***
Возможно, прошел день. Возможно, прошло несколько дней. Люди, которых выстраивали как звенья одной цепи, уже забыли, как считали время до битвы, в которой большинство их товарищей были зверски убиты. Время растянулось, как вода, мигом замерзающая на морозе, и разбилось вдребезги, стоило лишь каравану пленников вместе с людьми в красной униформе оказаться в этом мистическом месте. Лишь один человек, и то из Рыцарей, знал, что это место называется Черным Вигвамом, и, если он настоящий, если это не бутафория, ради шутки или некого скрытого смысла построенная в стенах студии Джоуи Дрю, то скоро они все умрут. Так вот, прошло много времени, и пленники, которых выстраивали вереницей к самодельным виселицам, не знали, сколько они прожили с тех пор, как угодили в плен. И даже минуты до смерти для них не существовали — остались длинные мгновения глубокого погружения в нюансы собственных жалких жизней. Когда они только появились в «Черном Вигваме» пленники устроили бунт — вместе с женщиной, у которой всегда был металлический обруч на лице, не позволяющий открыть рот, семеро смельчаков чудом скинули с себя оковы и бросились в убийственный бой. Женщина без слов вела их за собой и через слишком долгое время, возможно, часов десять, была возвращена вместе с последним выжившим. Женщину звали Ореолой, её товарища Димой, он был русским, и когда его тащили обратно, он ругался на своем языке, и все, что он выкрикивал, было усладой для ушей скорых висельников. Наблюдавший за всем этим безобразием Дин, которого не освободили только потому что началась паника, наблюдал, как из его рассеченного глаза течет ручеек крови, как по зубам и губам тоже течет кровь, как весь он, с окровавленной мордой, брыкается и орет: — Вы все сдохните, ублюдки! А бывшие товарищи обступили их, как стервятники, и ждали, когда те наконец умрут. Они будут умирать долго и завораживающе. Не то что бы Рыцарям нравились подобные извращения, но, как ни крути, они настраивали на правильный лад и внушали некое чувство справедливости. Об этом думала уже Ореола, понимающая, почему происходит то, что происходит. Пока она была в плену, её трижды избили, но даже так она продолжала говорить правду: она понятия не имела, где находятся сейчас избранники пророчества. А знала бы — не сказала. Потому что, в отличии от всех присутствующих, верила в него. Она могла бы отчаяться, могла бы замокнуть, но каждый раз, что ей прилетало в нос железной перчаткой, она злобно ухмылялась и забрасывала своих обидчиков колкостями и думала о том, как её повесят зазря — ведь Рыцари-отступники не найдут избранников. Не найдут Василиску. И все пойдет своим чередом. И вот она шла к плахе, раздумывая о своем старом сне из прошлого. Тогда её захлестнули воспоминания: вот Ореола, вот её друзья, вот компания из четырех Рыцарей, пришедших погреться у костра, и она поет, пока ей аккомпанирует ученица убийцы. А уже под утро Ореола рассказывает о сновидении, где она, желтоглазая и измазанная в чернилах, позволяет вдеть свою голову в петлю и поет ту их вечернюю песню. Поэтому, идя на смерть, она знала, что будет делать, когда встретит ставшую знакомой, как тело любимого человека, вечность. Третьей, о ком будет часть этой истории, станет, пожалуй, Сара, та, которой предательница оставила шрам на все лицо. Раньше красивая девушка, позже — суровая, подготовленная женщина-солдат, которая пойдет на все, чтобы спасти своего сына. Она уже не помнила как и почему вступила в ряды Рыцарей, но там у неё появились замечательные друзья и союзники. Там она смогла пережить все трагедии, что свалились на её плечи, вновь обрести покой и найти свое место в мире: среди Рыцарей она зарекомендовала себя отличным стрелком и человеком, за которым будут идти другие. Отныне Сара одна. Она узнала, почему с ней случилось все то, что случилось, почему умерли её любимый и её сын, увидела, как Король-Феникс без всякой жалости вгоняет меч в грудь её друга По. И вместе с Рыцарям, которые тоже скептически относились к идее Темного Пророчества (включая самое туманное «Чернила зовут»), Сара пошла убивать. Убивать предателей. Убивать избранников, которые запустят Пророчество, и всему настанет конец. Убивать мечту Шута. И спасать вселенную, потому что эти гребанные фанатики давно потеряли связь с реальностью, раз режут своих верных воинов ради кучки обоссанных неудачников и молокососов. Она наблюдала, как черных собирают в кучу и стараются поставить ровнее, связывают покрепче, бьют под дых и по головам. Но это делают немногие — в основном красным жалко черных, и тех, кто брыкается особенно рьяно, бьется, рычит, они крепко держат, но не более. А потом к ней подошел крупный мужчина с мечом, которым преспокойно можно было бы разрубить человека. Как и всегда, он передвигался в тяжелых доспехах. Его некогда вьющиеся русые волосы изрядно поседели после битвы в лабиринте, а на бедре, под латами, красовался шрам — тот ему оставила желтоглазая сука, которая зачем-то вырвала меч своей подружки и принялась кромсать ноги оппонентам. Кажется, она не знала, что убить может любой удар, в том числе и в бедро. — Слушай… — Торвальд облизнул губы, не зная, как бы правильнее заговорить с Сарой. — Может, не надо, а? Повешенье же, это слишком жестоко… я ещё понимаю отрубание головы, раз — и нет человека, боль секундная, и все. А тут ведь счет иногда идет на минуты… да и похоже это на… — Я знаю, на что это похоже, — огрызнулась Сара. — Но между нами есть большое различие: я повешу подонков и обманщиков, и только их, и только потому что они не обладали никакой ценной информацией. Торвальд, великий воин из далёкого мира Эния, обреченно опустил голову и прикрыл глаза, стыдясь происходящего, хотя раньше он никогда не проявлял сострадания к этим кускам дерьма. В Монтауке он не был, но, узнав о происшествии и также близко знакомый с Папирусом и его братом, он обещал при следующей встрече разорвать этих «дрянных шавок» на мелкие кровавые кусочки. Тем более, что и с По он был дружен — они трое и ещё двое людей были одной командой многие годы и сражались друг за друга, как звери. И сейчас, вот сейчас этот благородный засранец кривился от того, как Сара собиралась убить этих предателей. «Все ради нас, — обратилась она к небесам. — Все ради тебя, милый. И… мести».***
Боже, перестань. Одри не могла перестать. Она изрисовала уже всю тетрадь, изгрызла губы до крови. На миг вспыхнул свет, свет в конце туннеля, и пришло просветление: все в порядке, они просто не могут умереть, потому что такова их природа. Фриск и Генри есть за что бороться и ради кого выжить. А потом Одри снова стала тонуть, представляя все более ужасные картины происходящего: здесь, среди красных штор, идет кровавая бойня, и красный сок, пахнущий солью и металлом, льется на бело-черный пол. Одри, с нажимом произнес Харви. Хватит. Ты ничего не сможешь сделать, а если попытаешься — все испортишь. Вспомни, как было раньше. Вам ничего не стоило разделиться, и тебя всегда отпускали. А теперь ты паникуешь, как тупая морская свинка, испугавшаяся ветра, и вот-вот сдохнешь от этого страха. Ты кто? Напуганная сука? Или воин, который сейчас во что бы то ни стало должен сохранять спокойствие? Она прислушалась к его голосу: жестокому, грубому, говорящему ужасные слова, от которых впору бы разозлиться, но весь мир для неё тогда стал тревогой и злостью на себя, и потому даже этого она не смогла. А потом все резко закончилось, как схлынуло, забрав весь яд, и она, достав ручку и на миг глянув за дверь, не пришел ли кто, стала рисовать. Последний лист — самый ценный. И на нём она не только рисовала, но и писала: Одри чувствовала потребность поговорить с собою, найти в себе поддержку и силы. Рука тряслась, на носу, оказалось, запеклась слеза, от чего шершавая кожа чесалась. Но она не замечала этого, водя ручкой по бумаге, и Харви внимательно наблюдал за каждым её штрихом и буковкой. Они правы. Она должны быть смелой. Ибо эта смелость спасет не только Одри, но и всех остальных, когда придет время. А пока она обязана смиренно сидеть здесь, сторожа выход и готовясь закрыть его, если потребуется. Не дрожа от страха за любимых и не представляя, как Василиса или кто либо ещё избивает её милую до смерти. В этом тоже есть героизм. Ждать и верить, отдав ответственность в руки других людей и на время сняв с себя плащ главного героя этой истории. И, пока она писала, внутри все успокаивалось, подобно морю в конце шторма: седые волны унялись, вернули себе голубовато-зеленый окрас и наполнились солнечным теплом. И в том в затихающем море Одри нашла в себе Силу и ею же выстрелила в густые тучи. Недурно, с насмешкой оценил Харви. Главное, не захлебнись. Она нырнула. И поняла, что что-то пишет, только сейчас найдя нужные слова. И потянулась к стреле Силы, угодившей в неизвестность, и прислушалась, говорит ли она что-то или нет, слышит ли шаги вдалеке, слышит ли песнь бесшумных плавных движений красного бархата и разговоры двух людей, которых Одри была не готова сегодня потерять.***
У Фриск были свои планы на сегодняшний день. Во-первых, она собиралась всех спасти и попутно никого не убить. Во-вторых, вернуться и как можно скорее, ведь где-то глубоко в ней отныне сидел певучий осколок, требовавший звон свой спрятать в простое, любовное. И там, где билось сердце, была нерушимая уверенность — она все сделает правильно и выберется живой. Поэтому, когда они услышали голоса, а следующий коридор вильнул влево и назад, Фриск напряглась, доставая нож и за миг успев просчитать все возможные варианты скорого будущего. Как-то так получилось, что теперь Василиса шла впереди, и от темной стали молотка отскакивал неизвестного происхождения и красноватый из-за штор свет. Генри шел прямо за ней, обеими руками сжимая топор. У всех дыхание частое, громкое, их бы уже давно услышали, но нечто, возможно, фортуна, ещё не выдало лазутчиков. И они шли, сокращая расстояние между друг другом, чуть присев. Первой из-за следующей ширмы выглянула Василиса, её движение всколыхнуло остальные шторы. За следующими были тени — обе с клинками. Битва, подумала девушка с ножом, обещает быть интересной, хотя ей, конечно же, лучше ни за что не случаться: в планы Фриск не входило ни умирать, ни резать кого-то. Только тихо спасти кучку засранцев, а дальше — будь что будет. — Мы припозднились, — сказал Генри, выглядывая из-за ещё одной красной ширмы. Он уткнулся взглядом в чьи-то ноги и с трудом, но понял, что такое их количество может значить только столпотворение. — Похоже, их уже ведут на плаху. Есть идеи? — Я могу отвлечь их на себя, — вдруг сказала Василиса — голос девушки звучал слишком тихо, чтобы Фриск расслышала её, однако смысл она поняла. И она, и он уставились на Огневу, которая со своим привычным хмурым выражением лица глядела на них. — Я устрою переполох, а вы попытайтесь развязать всех. А после — бежим. — Если они погоняться за нами, то найдут и дорожку из блесток, и то, куда она ведет, — заметил Генри. — Нет, нужно тихо… — Один момент. Фриск порылась в сумке, уже не надеясь найти плащ-бабочку, и сначала с удивлением, а потом со смешком, достала из сумки единственное, что в ней было — этот самый плащ, который, заподозрила она, Одри заботливо положила перед тем, как попрощаться. Ведь сама Фриск забыла, как, бывало, забывала надеть носки, почистить зубы и залить чайный пакетик кипятком. И зарылась в нём, когда никто ещё ничего не успел сообразить, а когда до всех дошло, что Фриск исчезла неслучайно, Василиса раздраженно скрипнула зубами и, доброжелательно и с угрозой улыбнувшись, спросила: — Я могу помочь. Часовой стрелы у меня нет, спрятаться в своих крыльях я не могу, но могу помочь развязать своих друзей. Генри напрягся. Кажется, он уже хотел наставить на Огневу топор, не дать ей сделать задуманное, как Фриск согласно кивнула и тоже улыбнулась — также наигранно, также скрывая за этой улыбкой тревогу. Ведь было бы очень удобно, окажись они обе невидимы. Но тогда она окажется к ней предельно близко и в то же время одна, без всякой защиты. А если Василиса использует один из своих часодейных фокусов? Конечно, часовую стрелу у неё забрали, и крылья она без неё не вызовет. Но кто знает, что Василиса приберегла на всякий случай? Разумеется, можно было бы солгать, будто Фриск знает имя её души, чтобы у Василисы не осталось надежд на удачное восстание… На самом деле Василиса не тронет их. Она ненормальная, кровожадная и злая, но не настолько, чтобы подвергать свою жизнь опасности понапрасну — ведь, окажись Генри и Фриск мертвы, не вернись они, судьба Огневой придет к ней прямо в лапы, да ещё с трубой и мечом наперевес. Возможно, в этот момент она полностью приняла свою утрату и перестала бояться: наступило новое время, время возвращаться ради кого-то и бороться ради себя, как за того «кого-то» другого. А значит, без сомнений идти в огонь. И девушка с ножом, с дружеской любовью и суровостью взглянув на Генри и стиснув в крепкой руке его плечо, сказала: — Пусть идет. Мне потребуется помощник. А ты сиди здесь и жди, выходи только если случится нечто непредвиденное. Генри хотел возразить: несогласие читалось на его лице, но, увы, мужчина ничего не мог сделать. Он понимал, что тянуть нельзя и нужно просто довериться старой подруге, которая оплошает хоть тысячу раз и все равно закончит начатое. И ему пришлось смириться и дать согласие: да, я согласен на то, чтобы за тобой по пятам шел самый опасный человек на моей памяти. Генри смахнул её ладонь, кивнул и ворчливо произнёс: — Тогда не рискуй. — Само собой, — она чуть не добавила «босс» и, благо, вспомнила, каким невыносимым занудой бывает Штейн. И Фриск не стала разбавлять и без того трудную ситуацию своим ненужным, глупым юморком. Одно их нахождение здесь, вблизи доброй полсотни вооруженных солдат, было безрассудством и опасностью. Там, за кулисами, стояли люди, которые становились воплощением ночного кошмара на поле битвы, которые также, как и она, множество раз смеялись в лицо смерти. А Сара, мать его, Коннор, была худшей из них. И когда её убьют, то есть, если её убьют, она не умрет — она десантируется в Ад. И вот снова она совершала измену. С другой стороны, изменять изменникам, которые вешают других изменников, пытаясь этих изменников спасти — такая себе измена, подумалось ей. В конце концов, это не лучшего друга бить — это останавливать бессмысленное насилие, разрушать ещё один цикл смертей. С этими далеко не веселыми мыслями Фриск впустила Василису под плащ, и они медленно, будто легкий ветерок, тронувший красные шторы, стали красться за спинами собравшихся. И в этот момент Фриск, глядя на блеск мечей, на рваную окровавленную одежду и на визжащих, как резанный скот, осужденных, как никогда раньше убедилась в правильности такого похода. Раньше в ней были сомнения — сомнения, подкрепляемые многочисленными «против» со всех сторон, ведь эти черные — они и её, и её друзей чуть не убили, они охотились за ними, и Фриск без всякой жалости зарезала нескольких, сражаясь за то, во что верила. А теперь она видела только беззащитных, уставших людей, которых готовились убить лишь из-за того, что они чего-то не знали.***
Я надеюсь, ты будешь в порядке. Когда-то, я помню, ты написала мне такое же, и твоя метафора о блоках льда все ещё звучит во мне, когда становится трудно, но я продолжаю идти. Прошел уже час третий или четвертый, и я чувствую, как силы мои гаснут. Я думаю о тебе, о своем отце, обо всех своих друзьях, но всего вдохновения, что вы мне даете, уже не хватает. Захарра спит, её густые волосы рассыпались по моему плечу. Не понимаю, как эта милая и в целом обычная девушка казалась мне таинственной незнакомкой из такого же таинственного другого мира. Она как ты: секрет в секрете, но едва ты расколешь этот орех — тебе становится все понятно. И что ты, Фриск, просто человек, и что Захарра просто человек, и ваши миры — как миры, ничего такого. Я пишу это не просто так, и с Захарры я не просто так начала. Я в этом жуткой комнате уже достаточно давно, перед глазами плывет, хочется спать и есть, но я держусь. И думаю. Думаю о том, что нет никакой разницы, кто из какого мира, но также важно, чтобы каждый из миров сохранял свою индивидуальность. Я боялась, что сильно изменилась под вашим влиянием: что с появлением магии, тебя и всего остального я перестала быть собой. Но, порывшись поглубже, обнаружила, что я все ещё Одри Дрю, подвергшаяся мутации в ходе перемещения через чернильную машину, создание Джоуи Дрю и его наследница. Я все также неуклюже юморю, пытаюсь поступать правильно, хнычу, взрываюсь, все также помешана на рисовании и в целом на своей работе. И я рада этому. Да, многое поменялось: я узнала ещё больше о себе и отце, демон и враг стал моим братом, мое здоровье желает лучшего. Но я это я. Одри Дрю из мира 10022017, мира чернильных монстров и безумных гениев-мультипликаторов. Возможно, это в нас природой заложено, и это ни чем не выжечь? Не знаю, что за «это», но оно есть сто процентов. Так вот, я к тому, что и в тебе что-то осталось от той маленькой Фриск, случайно упавшей в пещеры горы Эбот. Ну, может, не страсть к поножовщине и красная душа (то база), а что-то глубже… и вот так со всеми. Со всеми Рыцарями и не только, в принципе с попаданцами. Сколько нас в определенные рамки не вставляй, мы из них выйдем, потому что жителя своего мира — и в клетку? Нет. Мы все свободолюбивы. Мы все поступаем так, как сами считаем нужным. И вряд ли между нами возникнет истинное и полное согласие, особенно между теми попаданцами, кого заставляют носить одинаковую форму и забывать, кто они и откуда. А те, кто сами себя лишают того самого — те душевные самоубийцы. Как Василиса Огнева, которая часовой стреле и крыльям предпочитает меч, ножики и что там ещё любят душегубы. Если бы ты захотела, я бы с тобой обсудила все вышесказанное. Но не знаю, захотела бы ты это обсуждать, потому что по моему логике можно подумать, будто мы как раз-таки во многом отличаемся друг от друга, и что, к примеру, вполне естественна некая дискриминация. Мы действительно все разные в чем-то неуловимом. Но также нет никакой чертовой разницы кто есть кто — будь ты хоть ведьмаком или Бэтменом. Какие-то сложные мысли получаются, да? Ну представь себе арабов и азиатов. Они разные? Ну с виду да, и это отличие в нас всех тоже есть, только оно чаще внутри. Но они все люди? Люди. И мы все — одно и то же, как эти люди, хотя я понимаю, что среди тех же Рыцарей затесался говорящий енот с огнестрелом. Одно и то же. Я несу бред? Я несу бред. Но в этом бреду есть большая истина. Мы можем измениться, мы можем изменить друг друга, но нечто неизменяемо в нас. К примеру, то, что тебе идут дурацкие полосатые свитеры, ха-ха. Или что Марк Лунный Рыцарь с расстройством личности. Или что Джейк синий полукот. Или что Харви самый несносный матерщинник в истории, а ещё самый голодный, жестокий, но мудрый в своей этой оправданной жестокости, когда нужно заставить меня встать и перестать ныть или когда ему предстоит раскрыть всем правду жизни. Я пишу мелко, но место кончается. И даже сейчас, когда я общаюсь с собой и вроде как с тобой, но тобой, которой я вряд ли покажу эти записи, я не могу осмелиться сказать несколько важных слов. Типа, мне кажется, лучше такое не проговаривать. Я боюсь отогнать от себя удачу, показаться навязчивой и прочее, и прочее. Твой дневник я не читала, но у меня стойкое ощущение, что ты испытывала то же самое: некую неуверенность, когда, казалось бы, неуверенность уже излишняя. Одри перестала писать, закрыла глаза — и снова и духом, и телом прильнула к двери. Плющ то и дело стремился, подобно усикам некого гриба, соединиться с самим собой, сплестись в единую сеть. А Одри не давала ему это сделать, и каждый раз, когда она это делала, что-то отрывалось от её тела, дыхание снова сбивалось, мир плыл. Хотелось чего-то сладкого, а ещё разреветься и уснуть, после чего проснуться в тепле плаща-бабочки. Только Захарра сидела с ней, гладя её по голове, утешая, зная, как ей тяжко отдавать то, что превышало все её резервы. Фриск говорила, что, если ты уже в минусе, стоит остановиться и набраться сил. Но сейчас её вполне справедливое замечание не действовало. Если Одри перестанет — они застрянут в красной комнате. Она чувствовала себя художником, пищущемуся свои картины дни напролет, без отдыха, без жизни: она стала вдохновением, она отдавала себя, чтобы сбежать, забыться. Или спасти кого-то. Себя и всех, кто на неё надеялся. Не хватало уже не только Одри, но и Харви, который тоже участвовал в данном процессе. Он отдавал этой двери свою ярость, которая руководила им, когда он писал свои рассказы, и свои переживания, и самые темные дни, прожитые в студии. Но их было мало, пугающе мало. И глаза Одри потихоньку закрывались. Она задыхалась. Она таяла. Но не сдавалась. И вот, повиснув на грани между сном и явью, она нашла новые образы, которые она облекла в плоть и кровь из лоскутков фантазий и слабых штрихов на жалком клочке пустой бумаги. А потом он услышала, как Захарра, положив её голову себе на колени и пальцами раздвигая патлы грязных волос, начинает петь. Она пела на русском, и Одри совсем не понимала, о чем она, но песня была одновременно печальной и веселой, будто погрязший в глубокой депрессии человек пытался своим мнимым оптимизмом вытащить и себя, и всех, кто тонул вместе с ним. И дышать стало легче.***
— Вау, — это «вау» было красноречивее всего, что Марк мог сказать, но не сказал, и Эллисон была ему благодарна за это. — Просто… вау. Они смотрели на четыре пустых спальных места и понимали, что проспали побег пятерых достаточно шумных людей, каждому из которых было выгодно то, что они, эти болваны, задумали. И Эллисон, с печалью глядевшая на тот островок земли, на котором должна была спать, завернувшись в свой плащ, Одри, её подруга, чувствовала, как внутри зреет, разрастаясь, болезненная рана — ту же Одри и Фриск ей оставили, вырубив её с Томом и сбежав. История повторилась. Они сбежали. Только посреди ночи, никому ничего не сказав, решив сделать все самостоятельно. Они пошли спасать черных: этих недостойных спасения упырей, чьи жизни по сравнению с их жизнями были уже обречены. Вот так просто, сбежав, не оставив хотя бы записки. Потому что… что? Потому что принципы для Одри важнее всего остального. Важнее себя, важнее доверия друзей. Только побег посреди ночи с самыми преданными людьми, только бессмысленная игра в героев, спасающих отъявленных негодяев от других отъявленных негодяев! При мысли об этом Эллисон чуть не поморщилась, но вовремя совладала со своими чувствами и только вздохнула, притворяясь, будто она разочарована глупостью Одри и Генри, не более. «Я думал, Фриск её отговорит. Она казалась благоразумной, — написал Том. — Я точно знаю, ей присуще трижды подумать, а уже потом нестись сломя голову в бой». — В этом и проблема, — сказала Тэмсин с умным видом. — Они все давно решили. Они думали об этом раз сто, не меньше. И наш отказ тут ни при чем. Они бы пошли и с нами, и без нас, Одри бы и одна пошла, потому что как раз сто раз подумала и решила: да, я точно должна это сделать. Марк мрачно посмотрел на неё. Он тоже был разочарован и, господи, напуган — он не представлял, что с собой сделает, если увидит трупы этих безмозглых девиц из вольного народа. Не представлял и что ощутит, если посмотрит в глаза убитого Генри Штейна, человека, к которому успел проникнуться глубоким уважением за его проницательность и силу духа. И сейчас он трясся, и его голова в отражении чернильной лужи, голова с тонущим в черноте лицом, отрицательно качнулась: нет, мол, не время раскисать. А Марк Спектор и не собирался. Рэн села на месте, где вроде как спали Захарра и Василиса, подцепила пальцем длинный темный волос и сосредоточенно уставилась на пол. Болотно-зеленые глаза на бледном веснушчатом лице и огненные-рыжие волосы сверкнули в сиянии плавающего над потолком света. Эллисон хотелось знать, о чем та думала, что видела, видела ли вообще, и сделала уже шаг вперед, но тут ей в грудь уткнулась металлическая лапа Тома. Тот одним своим взглядом сказал: «Не теряй голову, подруга». И та, проглотив тяжелый комок, словно сплетенный из её расплетающихся, как косы, нервов, прижалась к нему лбом и до боли стиснула зубы. Эллисон считала, что её предали, и Том наверняка думал то же самое. Совместное путешествие накладывает отпечаток на всех его участников, и отпечаток этот — острая боль, когда кто-то покидает группу, не думая о чувствах остальных. Об этом думала, ощущая, как в ней ворочается, подобно слону, такая же болезненная тревога, Рэн, ощупывавшая пол. Она царапала ладони и колени, всадила заносу в большой палец, но ей было все равно — она волновалась, она злилась… и ей хотелось врезать Одри и Фриск, да побольнее. Магия кружилась вокруг неё, то лучами оранжево-красного огня расходясь во все стороны, то путаясь в друг друге зелеными и синими нитями тоньше любых волокон. Она полыхала желтыми и оранжевыми искрами перед её глазами и розовым рассветным туманом стелилась на прижатых к полу руках. И потому, наблюдая за магией, Рэн не заметила, как Тэмсин вплотную подошла к ней, присела и предложила свою руку. Их взгляды, взгляды ведьмы и её истока, встретились. Теплое, мягкое, но усеянное кристаллами соли ощущение всколыхнулось в груди. — Мы должны найти их, — заявила Тэмсин. — И я могу помочь. Давай. — …и о чем думал Генри? — причитала Эллисон. — Умный человек! И что он сделал? Пошёл на поводу у этих идиоток! — Мне кажется, лучше пока не паниковать, — предложил Джейк, хотя сам, судя по сузившимся зрачкам в желтых глазах, был близок к истерике, ведь это он, черт подери, должен был стоять на страже — и решил, что лучше поспит, что ему, как всем остальным, нужны силы. И он метался то вперед, то назад, и его длинный хвост синим бичом вспарывал воздух, норовя случайно вышибить кому-нибудь глаз. Напряжение нарастало, стало душно, как в поставленной на плиту и плотно закрытой банке, и мозг Марка Спектра от количества голосов стал плавиться, подгорая по краям. Он зажал уши, попытался выровнять дыхание, но легкие не впускали воздух, горло засаднило. Он мог только бояться, представляя, как он, лидер, который всегда находил решение проблем, который умел контролировать себя и своих подопечных, который был другом, братом и родителем, подведет их всех. Подведет двух тупиц, которые нашли в себе место и для маленькой, но дружеской любви к нему, и эта дружба, такая легкая симпатия, была взаимной. И теперь Марк представить себе не мог, как они просто пойдут дальше, да и куда пойдут, без Одри, Генри, Захарры и Фриск. Марк, пьяно качаясь, направился прочь от них и, уперевшись руками в обычную деревянную стену, попытался перевести дух. Он поднял взгляд и понял, что стоит перед зеркалом, и второй он оттуда взирает на него, лохматого, бледного, и грязного, с синяками под глазами, так и не отомстившего — с состраданием. У того Марка были грустный взгляд и сложенные в ленточку бледные губы. У второго него было другое имя, Стивен, и другой акцент — чистый английский, поэтому нередко при общении с ним Марк превращался в Мака. И вот сейчас он смотрел на сочувствующего ему Стивена и слышал свой, но не совсем свой, голос: он просил Марка (Мака) успокоиться, говорил, что может помочь, если только Спектор даст ему контроль… Но покуда месть не совершена, Стивен Грант ни за что не встанет у руля. И Марк развернулся, чтобы увидеть друзей. Увидел, как алый огонь разгорается под ладонью ведьмы, как в её глазах, как и глазах истока, отражается магия, цветная, живая, имеющая свой вкус и запах. Увидел, как мечущаяся из стороны в сторону Эллисон остановилась, наблюдая за ними, увидел, как Том перестал тереть ладонью свой «гент», смотря на творящиеся чудеса. Все замерли. Все ожидали, что сейчас Тэмсин и Рэн, обхватившие локти друг друга цепкими пальцами, скажут, куда идти. — Ну? Ну?.. Ведьма судорожно вздохнула, а потом её взгляд прояснился, и она подняла глаза на Эллисон и произнесла: — Я знаю, где они. За мной!***
Одри не знала, о чем была песня, но даже не смогла спросить: ту кроху вдохновения, что пришло с песней, она вложила в дверь, и та, уже ставшая достаточно узкой и обросшая густым хлюпающим плющом, по которому стекали чернила (капли падали на лицо, обжигая щеки, пока те не онемели), сделалась чуть шире — точно зверь, отступившись при виде горящего факела. Захарра сама заговорила. И Одри слышала, как та рассказывает: эта песня старого советского фильма, хотя для вас Советский Союз пока что обыденность, как любая другая страна, и она повествует о лирическом герое, который ни к кому не привязывается, чтобы потом не разочаровываться. Затем повисла тишина, и в ней Одри, все ещё рассыпающаяся пеплом между отдыхом и непрерывной работой разума и сердца, услышала голос. Чужой. Нереальный. И все-таки свой. Одри. Её словно подкинуло в воздух, и она, подскочив, открыла глаза, и осознала, что все это время лежала, закрытая плащом Захарры от чернильных капель, но продолжавшая держать руку на плюще. Сердце пулей врезалось в грудную клетку, по ощущениям переломала все кости, и забилось быстрее и громче. Одри в панике огляделась. Захарра сидела рядом, разглядывая свою часовую стрелу, и никого, кроме них, в этом закутке не было. Она тихо, как-то плаксиво вздохнула. Никто ещё не вернулся. И не вернётся, потому что прошло слишком много времени. Она всхлипнула. Представила, как, несясь как табун лошадей, её друзей сметает армия в красной униформе — израненные, огнекрылые, верные своей извращённой морали о добре и зле Рыцари врезаются в нестройный круг из трех людей, и уже через секунду из каждого из них хлынет горячая кровь. Представила, как пройдёт на то поле боя и взглянет в лицо самому своему большому ныне кошмару: смерти Генри и Фриск. И в том будущем, где Фриск не выживет, Одри останется совсем одна, какая-то неправильная, однорукая и одноглазая. Но нет. Этого не произойдет, потому что девушка с ножом может за себя постоять. И, если бой все же случится, случился или идет прямо сейчас, она жива. Если Одри все ещё здесь и держит эту дверь, значит, так и есть. Встав из последних сил, точно поднимая небосвод на своих плечах, Одри развернулась к выходу: её руки залила кровь, когда точно по линиям её жизни прошлись острые, как бритвы, щепки, она запуталась в корнях плюща и повисла. Так она загораживала собой путь, не важно кто и откуда шел. Она не понимала, зачем это сделала и откуда взялась эта храбрость, ведь Харви, как и она, отдали все, что у них было. А возможно, это была не храбрость, может, это вообще не было решением. Она сделала это, как робот, тело само дернулось и закрыло узкую щель между красной комнатой и остальной студией. Это ты позвал меня? Нет… И Харви, судя по тону, не понравился её вопрос. А потом они замерли, словно внутри все обросло льдом. Тихо за их спиной встала Захарра и спросила, что происходит. А Одри смотрела на Марка, Эллисон, Тома и остальных и чувствовала, как последние силы покидают её. Но она смогла вымолвить, победив и удивление, и терзавшую её чувство вины: — Привет, ребята.