием. И так по кругу. Так люди могут просто побить друг друга, пока не стану квитами, так люди переносят свою ментальную боль самым родным, а те её возвращают тебе, так люди убивают друг друга, порождая целую цепочку смертей. И вот все это понимают, и кто-то достаточно храбрый, добрый и терпеливый находит в себе силы не отвечать. И все. Круг прерывается.       Меж кирпичей полезли крохотные, как паутина, побеги черного плюща, стремительно обрастающего мягкими, как пух, листьями, и Одри продолжала думать о двери, о том, как они выйдут в безопасном месте, быстро все сделают — и уйдут. Она не думала о том, как поступить с черными потом, куда они пойдут и что станет с Василисой, она не думала о том, что случится, если красные все узнают и начнётся бой. Нужно было хотя бы попасть туда. Нужно было просто верить в свою правоту. И, открыв глаза, Одри увидела, как плющ сплелся с самим собой, лозы свились с друг другом, как будто взявшись за руки, и в стене появился силуэт самой обыкновенной двери. В этот раз она открылась на удивление легко, и уставившиеся вперед друзья невольно вздрогнули, когда перед ними предстала незнакомая обстановка: черно-белый пол и бесконечные красные шторы, будто они оказались за занавесом театральной сцены.       Одри потрогала одну из штор: плотную, из какого-то неприятного на ощупь материала, словно каждое волокно состояло из дешевой бумаги. Пол был скользким, идеально ровным и настолько чистым, что на его поверхности угадывались отражения пришедших. Затем она обернулась и с облегчением поняла, что дверь ещё на месте, а значит, можно пока не волноваться.       — Не люблю красный, — пожаловалась Захарра, нахмурившись, как от подступающей боли в животе.       — Почему?       — Она блюет, если долго видит выразительный такой красный цвет, — сказала Василиса, наблюдая, как та тщательно отводит глаза и как зеленеет кожа на лице. Это должно было быть смешным, но у Одри от чего-то защемило сердце. У неё самой были свои странности, к примеру, непереносимость яичницы (сами яйца она потребляла, но никогда бы и ни за что не приготовила яичницу).       — Фига, — сказала Фриск. — Ну, мы можем тебе какую-нибудь повязку дать, чтобы заглушить цвета, хотя как ты потом…       — Да все в порядке, — вздохнула часовщица. — Это так, мои приколы…       — Ну как скажешь.       Они развязывали руки Василисы, и та стояла покорно, не делая лишних движений и не смотря на Одри, которая на всякий случай придерживала её за локоть. И все это время Одри пыталась разглядеть что-нибудь среди этих красных и от чего-то жутких штор, напоминающих водопады крови на фоне столь выразительного пола с черным и белым волнистым узором. В глазах рябило, — сочетание цветов действительно было то ещё, — в желудке все сжималось, холодея, будто Одри проглотила кусок пролежавшей на снегу мертвечины, и неясное чувство росло в ней. Ей не нравилась эта комната. Такая странная. Такая нереальная, сюрреалистическая, как сон.       Мне кажется, что я тоже знаю это место. Оно будто знакомо мне и как Харви Дрю, и как Рыцарю. Будто был человек, который знал об этом месте, и либо это оно и есть, либо Шут и Джоуи Дрю вдохновились им.       — Вы уверены, что вам не нужна моя помощь? — услышала она Захарру.       — Не доверяешь мне? — невесело ухмыльнулась Василиса. — Не бойся, деда и блядь не трону. Мне мои ребята ценнее всех ваших смертей вместе взятых.       — О, какой будет веселый поход! — жизнерадостно бросила Фриск и задрала голову к абсолютно черному потолку. Она пыталась не подавать виду, как ей все ещё страшно, как белеет лицо и коченеют кончики пальцев, и Одри все это прекрасно видела, будто перед ней, все ещё кривляясь и пытаясь что-то спрятать, стояла раскрытая книга. Она веселилась, как могла, и не отвечала на оскорбления. А затем опустила голову и, вздохнув, пришла в себя и достала из сумки баночку с блёстками. — Хлебных крошек нет, зато есть это.       — Ты серьезно? — проворчал Генри.       — О, — сердце нежно екнуло, и Одри стало слегка-слегка весело. Так, словно из-за туч выглянул на секундочку лучик света. — Снова пригодились?       — Ага. Буду посыпать дорогу, чтобы мы могли вернуться, — в подтверждении своих намерений Фриск вздернула важно подбородок и прижала баночку к груди, при этом глупо улыбаясь. — Уверена, блестки спасут мир!       Генри, который не скрывал, как ему не хочется никуда идти, как он устал и желает покинуть это жуткое место поскорее, с сочувствием взглянул на неё, но строго прошептал, идя прочь, будто себе, а на деле — всем:       — В глаз себе не попади, дубина…       Ни кто из собравшихся на самом деле не хотел этого. Едва ступив за порог двери, Одри забыла о своем желании помочь, точно оно все ушло в дверь и поблекло, выцвев. Генри хмурился, уходя от девушек с топором на плече, и остановился лишь когда понял понял, что никто за ним не следует. Его напряженные плечи расслабились, он устало вздохнул, покачав головой, и оглянулся в ожидании. Фриск на диво много шутила — и о том, что блестки все-таки спасут мир, и о том, что она обожает красный, потому что красный — это её стихия. В этом не было истерики, скорее борьба с ней, подступающей и панической, попытка скрыть волнение за постоянным поглаживанием волосы на затылке и глупыми замечаниями. Захарра и Василиса с минуту друг на друга глядели, Василиса ушла, и Захарра, словно чего-то не дождавшись, отвела взгляд. Огнева уходила также, как Генри — вразвалочку, ведь шла на очень важное дело, и из оружия у неё был только молоток.       Красные шторы и черно-белые зигзаги на полу — все это казалось смутно знакомым, будто ещё при рождении ей вырезали этот образ на поверхности мозга, но рана со временем затянулась. Или как книга. Очень старая книга, чернила которой почти полностью исчезли, а бумага пожелтела, потеряла гибкость и теперь рвётся, как осенний лист. Комната навевала чувства, сравнимые со страхом, водой медленно затопляющей помещение. Может пройти несколько часов прежде чем ты поймёшь, что нужно бежать, и не сможешь, потому что дверь не откроется. Жуть навевало и это узнавание, и сочетание цветов, которые для Одри, как для художника, имели особое, сакральное значение. Красный был кровью и огнём, яростью и страстью. Черный и белый — злом и добром.       И она смотрела в коридор, ведущий в яркую красную вечность, и зигзаги на полу задвигались, как будто комната поехала куда-то. Но, проморгавшись и чудом сохранив равновесие, девушка поняла, что все это иллюзия её собственного сознания. И она смотрела туда, вперед, снова не мигая и не зная, зачем ей вообще отводить взгляд. Что-то было не так. Это место было чрезвычайно важно, и оно не должно было появляться так рано, а может, это чувство, что оно показалось не вовремя, значило то, что Одри сюда ещё вернётся. Но тогда она не понимала того, о чем думала, то было бессознательным, как резко вспыхнувшее и угасшее воспоминание. В тот момент сознательной мыслью было, что она не хочет отпускать друзей, отпускать Фриск туда.       Так нужно. Казалось бы, это Одри организовала вылазку, это она должна все сделать, но шли другие люди, потому что, если все пойдет не так, как планировалось, только Одри сможем открыть дверь обратно. Только дверь не откроется по щелчку пальца — к ней важно подготовиться, создав осознанное, эмоциональное, выжимающее все соки желание, и правильнее было бы просто держать её открытой. А открытой держать её может только Одри. Такой парадокс.       — Ну, до встречи, — Фриск обняла Одри, а та и не почувствовала объятий, и девушка с ножом, разочарованная тем, что осталась без ответа, убрала чуть дрогнувшие руки с её спины и развернулась, чтобы уйти с тупой, ненастоящей улыбкой на лице. — До встречи!..       И время замедлилось, и двое друзей сейчас уходили от неё, оба, возможно, не понимающие или забывшие, ради чего это делают. Уходила Фриск. Медленно, как будто мгновения погрязли в патоке. Ей было страшно, пусть она не показывала этого, и её продолжали терзать сомнения. И все равно шла, ведь не идти было бы трусливо и подло. А Одри хотелось прижаться к ней крепко-крепко и не отпускать, но, раз та уходила — держать как можно дольше и вдохновлять, вдохновлять словами и действиями. Чтобы Фриск знала, что её будут ждать, и ради этого ей, лишившейся всех способностей, стоит побороться.       Стремительно, будто та могла убежать, Одри поймала её и потянула к себе, вцепившись в толстовку на груди, и резко и жадно прильнула к её чуть приоткрытому от неожиданности рту. У Фриск вспыхнули щеки, а после тело расслабилось: она поддалась навстречу, и теплая рука коснулась волос. Она забыла о дыхании, в груди все растаяло и забилось, как пульс, сознание погасло — существовало только ощущение мягкости и тепла на губах. Все, что могла теперь Одри, оказавшаяся в этой страшной комнате между злом и добром — это вдохновить кого-то, пусть даже так, у всех на виду, внезапно и страстно, клянясь: «Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется, и изобью любого, кто попытается тебя отобрать у меня». И вот прошел миг, Одри оттолкнула её, и их взгляды встретились и замерли.       — Не умри, — шепотом произнесла она.       — Есть, мэм, — сдавленно ответила Фриск и улыбнулась, глядя на её взволнованное и строгое лицо. — Сувенирчик принести? Голову там чью-нибудь или…       — В другой раз, ладно?       Девушка с ножом поцеловала её в бровь, в щеку, а потом побежала — видимо, чтобы искушение стоять так дальше, наслаждаясь одиночеством под всеобщим вниманием, о котором они забыли, не стало непреодолимым. Она даже не бежала — она скакала, как крольчонок, впервые выбежавший на луг и счастливый от того, как светит солнце и поют птицы. И Одри провожала её молча и влюблённо. Она знала, что эта дура вернётся к ней.

***

      Василиса Огнева несла молоток. И шла по этой кажущейся нереальностью красной комнате, которая будто бы находилась в совсем другой плоскости, в другом измерении или между ними. Ибо здесь были и другой воздух, и другое ощущение себя и пространства вокруг. Все было другим. И Василиса Огнева была другой, уснувшей, почти мертвой, не реагирующей на людей и их разговоры, на бесконечность коридора и неприятное, мерзкое сочетание цветов. Три тени и три человека шли прочь, а за ними шел, виляя из стороны в сторону, уходя с ними за красные шторы по черно-белому полу, след из блесток.       И какой-то ещё живой частью сознания, она вспомнила бабушку, которая бабушкой ей, в общем-то, никогда не была. Она вспомнила, как та вставляла кассету с неким сериалом в их старенький телевизор и с наслаждением пересматривала. Вот там, в сериале, было точно такое же место: бело-черное и красное. Только в первую очередь там была квадратная комната с диванчиками и статуей греческой богини (не то Афродиты, не то Афины). Василиса осматривалась, и пусть это измерение было скудным на детали, настолько однообразным, что складывалось впечатление неподвижности, словно они не сдвинулись с места, словно все было так, как было и пару секунд, и пару часов назад.       И тем страннее звучали здесь сбивчивые громкие речи двух совершенно не напуганных людей. Точно вся эта реальность не являлась ненормальной, и все было в порядке вещей. Сначала стояла тишина: старикан сделал вид, словно случившее час назад было тоже нормальным, хотя Василису чуть не вывернуло наизнанку. Затем он задал какой-то вопрос, какой, девушка не услышала — лишь поняла, что тот ничего не понял.       Василиса глубоко, зло вздохнула. Ей не хотелось это слушать. Не хотелось в это погружаться, потому что все касающееся этих кусков дерьма вызывало ненависть — чистую, неистовую ненависть. Хотелось покрепче взять молоток и, плюнув на все, избить до смерти сначала эту мразь с ножиком, а после старикана. В какой-то момент она всерьез задумалась об этом, и стены коридора, эти шторы стали приближаться. И она так сжала пальцы на рукоятке молотка, что чуть не сломала их.       Она думала о своих людях. О своих друзьях. Тех, что заменили ей семью после того, как мир рухнул, и остались только она да Захарра Драгоций. А потом эта предательница ушла, ушла, оставив на столе тупое, слезливое письмо о том, какая она, Василиса, плохая, и почему она уходит. И вот Василиса осталась одна, один на один со своей целью. И она нашла семью — тех, кого вернула с того света, отправившись в долгий и смертельно опасный путь. И теперь их, этих несчастных, просящих её помощи людей, повесят рыцарские подонки. Эти двое, что с ней идут, такие же — они рыцарские подонки, они твари, которые однажды уже уничтожили жизнь Василисы и собирались уничтожить вновь.       Столько боли, столько усилий и гнева! И все ради чего? Чтобы оказаться в плену, лишившись всего, и идти помогать исполнять собственный долг в качестве поддержки. Это должна была сделать Василиса, лишь Василиса, их, этих ненормальных ублюдков, быть здесь не должно. Но что было делать ей? Идти. Только идти, зная, что убивать их нельзя, что все изменилось — и отныне её цель состоит в том, чтобы спасти доверившихся ей людей. Чего бы это ни стоило. Остальное же… остальное же теряли свою ценность.       Василиса обернулась…       — Да в смысле ты не знал?       — Ну вот теперь знаю, — пожимал плечами Генри. — Не замечал. Все, больше не буду вопросов задать, а то некультурно как-то вышло…       — Да нет, у меня в голове не укладывается. Столько лет друг друга знаем!..       — Ну не преувеличивай… и вообще…       И отвернулась, поморщившись, стиснув зубы. Вся её ярость хорошо спряталась в груди, не имя выхода, холодея, как умерший в огромном пустом космосе человек. И она копилась, наполняя Василису, как яд, отправляя и выжигая уродливые узоры на стекле души. И внезапно, как вспышка озарения, как яркий, врезавший навечно в память эпизод в больного ПТСР солдата, эпизод, миг из прошлого сдавил легкие, остановил сердце и заставил замереть каждую мышцу. Она вспомнила, глядя на эти неподвижные кроваво-красные шторы, как они переглянулись с Захаррой. Как Василиса чего-то ждала, сама не зная чего, но часовщица промолчала. Как всегда молчала. И когда Василиса чуть не назвала её шлюхой, но вместо этого обозвала предательницей, и когда они дрались в овраге, и Захарра так и не объяснила те слова своей новой подруги.       «Кое-кому… кто хотел всем добра. Ебнуть тебя нахрен… неблагодарную… жестокую… суку…».       Василиса пошла дальше. Быстрее и злее.       Она презирала тех, к кому угодила в плен. Презирала этих жизнерадостных, самоуверенных, строящих из себя святошей мразей, особенно она ненавидела Захарру, этому гребанную лесбуху, и эту Одри, сука, Дрю, навещающую каждый её кошмар и разрывающую её от смеси ненависти и ужаса. Но ни её, ни паскуду с ножом, ни деда, убивать было нельзя — чревато последствиями. И это она тоже ненавидела. Ведь все, что отделяло Одри от убийства Василисы — принципы, не выдерживающие никакой логики. А Василису от смерти Одри — целый перечень условностей.       Поэтому, идя по красной комнате и упорно не замечая кровавых пятен на черно-белых зигзагах, Василиса чувствовала себя самой неудачливой убийцей в истории и ощущала, как её мир снова рушится, как рушится она сама, потому что она ничего не могла сделать. И когда она думала об этом, в трансе словно идя вперед и вперед, качаясь между бредовым черным сном и бредовой пропитанной ненавистью реальностью, она слышала, как нечто злое и очень темное растет внутри неё. Из-за того, что кто-то имел право быть счастливым, пока она была несчастлива. Из-за того, что она не знала, где её счастье и когда угрожающая её жизни тварь умрет. Ведь это справедливо. Это правильно, как ни что другое.       — Будем работать тихо. Ты только не шуми, ладно?       — Само собой, мужик. Чего это я должна шуметь?       — Ты издаешь слишком много звуков. Даже когда нужно быть тише воды и ниже травы, ты умудряешься нарушать тишину самыми неочевидными способами. Знаешь, сейчас мы идем, наверное, на верную смерть, и у меня есть мысль врезать тебе, связать и оставить здесь, ну чтобы не мешалась…       — У тебя ужасное чувство юмора. Учился у лучших из худших, а? — голос прозвучал довольно, похоже, сука говорила о себе. В самоиронии она тоже была не ас.       Василиса представила, как резко разворачивает и бьет сначала одного, а потом и вторую — и из разбитых черепов льется кровь. Но она совладала с собой. Она представила себе, как бы неодобрительно смотрел бы на неё приемный папаша после столь одиозного поступка и как бы Захарра окончательно отвернулась от неё. Она прикрыла глаза, сосредотачиваясь на цели. Сначала друзья. Потом… Ключи.       И вот тогда она даст волю всему ужасному, всему отвратительному, и справедливость восторжествует, жизнь будет спасена. И Василиса улыбнулась.