Тройная доза красных чернил

      Не проходило ни мига без мысли о том, ради чего и ради кого она все это делала.       У Фриск все ещё был план, и она считала, что, пусть он звезд с неба не хватает, его будет достаточно. Для начала она выползла из-под плаща и в присесте продолжила красться к осужденным, надеясь по-быстрому снять парня за шторой. Его имени она никак не могла вспомнить (позже вспомнила: того звали Джеттом), но знала, что хромает он после неудачного воровства ещё до вступления в орден, поэтому врезать ему как следует, придушить, чтобы он потерял сознание, и тихонечко положить на землю труда не составило — вряд ли кто либо серьезно рассчитывал на появление спасательной группы. Так она смогла пробраться в тыл и тут же спряталась за шторами — на самодельном возвышении из собранных ещё со студии досок стоял часовой.       У истощавшей и от природы низкой и ловкой Василисы дела обстояли получше, по крайней мере, так ей хотелось верить. Под плащом невидимкой она подобралась вплотную к своим воинам, и, судя по панике, промчавшейся по их рядам, ей не удалось с первого раза завести разговор, будучи невидимым призраком. С другой стороны, никто этого не заметил: видимо, решили, что это у кого-то случился нервный срыв. Они удалялись к пяти плахам с петлями из веревок, бечевок и хлыстов. Медленно, то и дело ударяясь друг о друга, упорно сопротивляясь, даже когда кого-то кололи концом меча.       Часть плана Фриск состояла в том, чтобы снять побольше охраны, чтобы при побеге можно было обойтись фактически без жертв. Обязательно тех, кто стоял позади остальных, обязательно одиночек, обязательно без летального исхода. Тихо, быстро, как ветер. Василиса должна расковать хотя бы нескольких тех, что стоял впереди, тех, кого первыми будут вешать, чтобы они устроили переполох. И тех, что сзади, чтобы те по мере сил помогли спасти остальных. Но обстоятельства, в которых им приходилось работать, не гарантировали удачного завершения вылазки. Все могло пойти не так. И сам план, если честно, был полным дерьмом, потому что они снова не смогли ничего лучше придумать. Но лучше такой, и лучше его придерживаться до последнего. Иначе они все умрут.       Василиса была мастером по взламыванию замков, спасибо Фитцу за науку. Возможно, поэтому ей удалось отданным на время ножом открыть пару, плохо вылитых, дешевых. Видимо, собирали их втайне, разбредаясь по разбросанным по всей вселенной рыцарским складам. И все шло хорошо. Она действовала предельно осторожно, словно не замечая, как плащ медленно сползал с её головы и как становилось душно и мерзко от дыхания Димы — тому выбили пару зубов, а оставшиеся пахли, как тухлые яйца. Тот шатался, врезаясь плечом в её плечо или головой с вихрами немытых волос — в лицо. И каждое резкое движение могло её выдать. И каждая секунда промедления, что она проводила осторожно вращая конец лезвия ножа в замке — стоило жизни.       Еще минус двое, но один коротко вскрикнув, заставив товарища перед собой резко развернуться. Лишь чудом Фриск удалось так быстро и эффективно выбить ему молотком челюсть и, сжимая ему, брыкающемуся, кровоточащий рот, опустить на землю. При этом она старалась, изо всех сил старалась его не убить, его, своего товарища, которого она знала — это был Дым, и он, прежде чем Фриск прыгнула на него с молотком, явно хотел взвыть: «Великое Звездное племя!». Не вредить у неё получалось ещё хуже, чем не убивать. Но она старалась: ведь с одной стороны баррикад были они, её товарищи, которых она так часто обесчеловечивала в попытках спасти ту, другую сторону. И тут же она врезала ещё одной — её звали Гвен, и она всегда с собой носила брошку медной чайки, как какой-то оберег, и эта чайка слетела с неё, когда, больно укусив Фриск за запястье и вывернувшись из её хватки, она с воплем бросилась в бой.       Сара думала, что все пройдёт, как надо. Но сразу после разговора с Торвальдом, когда он, вздохнув устало и кивнув, пошёл прочь, она обернулась на пронзительно-громкий и совершенно неожиданный звук — вопль. Все случилось в одно мгновение, и вот из-за красных штор вылетает отважная воительница в красной форме, и на ней, крепко держа за горло, лежит чья-то фигура. И вот бегут люди, все кричат, цепи, раньше сковывавшие руки одного из заключенных, врезались в кожу на шее стража, в воздух вонзился, как стрела, хруст — и вместе с падением безвольного тела началась бойня. На самом деле она началась раньше, но именно в этот момент она поняла, что происходит.       Все кричали. От горя, от ярости, подвластные всему спектру данных им эмоций. Взметались в воздух имена и короткие приказы. Сара отчетливо помнила, как кто-то матернулся и ало-рыжей молнией вылетел из неоткуда, подобно новому Большому Взрыву. Как появился на полу незнакомый человек с топором. Как полилась на черно-белый пол кровь. И как она остервенело и слепо бросилась в бой, и её клинок встретился с чьим-то подобранными мечом, и она взглянула в лицо предательнице. Металл застонал, завизжал, высекая искру, и, вертясь каруселью вокруг своей оси, не подпуская к себе противника, Сара с лёгкостью выудила из кобуры пистолет, с боевым причем накинулась на Фриск, будто что-то вспомнив, что-то глубже, болезненнее шрама и побега, из-за которого начались все страдания Ордена. Страшное. Темное. Злое. И все это было в блеснувших белыми огнями глазах Сары, женщины, которая потеряла слишком много.       Поэтому первый удар был настолько мощным, звонким, разрывающим сам воздух — Сара словно взмахнула не мечом, а молотом. Этот удар прищемлять на середину лезвия, так что Фриск рухнула на колено, и руку до самого плеча пронзила острая боль, но ей удалось быстро оттолкнуть вражеский клинок и в коротком развороте полоснуть колющей частью меч Сары, и вновь звенящий визг огласил их маленький кружок между другими дерущимися. Клинки промчались друг по другу, столкнулись в паре секундных ударах, и а потом, в промежутке между ними, взорвался выстрел.       Промах. Но Фриск оглохла — как будто ей иглами проткнули барабанные перепонки. Снова удар. Удар. Ничего не слышно. Тьма с подтеками крови застилает взор.       Пока вокруг бушевал шторм, она, привыкшая к бою на ножах, дралась на мечах с одним из лучших стрелков. Возможно, она вспомнила что-то далеко ушедшее в прошлое, и поэтому победить Сару для неё стало делом принципа. Она не думала о том, как жаль, что все так обернулось, не думала о причинах: было «сейчас», и сейчас Фриск могла умереть. Как самый обычный человек. Её поражало, как после прошлой их встречи Сара ходит, ведь тогда она достаточно глубоко вогнала режущую сторону клинка ей под колено. Но Сара была также ловка и яростна, и ни затягивающаяся рана на лице, ни нога ей не мешали драться, как тигр, которому вручили холодное оружие.       Затем появилась женщина с обручем, закрывающем всю нижнюю часть головы, и длинная цепь рассекла расстояние между нею и Сарой. Холодные тяжелые звенья змеей обвились вокруг её запястья, и женщина резко дернула, отводя удар от упавшей девушки. Большинство уже бежало, и лишь немногие, включая Ореолу, которая вновь хлестнула Сару цепью, решились защищать тыл и заодно помочь своим спасителям. Оглохшая, нянчившая свою, казалось, расколовшуюся руку, Фриск стремительно теряла связь с реальностью. Она видела, как к ней подскочили Василиса и Генри, как её подняли и дали нож, как молоток в руках искусной убийцы не просто заплясал, а запел известную только Огневой песню…       — Стив, дай клинок!..       — Никого не убивать, болваны! Эй, Бруно!..       — Торв…       — Нет! Нееет! Они убили его!..       Крик, захлебнувшийся в крови.       Эта секунда длилась целую вечность. Фриск успела подумать, что мечтает о том, чтобы оказаться в кольце родных рук и слышать запах волос любимой. Как ей хочется бросить все это и убежать, лишь бы не умирать здесь, в грязи и одиночестве. «Не умри», — вертелось в голове. Не умри, вернись живой. Только не трусихой, испугавшейся смерти. Вернись к ней живой и с победой, на которую тебя вдохновили, ради которой тебя почти что отодрали от сердца.       Резко заваливаясь в разные стороны, Фриск вгоняла нож под ребра, в плечи, в толстый слой красной кожаной брони, и все время ей казалось, будто её качает на неисправном аттракционе. Перед глазами мельтешило, в ушах стоял непрекращающийся гул, в груди не хватало места, и она дышала, не чувствуя, как насыщается воздухом. Ей удалось прижать болящую руку к шее, с которой стрекало оранжевым и темно-красным кровавое жидкое зарево. Перед ней появилась Ореола, она что-то мычала, и Фриск покорно кивала. Потом появился Генри, и на миг в мир вернулись звуки — громкий удар топора по железу пробудил её на то время, что падал искореженный обруч с лица одной из членов Братства и той самой певицы, преследовавшей Одри во снах. И тут же, точно услышав, Генри резко развернулся — и защитил обеих, встретив лезвием топора летящий в них меч.       Сара была ниже Штейна, но не уступала ему в мышечной массе, при том двигаясь легко, как танце. Генри с трудом отбивал её удары, и отходя прочь, пока для Фриск все плыло, но боль переставала, а кровь — высыхала. Порез, просто порез, кровь в большинстве своем — из уха. Ореола бросилась на помощь Генри, без оружия, только впервые открыв рот и показав свои острые зубы, из которых тонкими шипящими струйками вылетел яд. Тот же самый, каким Фриск подарила Чернильному Демону массу неприятных ощущений, и, когда его смолисто-черная текстура блеснула в неясном алом свете, внутри все перевернулось, и, ничего не соображая, девушка с ножом бросилась оттолкнуть Ореолу. Но было поздно. Струи яда вильнули вбок, посыпались плотными каплями ртути под ноги сражавшимся, однако несколько брызг упало на руки и лицо Сары, и ни с чем не сравнимый, нечеловеческий вопль как ножом разрезал повисшую тишину.       Генри не растерялся: на ходу подняв оброненный подругой меч, он быстрым касанием вырезал на её груди длинную дугу, и кровь красным дождем брызнула во все стороны, смешиваясь с каплями яда. И девушка бессмысленным, пустым взглядом смотрела на Сару, под которой стремительно разрасталось солнце — ручьи крови были её лучами, а само тело превратилось в кроваво-красный и розовато-серый, как варенное мясо, кусок плоти. Она бы хотела очень многое спросить. Узнать, почему она так возненавидела пророчество, почему не видит в своих действиях противоречия. И почему… почему… Удар в грудь — это Ореола ногой лягнула Фриск в пах (та успела подумать, как хорошо, что она родилась не мужчиной) и побежала, ничего не сказав.       — Отходим! — Василиса теперь была на месте того часового, и её по рукоять окровавленный молоток сказал об очень многом. — Не убивать! Пленных не брать! Идём! За! Мной!       Она схватила Сару за грудки, стала кричать, чтобы та сейчас же объяснила, в чем дело. Хотела, подняв цепи, связать её и потащить до самого лагеря, но возникло бы множество серьезных вопросов и появился бы ещё один голодный рот. Такого нельзя было допустить. Но Фриск желала знать, почему эта женщина вдруг стала вызывать в ней такие чувства, почему она тоже снилась Одри, в том сне о первых днях после рождения, почему и самой Фриск кажется, что они как-то связаны? Столько лет друг друга знали, бились рука об руку, и лишь сейчас она ощутила эту странность… Будто все это спектакль, в котором кукловод всегда в тени, невидимый даже для зрителей. Но ей пришлось все это оставить вот так, повисшим в воздухе. Она отпустила Сару и влилась в поток бегущих людей и в черном, и в красном, и все они смешивались, так что становилось неважно, кто перед ней — враг или друг.       Затем стрела вонзилась в спину Генри и вышла уже из плечевого сустава. Кровь забрызгала его одежду, лицо, руку, которой он тут же схватился за блестящий наконечник. Он повалился на бок, вперед, затуманенным взглядом смотря перед собой, и уже девушке с ножом предстояло спасти его. Он был тяжелым, как буйвол, он задыхался, судорожно разевая рот в попытках вдохнуть, глаза его чуть не вывалились из орбит от шока, ноги подкосились. Генри упал на Фриск, та поймала его и понесла. Отголоски боя доносились только до одного уха, другое словно заложило, заложило горячей, запекающейся кровью. Она видела, как Василиса что-то жестом показывает ещё одной спасенной черной, как красные напирают, атакуя со всех флангов, стремясь взять их в оцепление. Она сказала, что будет больно, хотя не услышала собственных слов, Генри кивнул, готовый к вспышке боли, и она сломала торчащую из плеча часть стрелы, вызвав у напарника визг. Вместе с ним Фриск упала на колени, так больно, что девушка тоже издала некий звук, хватаясь за ногу.       У неё был план. Но он провалился. И она позорно бежала с поля боя, ведя за собой товарища, который ни за что не должен был пострадать. Рядом с ней упала висельница, на которой стоял, изготовившись к прыжку, один из черных. Василиса дралась сразу с тремя и управлялась с молотком с мастерством, от которого стыла кровь в жилах — она одним ударом разбила лицо, точно вбив в него гвоздь, расколола колено, так что врага перевернуло в воздухе, и, увернувшись от меча, с ревом выбила третьему нападавшему глаз. Прикрывавшие спину черные сражались за свою жизнь, не щадя ни красных, ни себя, и битва превратилась в танец капель тьмы в море крови.       — Нам нужно… — пытался сказать задыхающийся Генри. — Во… ворлд… Я видел место, где они сложили весь инвентарь…       — Веди, — не было сил спорить, тем более, что Штейн был прав: черных нужно отослать обратно в реальный мир, и как можно скорее. Даже если это придется сделать силой. А у Рыцарей определенно было ворлдпады, ведь они бы не стали тратить кучу времени на поиски бобину и поимку Чернильного Демона, утратившего свою целостность — они сразу переместились с помощью «окон». И черные, вероятно, тоже, к тому же им наверняка было известно, что Чернильный Демон нынче бесполезен, как ключ, перезапускающий временную петлю.       Генри вел её по коридорам между трепыхающимися, как крылья экзотических птиц, шторами, и их шаги гулким эхом отдавались в здоровом ухе. Он привел её в другую красную комнату, поменьше, где прямо на полу, в центре круга из семерых ждавших их воинов, лежало оружие, части доспех и приборы для перемещения между мирами. Все семеро бросились на них, и Генри с Фриск, разомкнув объятия, приняли бой: и если Генри совершал грубые и тяжелые взмахи топором, то Фриск порхала со своим ножом, словно встав на свое законное место, как рукоять, легшая в ладонь. В ухе продолжало звенеть, и им она улавливала разве что тихие вскрики, поэтому приходилось полагаться больше на глаза и ловкость. Она старалась не допускать внезапной, как стрела в сердце, мысли, что может умереть от самого обычного клинка в животе или что может истечь кровью, если ей вспорют глотку или вовсе отрубят голову.       — Продажная псина!       Оне не слушала. Она била настолько больно, насколько могла себе позволить, уходя от сотен молниеносных ударов стальных клыков и не замечая, как Генри, пока все Рыцари отвлеклись на неё, втихую набивает сумку ворлдпадами. Но вот один схватил его сзади, локтем сдавив горло, и Генри забарахтался, как рыба на суше, пытаясь вырваться — топор лежал у него в ногах, потяжелевшая сумка упала. Вскрикнув, Фриск полоснула самого высокого по щеке, скользнула под мышкой и тут же, не думая, что делает, вонзила нож в поясницу напавшего на Штейна, и тот, вывернувшись, со всей силы саданул противника в челюсть.       — Енох!       Вспыхнуло пламя. Горячая, будто из лона вулкана, рыже-желтая волна пожара взвилась нал ними, как навес, опаляя кожу и роняя целый ливень искр. Упавшая под весом нового противника, девушка с ножом подумала, что сейчас их обоих накроет огонь, и паника, словно вылупившись из её груди, еще одним воплем вырвалась изо рта. Она хваталась за лицо нападавшего, оттаскивая его от себя, искры рушились на них, жгя и паля. Она уже почти стащила с себя Рыцаря, когда другой схватил её, накрутив волосы на кулак, и потащили за собой. Её дважды ударили о залитый кровью пол, когда Генри заорал, пытаясь вывернуться, и упал под весом противников.       — Убейте ёбанную шлюху!       Время почти остановилось, и в секунде между вторым и третьим ударом Фриск представила себе Одри. Она представила их обеих у чернильной реки и увидела её добрый взгляд: Одри смотрела на неё в том воспоминании с любовью, чуть улыбаясь, и желтые глаза горели, как путеводные огни.       Ещё удар, разбивший ту картину вдребезги.       А потом, вылетая из-за тяжелых алых кулис, точно на сцену в самый ключевой момент пьесы, в комнату ворвались три белые птицы. Их раскинутые в полете крылья-плащи на фоне красных штор казались присыпанными снегом улыбками, взгляды мутных белых глаз были подобны осколкам луны. Самый грузный с грохотом приземлился на ноги, выбросив в разные стороны золотые полумесяцы, второй, худой и гибкий, вылетел из-за его спины, ногой отбросив напавшего на Фриск Рыцаря. Он приземлился, капюшон слетел с его головы, и девушка увидела Рэн, которая избила упавшего и с феноменальной лёгкостью откинула прочь. Марк тоже был занят — он дрался с женщиной, у которой на спине было два орлиных крыла, и они сплелись в комок дерущихся белых призраков. Осталась Гетти, позволившая раненым опереться на себе и взвалившая на себя сумку.       Мир плыл. Фриск шатало, голова раскалывалась на сотни мелких кусков, в каждый из которых влили отраву, выворачивающую наизнанку сосуды и ткани мозга. Из носа и уха обильно текло, и девушка думала, как долго ей придется привыкать к потери своего бессмертия, какие последствия этой драки её ждут. Хотелось кричать, смеяться, лишь бы заглушить боль, забыть. Хотелось, пока Гетти их ведет, будто пьяная выдавать шутку за шуткой, потому что только тупые шутки могли сейчас её спасти. Может, это были не мысли, а мысли о мыслях? На самом деле сознание пустовало. Но наполнилось, когда, расчистив путь, Марк что-то крикнул и когда они пробежали мимо пытающейся встать Сары. Их взгляды встретились, и ничего, кроме безмерной ненависти, в глазах женщины не было. Она не кричала, не делала резких движений, и потому только Фриск поняла, что сейчас произойдет.       Прогремел выстрел, Рэн встала между ними, отрикошетившей пулей метнулась к Саре, и женщина, притянув его к себе, взмахнула мечом, и кровавая струя с треском полилась из распоротого живота и из пронзенной насквозь белой, обтянутой бинтами груди. Рэн за счет доспехов выжила и, более того, ударом кулака умудрилась разбить лезвие у рукояти, после чего ударить ногой, но промахнулась и схлопотала пулю в лоб. Следующая пулям из молниеносно вскинутого дула опрокинула бы Генри, не окажись перед ними распахнувший свой плащ Марк. Сара прыгнула на него, вонзила нож в шею, и только завертевшись тому удалось скинуть её с себя, с силой вдавив женщину в пол. Он её не убил. А когда вновь появились черные во главе с разъярённой Василисой, стало ясно, что битва окончена.

***

      У Рыцарей принято сжигать павших воинов. Так сожгли сестру Фриск и сожгли сотни убитых в гражданской войне. Большинство из тех, кого таинственным образом воскресила Василиса, не клали на погребальный костер, их тела были попросту потеряны или похоронены из-за неспособности развести огонь. Поэтому картина, представшая перед друзьями, когда они нашли склад трупов, не вызвала ни у кого ужаса. Сильная вонь вызывала тошноту и вызывала слезы, но не более. И, войдя в некое подобие морга, Фриск опрокинула Сару на пол и трясущейся рукой приставила к её горлу нож. Хотелось блевануть, чтобы все накопившиеся страхи, сомнения и и разочарования вышли из неё вместе с органами. Только было не время раскисать. Важно добиться правды. И Фриск знала, что Сара расскажет ей все без всяких пыток, и все же, чтобы она говорила быстрее, не наслаждаясь процессом, она решила пригрозить ей новой болью.       — Теперь ты мне все расскажешь, — прошептала девушка с ножом, поразительно четко осознавая происходящее: не осталось времени для полуобморочных шатаний и беспамятства. Фриск была собой, не теряющейся в пучинах своего разума и не обращающей внимание на переломы и ранения, потому что в тот миг даже нужды собственного тела были не важнее истины.       Боль… она чувствовала, что правда причинит ей её, настолько сильную, что все остальное поблекнет на её фоне. И Фриск готовилась услышать что угодно, даже самое фантастическое: пусть хоть Сара окажется неожиданно предательницей крупнее обыкновенной революционерки, пусть она скажет, что все эти годы шпионила для врага, о котором они ничего не знали. Пусть скажет, что пророчество ложь и они страдали зря. Но правда оказалась необычной, и, повернувшись к друзьям, девушка не проронила ни слезинки. Она не вздрогнула, не закричала, с ней, казалось, все было в порядке. Однако внутри кипело, бурлило, как в котле, доверху залитом раскалённым газом. Лишь на миг, когда суть сказанного стала доходить до неё, кожа покрылась мурашками и стало очень холодно.       Непривычное, неописуемое чувство. Не гнев, не презрение, не грусть, не печаль, не обида. Совсем другое, направленное исключительно на Фриск, как на объект, не распространяющееся на остальных. Никто здесь ни при чем. Но теперь хотелось молчать, обдумывая, увязая в топком болоте размышлений, в котором не существовало дна. Только бы сесть, сгорбившись, и, вздохнув, погрузиться в него, переварить и осознать. Только бы рядом была Одри, которая позволила бы себя обнять и обняла бы её. Они бы вместе пришли к выводу, и Фриск, стряхнув с себя эту погань, которой её одарил Шут, смогла бы идти дальше. Не оборачиваясь. Не возвращаясь к этому, потому что, по сути, случившееся ничего не меняло. Наводило на рассуждения, неприятно сводило сердце, заставляло смотреть на все пройденное под иным углом и, черт возьми, жалеть женщину, лежащую сейчас на черно-белых зигзагах.       Погибли четверо черных, сообщил Дима, вообще-то, её старый друг, который коротко помянул убитых, сорвав её ножом у себя прядь волос. За ними возвращаться не стали, и то хорошо. Василиса шла вперед, все ещё держа в руке молоток. Она пожала руку Марку. Они вернулись на тропу из блесток не сразу, сначала нарочно путая следы, и уходили, разметая блестки как первый снежок. Во Фриск выл сквозняк — там была настежь открытая дверь, в которую проникала февральская стужа, выгоняя тепло. Она шла, скованная льдом пуще прежнего, и боялась, как бы эмоции не вернулись к ней и волной не захлестнули, ведь, казалось, отреагировать на подобные новости истерикой было бы естественно. Все творящееся напоминало фарс: все слишком спокойны, слишком вежливы, даже дружелюбны, как будто все напрочь забыли о своем прошлом. Все творящееся виделось ей бредовым сном, от которого можно проснуться, оказавшись в безопасности. Безопастностью для Фриск была Одри. Её мечтой было поскорее вернуться к ней, чтобы Одри знала — её тупица жива.       Когда она шла к ней, слушая при этом нотации Марка, Рэн и Гетти, которые всем видом показывали, как волновались за своих друзей (будто в начале Марк не относился к ним, как к скоту), она стала все меньше понимать своих любимых книжных героев. Она кивала, потом, будто не она вовсе, обняла Гетти, поблагодарив всех троих за спасение. И снова вернулась к думам. Фриск шла быстро, её приходилось даже останавливать. И думала она о всех персонажах, которые нарочно не говорят, что с ними все в порядке. И это относилось не только к книжным героям. Вот как эти подонки самовольно уходят в подполье, притворяясь мертвыми, или до последнего растягивая интригу для родных — живы или нет? Как можно, оказавшись в плену, даже не попытаться связаться или иметь возможность, но «не сразу догадаться», не попробовав снова после первой провалившейся попытки?       Она нашла Одри там же, где они расстались: у выхода из Черного Вигвама. Та лежала без сил, уткнувшись щекой в ладони, бледнее обычного, словно исхудавшая и даже немного постаревшая. Дверь ещё не закрылась, пускай от неё осталась лишь узкая щель, в которую можно было протиснуться только боком, да это совсем не волновало Фриск. Минуя сидевших с ней друзей, она подлетела к своей истинной героине, и Одри, открывшая потухшие глаза и подавившаяся вдохом от неожиданности, вцепилась в неё, как в спасительный круг. Её ноги коснулись пола, она вновь научилась стоять, но все ещё держалась за девушку с ножом.       — Одри… Господи…       — Живая…       — Да, я… я живая… — слезы потекли по подбородку. Она не хотела плакать перед ней, она бы хотела как-нибудь пошутить, чтобы Одри рассмеялась. — Голову ни чью не принесла… ты уж прости, родная, сувенирчики оказались очень борзые… И… ну… зато я себя принесла, твою дуреху…       — Заткнись, пожалуйста, просто заткнись, — лепетала Одри, качаясь вместе с ней, как в танце. Фриск прижалась к ней губами и почувствовала, как сухой немой рот отвечает на её поцелуй таким же счастьем от кончившейся тоски. Она хотела отстраниться, сказать тысячи слов, но Одри не дала ей этого сделать, заткнув губами, крепко вжавшимися в неё. Лицо покрывала кровь, ухо оглохло, шею саднило, в руке все ещё пульсировал перелом. И все это было не важно. С любовью целуя Одри, отвечая на легкие и сильные касания, Фриск поняла, что вернулась домой, что она в безопасности. Бояться больше нечего.

***

      Они пели, и их пение было подобно шуму дождя. Эту песню, проклятую и такую желанную, как герой, о котором ты много слышал, но никогда не видел, они пели вдохновенно, с лёгкостью и печалью:

Не жди, не жди. Поскорей иди К дубу, люди там Кричали: «Победим!».

      Одри чувствовала себя, как потухшая спичка или дотла спаленный фитиль, под которым полностью расплавился воск. Но она была счастлива, настолько, насколько мог быть счастлив человек, чьи чувства, вдохновение и капелька жизни ушла безвозвратно, утонув в желании спасти. Она будто рисовала целый год, не прерываясь на сон и еду, и теперь она не могла ни взглянуть на все нарисованное, ни найти вдохновение для нового. Рядом сидела любимая, позволяя соединять иглой рваные края раны на своей шее, жмурясь, шипя, редко дёргаясь и покорно слушаясь, когда её заставляли сидеть смирно. Сердце Одри истекало слезами, пока она стирала грязь с её лица, когда она прошептала на ухо, от которого тянулся длинный кровавый след, как сильно её любит, но ответа не последовало, потому что ухо перестало слышать.       До этого она позаботилась о Генри, вместе с Элисон промыв его рану и воспользовавшись немного магией Тэмсин, после ещё одного фокуса чуть не грохнувшейся в обморок. Они замотали его в последний бинт, и Одри, расчувствовавшись, обняла старого друга. Генри уснул, и он, казалось, бредил, потому что то повторял во сне имя своей жены. Так и должно быть, подумала она. Он пережил страшный стресс, и все, о чем мог он мечтать, это оказаться рядом с самым дорогим и любимым человеком. Который рядом только в его снах. И Одри накрыла его плащом-бабочкой, подобранный Марком с поля битвы. Гетти, севшая возле него, пообещала за ним проследить, и Одри была благодарна за её помощь.       Людей пришло много, и, выйдя из так называемого Черного Вигвама, покрыли собой весь коридор, от чего Одри чудилось, будто она оказалась в лазарете, устроенном прямо в сарае. Было почти не протолкнуться. И не было страшно. Даже когда она прошла мимо Василисы, все ещё стискивающей окровавленный молоток и уворачивающейся от часовой стрелы Захарры, страха не появилось. Одри была поразительно спокойна в своей светлой грусти и большом горе при мыслях о том, что не все вернулись из боя, что жертвы все равно были, и что друзья, о которых она столько беспокоилась, вернулись не невредимыми и здоровыми. Она спрашивала Харви, мог бы тот использовать Силу, чтобы исцелить кого-нибудь, как он делал для Генри, но Харви лишь ответил, что сегодня они потратили слишком много, и попытка что-то восстановить может стоить им слишком дорого. Одри никогда ещё не исцеляла людей при помощи Силы, поэтому прислушалась к тому, кто такое уже проворачивал, и решила хоть что-то оставить себе.       Ещё одно дело закончено. Большинство черных спасены, и сейчас Том бродит по студии в поисках еды для них. Фриск и Генри вернулись. Одри могла бы показать ей свою тетрадь, могла бы сказать много того, о чем раньше боялась говорить, могла бы хоть вечность твердить, как беспокоилась, как хотела бросить дверь и отправиться на битву, чтобы спасти любимую. Но она не видела в этом нужды и не находила сил обнажить все свои чувства.       Она сама вправила нос и очистила ухо от крови. Вспомнила их из прошлого: себя, которая мечтала дотронуться до неё, и её, не позволяющую никому помогать себе. А теперь Фриск спокойно, без просьб Одри, сняла с себя верх и позволила осмотреть спину и живот, попутно прикрывая грудь здоровой рукой. Одри дезинфицировала царапины, смазывала синяки и пару свежих ожогов. Все это время Фриск была напряжена, словно готовилась что-то сказать. Она корчилась, стискивая зубы, а после, когда Одри убирала руки, успокаивалась. Она открывала глаза, поворачивалась к ней через плечо, и в её взгляде Одри видела тревогу. А потом девушка с ножом заговорила: тихо, бессвязно бормоча, после — набираясь смелости и уверенности в правильности своего рассказа.       — Я снова убила своих товарищей. Боюсь, в состоянии аффекта я могла… — и её голос снова затих.       — Это уже не важно, — сказала, чтобы утешить, Одри. — Вам не повезло. И вы сделали все, что могли.       Она хотела забрать у неё эту боль, эту память, чтобы хотя бы несколько часов можно было просто порадоваться. Фриск жива. Ранена, но жива. И радость была, увы, совсем не долгая, и теперь девушка вспоминала лица погибших и то, как ей приходилось вгонять в них свой нож.       — Сара… Кое-что сказала мне… ну, та предводительница красных. Она рассказала, почему решила убить вас.       — Потому что хотела отомстить Шуту, — сказала Одри, касаясь ваткой длинной царапины на лопатке. — Я знаю.       — Но ты не знаешь, за что отомстить. Понимаешь… я пытаюсь подобрать слова, только я не знаю этих слов. У меня перед глазами образы, я… будто сложила все части мозаики…       — Попытайся, — она с мольбой взглянула на неё. Потому что ей тоже было это важно. Потому что ей было важно знать, откуда она знает Сару, кем был мужчина, который спас Фриск много лет назад, и что, господи Боже, затеял Шут на самом деле.       — Тут вроде ничего такого страшного нет, — продолжила Фриск и криво ухмыльнулась. — То есть, типа, если что, ты не моя пропавшая вторая сестра, и Сара тебе не мать, и Шут не главный злодей, который просто был озабоченным извращенцем.       Одри не сдержала слабой улыбки, но дернула её за волосы, и та коротко ойкнула.       — Прости, — извинилась девушка с ножом. — Я просто люблю пошутить.       — Да я уж заметила.       — На самом деле ты робот, Одри, а я парень с пятнадцатисантиметровым…       — И поэтому я ломаю себе все, что могу сломать, а ты прикрываешь грудь, будто там что-то все-таки есть, — кивнула Одри, рассмеявшись, и снова дернула её за волосы, прямо как Харви. Теперь Фриск улыбнулась полно, по-настоящему, запрокинув голову. Они ненадолго замолчали, влюблённо глядя друг другу в глаза, но постепенно глупая, вызванная неуместными шутками радость стала улетучиваться, и по мере того, как сползала улыбка с лица, рука тянулась к обнаженному плечу. Искры во взгляде Фриск померкли, она чуть смущенно отвела голову обратно вперед и вздохнула. От этого вздоха приподнялось и осело, как осенние листья, все тело.       — Я знаю не многое из жизни Сары. Раньше она была молоденькой красивой официанткой, не подозревавшей ни о других мирах, ни уж тем более о ядерном апокалипсисе, который должен был случиться через несколько лет. Потом за ней послали убийцу. Потом её спас один человек. Она от него понесла. И все, остальное я узнала только после того, как нашла фильм, описывающий её жизнь. Вообще-то среди Рыцарей это не этично: когда некие супер-пупер пророки создают о наших жизнях истории, они создают истории якобы о вымышленных героях — они не могут себе представить, чтобы многое из описанного произошло в каком-то реально существующем мире с реально существующими людьми. Но мы-то все знаем, и поэтому смотреть или читать что-то типа этого — вроде как неуважение, нарушение личных границ и так далее. По нашим меркам это почти что сказать: «Ты не настоящий, чувак. Ты выдумка из какого-то дешевого кинца». Ну, можно, конечно, спросить человека, хотя у нас все настолько невоспитанны, что как-то без разницы: читают ведь, смотрят, играют… ай, срань, не туда увожу. Я это к чему… говорить обо всем я не буду. Просто знай, что у Сары был любимый человек, её защитник, и все считали его погибшим.       — Но он выжил? — догадалась Одри.       — Да. Шут нашел его и взял на службу: ты мне помогаешь с этим делом, а я помогаю тебе найти твою семью. Сара нашла документы, записи, даже аудио: в конце концов, дело имело прямое отношение к Темному Пророчеству. Шут послал Кайла — так звали бедолагу, — в далекое прошлое, ещё в первую временную ветвь, используя квантовый туннель. Конечно, фигурантов дела было больше: по меньшей мере четверо, и каждый выполнял свою функцию, — она говорила нарочито непринужденно, словно это никак не колышет, но глаза, напрягшиеся руки, будто Фриск хотела прямо сейчас вскочить и начать метаться из угла в угол, говорили об обратном. — Темное Пророчество… к этому ведь готовились годами. В документах оно было указано, как важнейшее, определяющее вектор развития нынешней истории. Поэтому велась подготовка не только участников пророчества, но и всех, кого участники должны встретить на пути своего становления.       Одри остановилась. Её рука с влажной тряпицей зависла на талии, касаясь видных, обтянутых покрытой всеми оттенками синего и фиолетового кожей рубцов. Она задышала чаще, точно стала тонуть, уставившись в пустоту. Когда до неё дошел смысл сказанного, она вымолвила лишь грубое, но приглушённое:       — Блять.       Фриск обняла себя здоровой рукой, вздрогнув от её выдоха.       — Суть была в том, чтобы скорректировать судьбы как можно большего количества важных людей или тех, кому Шут мог бы доверить своих избранников. Похоже, я была в списке таких вот Изменяющих. Кайл и остальные были призваны отредактировать мою судьбу, сделать меня… подходящей для того, чтобы уже я сделала из тебя ту, кем ты стала. Первоначально сестры у меня не было: Нина была сама по себе, я сама по себе, и мы изначально жили в разных мирах, и у нас были разные родители. И знаешь, какая была формулировка? Сара так и сказала, цитирую: «В целях перевоспитания субъекта требуется родич, разделяющий жизненные принципы и имеющий схожую трагичную историю. В целях испытания избранника требуется человек с чуть сбитым моральным компасом и трагичной историей». Как цинично, верно? И Кайл… Кайл вряд ли знал все. Его просто послали следить за ходом эксперимента, двумя девочками, чтобы спасти их из также запланированной автокатастрофы. Шут был уже на месте. Кайл вытащил меня, Шут — мою сестру. Родители — первоначально родители Нины, — погибли на месте. При столкновении машин мне выпустило кишки, я в принципе могла сдохнуть, но подыхала бы медленно, а Кайл предложил быстро и без мучений. Поэтому Шут пристрелил его.       Фриск больше не смогла говорить. Наверное, пересохло в горле, или она тоже поняла, что же с ней сотворили, и наконец слезы хлынули из её глаз. А Одри сидела, бессмысленно глядя на её затылок, гладя её сбившиеся в колтуны волосы, и размышляя. Все сложилось, почти все. Слова Шута о том, что ему пришлось сделать много плохого. О том, что Сара в первую очередь мстит. И наконец она поняла, кто же выстрелил в мужчину из сна Фриск и почему именно этот сон стал в последнее время преследовать её. Оставалось ещё много незакрытых вопросов, но над ними не было сил думал — последнее отобрало осознание случившегося. У неё забрали судьбу. Наделили сестрой и убили её. Отобрали настоящих родителей. Поместили в другой мир, чтобы, получается, потом оттуда забрать в её первоначальный мир и поместить в приют для сирот, ведь тогда бы, спустя годы оказавшись в ордене, завертелась бы гребанная, как бы это дерьмо назвала Фриск, «Санта-Барбара», по итогу сформировавшая бы нужное Шуту поведение «субъекта». Совсем другой тип личности, который смог бы повлиять на преображение Одри.       Она хотела спросить, злится ли девушка с ножом на неё, но знала, что нет, знала, что это был бы слишком жестокий вопрос.       — Но и это ещё не все, — хриплым голосом продолжила Фриск. — Кайл, Сара, их сын — все они должны были сыграть свою особую роль. Знаешь, у нас раньше такая теория была, автор её, к слову тоже Шут, что жители разных миров способны дарить друг другу свои судьбы. Тебе не кажется это безумно странным совпадением, что меня, твою защитницу, спас другой защитник, что тебя на руках держала женщина, преобразившаяся из милой безобидной девушки в воина из-за того, что её пыталась убить неостановимая машина для убийств, а на помощь ей послали немного поехавшего крышей вечного солдата? Вот я знаю, как это звучит, но именно такой сценарий был нужен Шуту, и поэтому он распланировал все так, чтобы каждая из нас в детстве встретила именно этих людей… хотел проверить свою теорию на практике, ведь мало ему примеров было. Звучит, как бред, да? Не знаю, как тебе, но… при всей фантастичности… это звучит более чем реально.       Одри не знала, что сказать. Она бы хотела, чтобы этого разговора никогда не случалось, чтобы Сара никогда не рассказывала Фриск о том, что узнала, видимо, прекрасно понимая, какой отпечаток на ней оставит правда.       — Их сын, — все ещё говорила она. — Произнёс первую строчку Темного Пророчества и умер: ему пришло видение прямо в предсмертных конвульсиях. В документе было сказано, что первая строчка звучала так: «Живой среди мертвых, чужой среди живых, ты его на краю могилы найди». Но… — теперь её трясло. Как при ознобе. Как на страшном холоде. — Да, это… это все. Сара нашла эти документы и возжелала мести. А тут ещё наложились последние события и то, что Король-Феникс убил её лучшего друга, сорвавшись. Там, дескать, чуть ли не новая гражданка начиналась, и Сара со своими ребятами «уладили» вопрос. Она выяснила, что вся её семья была нужна Шуту, увидела своими глазами, как Темное Пророчество разрушает людей и забирает всех её родных. И решила, что самый лучший способ отомстить — убить Пророчество на корню. А я… я просто нашла еще одно подтверждение тому, что мое нахождение здесь не простой тык в небо. Но…       Фриск больше не контролировала себя. Она прижала согнутые колени к груди и зарылась в них носом, умудрившись даже сломанную руку подвернуть под живот. Волосы упали на её щеки, полностью закрывая лицо — остались только спина и открытый затылок. Совершенно разбитая и как никогда уязвимая девушка с ножом сидела перед ней, согнув свою обнаженную и изуродованную сотнями битв спину, ничего не говоря, растеряв весь свой оптимизм и все то веселье, которое дарила Одри несколько минут назад. Это зрелище было похоже на сон, на пророческий кошмар, который должен был когда-нибудь случиться, потому что такова их доля — узнавать о себе такое, что ты уже… не ты. Ты сомневаешься в своем «я», ты не осознаешь себя чем-то большим, чем инструмент для достижения чьих-то целей или эксперимент по созданию жизни из чернил.       И снова Одри увидела в ней свое отражение. Человека, который окончательно потерялся в том, что такое плохо и хорошо, в том, где он, а где его нет, что в нём есть живого, а чего нет. Запутался в тех тончайших струнах души, приносящих невыносимую боль, не имеющих имени и описания, ибо они слишком сложные и личные. «Нет. Мать его. Души. У меня нет родителей! Я всего лишь… эксперимент! Создание чернильной машины! Я… я чернила!.. Понимаешь? Которыми рисуют мультфильмы и пишут книги, но не… не живут…». Одри поняла, что тоже дрожит. И она накрыла собой Фриск, как одеялом, и прижалась щекой к волосам, и прислушалась к громким всхлипываниям, зная, чувствуя, понимая, как никто другой понять бы не смог. Да, Фриск живая, у неё цельная душа, и рождена она от союза двух любящих друг друга людей. Но её поместили из одной судьбы в другую, перекроили, как непонравившийся черновик книги, лишили воспоминаний о первой себе и своей семье. Как если бы из одного человека, уже сформировавшегося, насильно сделали другого: вставили другое сердце, разобрали и заново собрали мозг, заменили лицо и дали бы новое имя и новое предназначение.       Надругались над человеком самым отвратительным образом ради того, чтобы Одри превратилась в героя, который был им нужен. Уничтожили семью женщины, которая верой и правдой служила им. Пустили под нож тысячи людей. И все из-за пророчества. Гребанные аморальные ублюдки. Какая разница, кто и какие слова произносил? Почему именно эти люди, в чем причина, что выбор остановился на них? Почему кто-то вообще должен страдать из-за этих пророчеств, из-за чужих приказов?       — Я не должна плакать, — услышала она. — Ведь это такой пустяк. Подумаешь, все раньше было по-другому. Ведь сейчас я здесь и все так, как случилось. У меня была сестра, нас родили одни люди, и меня послали сюда, потому что верили в меня, и сейчас мы тут, и я знаю: все это правда, все это искренне. Но все равно мне больно, и мне так стыдно, Од, за эту боль, будто я жалею об опущенных возможностях быть другой, только это не так… — перестав плакать, девушка с ножом подняла голову. — Плевать, что… я разделяю чью-то судьбу. Что собственную у меня отобрали. Это чувство между нами настоящее, оно бы возникло и не будь этих Кайла и Сары и этого Шута.       А Одри ни разу даже не задумалась, что их судьбой была судьба двух других людей, что она сама — это Сара. Нет, это не так. Не будь всей этой ситуации, всех этих игр со временем, Одри полюбила бы Фриск. И сейчас она любит её, как человека, которого она полюбила не против воли, не по чьей-то указке, потому что также некая женщина полюбила своего защитника. И осознавала она себя, как отдельную личность, которую, напротив, заставляли играть в то, во что она не хотела. Но Одри и не будет никакой второй Сарой. Она не озлобится, она сохранит своих любимых. Она стала воином ради себя, а не ради кого-то. И будет им всегда, но никогда не забудет ту, иную Одри, напуганную, не умеющую даже «гент» крепко держать.       — Мне тоже плевать, — ласково и мягко произнесла она и поцеловала её в затылок. — Фриск, мы все преодолеем. Я обещаю.       В тот день, прежде чем лечь спать, Одри долго наблюдала за друзьями, и любовь, крепкая, нерушимая, суровая, теплилась в ней все это время. Она нашла время, чтобы просто обнять каждого из «Плащей», даже самого высокого, забравшись повыше с помощью наваленных ящиков. Она обнимала их, стискивая руками и осознавая, как не хочет отпускать и слушать их удивленные возгласы и вопросы, но хочет слышать смех и видеть и ухмылки. Она была благодарна им за все: за помощь в битве, за помощь здесь, когда она почти умирала, за весь проделанный путь. Затем она нашла Элисон и Тома. Элисон упорно делала вид, будто Одри не существует, как притворялась, пока та лежала на выходе из Черного Вигвама, и Одри все силы кинула на то, чтобы вновь привлечь её внимание: вышло не сразу, потому что сразу же проявил интерес Том, поражающий качеством своего юмора. Они с Василисой Огневой единожды переглянулись, просто кивнули друг другу и разминулись. Возможно, это значило, что сегодняшняя битва избавила Василису от страха перед Одри и её друзьями. Возможно, ей просто надоело злиться на людей, с которыми ей так часто приходилось в последнее время сражаться вместе.       Она ногой раздавила камень Шута, сгорая от ледяной ненависти. Нашла для Фриск пару замороженных пончиков и, взяв себе лишь один, понесла ей. А потом, думая о всех несделанных делах, о том, что ей обязательно нужно поговорить с каждым и каждого поблагодарить, она положила перед уснувшей Фриск свою тетрадь, легла рядом и забылась во сне. Сквозь толщу тьмы она слышала песни: их пели те, кто не спал, включая женщину из снов о висельниках. Одри ничего не снилось: ни события дня, ни скрытые помыслы, ни переживания. Спутником во сне ей была мгла.       И там кто-то одиноко пел своим тонким, плавным и мелодичным, как ручей, голосом.

Весёлый мертвец — пастырь черных овец Собрал он вольный сброд, И вдаль погнал их по волнам Ветер вольных вод…

      Но он не спасал от сложных размышлений и не освобождал от чувства, поселившегося в её груди после раскрытия тайны. Тьма расступилась, веки поднялись, затрепыхались ресницы. Рука скользнула к руке, лежавшей между ними, той, здоровой, ведь на вторую Одри, как могла, наложила шину. В отличии от неё, Фриск спала хорошо. Возможно, ей даже снились хорошие сны, где всего этого не произошло, где нет разницы, что было раньше и есть сейчас. От этих размышлений Одри и не могла освободиться: она все представляла, что бы было, не родись она сама, случись Пророчество с другим человеком. И зачем вообще об этом думать? Они сказали друг другу, что все в порядке, ведь, если честно, им должно быть все равно. Они живут сегодняшним днем, и он, может, труден и опасен, но он есть, а того другого дня, где существует другая Фриск и, видимо, другая Одри, нет. Поэтому она встала, зная, что больше не сможет притворяться спящей, и пошла прочь.       Ты сдурела?       Может, и так.       Харви не поддерживал её идею и сделать ничего не мог. Или не стал. Так она в кромешной темноте и тишине, напоминающей гробовую и прерываемую слабым свистящим сопением, стала пробираться к выходу, к той самой стене, в которой раньше открыла дверь. Повторяя про себя слова Фриск снова и снова и до последнего размышляя о необходимости такой вылазки, взвешивая все свои предыдущие решения. Одри часто глупила, рвалась напролом и напрочь забывала о безопасности. Но в битве красных и черных она проявила свои хладнокровие и терпеливость, которые были необходимы, чтобы выбраться из Черного Вигвама. И теперь ей предстояло столь же хладнокровно принять решение, которое показалось бы необдуманным и глупым.       — Куда намылилась?       Одри застыла. Обернулась. Единственная черная, которая не спала, сидела, прислонившись к стене, и её серые волосы клочками пепла лежали на плечах. Из-под разведенных в улыбке губ выглядывали два длинных клыка, желтые глаза пылали, как костры. И Одри узнала её. Она уже успела забыть, какой важной фигурой стала эта незнакомка, и в голову не пришло подойти и познакомиться, потому что все внимание было отдано друзьям.       — Тебе знать не обязательно, — произнесла Одри, поправив лямки с «гентом» за спиной. Что-то в её словах развеселило женщину, и она улыбнулась ещё шире, встала, подошла и протянула руку.       — Ореола, — представилась она. — Судя по твоему взгляду, ты обо мне наслышана, а?       — Ты из Братства, — кивнула Одри, пожав её руку. — Тебя ищет женушка, но это, подозреваю, другой разговор. И еще ты снилась мне, ты и «Дерево висельников».       Ореола хмыкнула, не более.       — У меня такая длинная и насыщенная жизнь, а тебе известно только это? Н-да, не густо. Впрочем, это не важно. Важно то, куда ты идешь, покидая своих спящих друзей в окружении врагов.       — Твои моих не тронут, — она могла смело похвалить себя: держалась невозмутимо, как скала. На лице Одри не дрогнул ни один мускул, не вспотели ладони, не поднялись дыбом волоски на коже. — Если это произойдет, Василису Огневу вы найдете спиной вверх в чернильном водоеме с многочисленными ожогами в виде спирали. И найдете не только её.       Женщина подняла руки вверх, как бы прося тайм-аут.       — По правде, Василиса приказала нам вас не трогать. Видимо, совесть в жопе заиграла. Да и мало кто стал бы убивать твоих друзей после того, что они для нас сделали. Мы, может, не очень хорошие люди, но точно не крысы.       — Рада слышать.       — Так куда ты идешь?       Одри раздраженно стиснула зубы.       — Какое тебе дело?       Ореола задрала глаза к потолку, цокнув языком. В её взгляде прямо читался вопрос: «Почему она так медленно соображает, господи?».       — Допустим, я просто очень-очень любопытная? — с сарказмом ответила она. — Обожаю чужие тайны. Жить без них не могу. И поэтому, раз уж мы встретились в столь поздний час, обе не спим, обе знаем друг о друге, мы бы могли, знаешь, вместе пойти, куда бы ты ни направлялась. Видишь мои зубки? Я из них яд выделяю. Если ты когда-нибудь задумывалась, можно ли плевком убить кого-нибудь, я смело скажу «Да», потому что всегда, когда я плююсь, кто-то умирает или находится на грани смерти. Я очень полезная.       — Да яд у тебя не только в зубах, как я поняла.       — Какая догадливая! Ну что, погнали, или будем стоять здесь до тех пор, пока весь лагерь не проснется?       У Одри не было другого выбора: она уже знала, что Ореола не отстанет от неё. И поэтому, ничего не говоря, она пошла дальше, странная женщина — за ней, молчаливо и довольно. Видимо, она всегда добивалась своего, и всегда ей это давалось ценой большего времени, чем затраченного на Одри.       — Погнали. Но тогда пой мне. Дорога, подозреваю, будет долгой.

***

      «Ты уже раскрыла суть своей новой способности?».       Одри прислушалась. Дома действительно шла уборка: двигалась мебель, звенела посуда, шлепала швабра по полу, что-то разбилось и кто-то пронзительно закричал. И они пели, как одно целое, и все их голоса сплелись, как лоза в лозу в незнакомой, точно переведенной с другого языка песне: «Ну-ка мечи стаканы на стол! Ну-ка мечи стаканы на стол и прочую посуду!».       — Пока нет, — с этими словами она заставила ток потечь по своим венам, и спираль на руке налилась золотым светом. Она встала, потопталась на месте, огляделась, думая, на чем бы поэкспериментировать. — А что, это один из сотен секретов, которыми меня уже завалили?       «Верно, — написал Борис. — И ты сама должна разгадать эту тайну. Она простая и она откроется когда ты будешь готова.       Её вела злость. Она была незаметна, сродни безразличию, но ярким черным пламенем вспыхивала в груди, чем дальше отходила Одри от лагеря, бок о бок с неожиданной компаньонкой, а когда коснулась рукой той же стены — злость скользнула в пальцы и электрическим током вонзилась в дерево. Это вдохновение было легким в освоении, так как было не светлым, а темным, злым, мощным. Негативные эмоции всегда легче и сильнее позитивных, от того и злость в тот раз открыла дверь быстрее сострадания и милосердия. И снова, ступив за порог Черного Вигвама, зверя, нутро которого было кроваво-красным и скользким бело-черным, чье дыхание путало мысли и вскруживало голову лучше любых ядовитых испарений, Одри ощутила усталость. Пот покрыл её кожу, глаза жгло от слез. Хотелось упасть. Или вернуться к Фриск. Но было поздно. Она уже уходила, не обращая внимания на треск закрывающейся двери.       И голос певицы, барда без лютни, разносился по коридорам, колыша шторы. Их тени мчались по красным складкам и двухцветному полу, шаги эхом бились о слова песни, приглушая её. В ней, в песне, Одри искала успокоение. Но там был лишь молот, и он бил по ней, как по металлу, делая крепче и глаже, придавая злости форму. Злость стала яростью. А ярость — копьем. Ей требовались ответы. Она жаждала всей правды, каждой крупицы истины.

Ты во льдах, а я окутана огнём Жизнь плетёт причудливую нить…

      Они нашли Сару, возможно, где-то через пару часов блужданий. Она была одна, какая-то не то живая, не то мертвая: с участками обнаженной до мышц кожи, с отваренным до розового цвета мясом под клочками одежды. Они вошли в лагерь, как ни в чем ни бывало, как к себе домой, и Одри не боялась: она знала, что она одолеет их всех, потому что была готова на подобное, и ещё с ней шла Ореола — по сути, ходячее химическое оружие. Но все-таки Сара была одна. Одна, больная, среди спящих, только один её охранял — высокий мужчина с вьющимися светлыми волосами. Он открыл глаза и обомлел, когда увидела перед собой желтоглазое чудовище с готовой для боя трубой «гент», схватился за рукоять меча, лежавшего подле него, но не вступил в драку, замер, как завороженный.       Когда было нужно, Одри умела двигаться бесшумно. И не бояться. Ничего не бояться, если после этого она получит желаемое. Одри ненавидела Сару, и она считала, что причина в том, что она наверняка знала нечто ещё, и вообще это не ненависть, а желание знать больше. Но на самом деле Одри ненавидела её за то, какую роль играла в этой истории, за то, что разбила сердце её любимой — а она разбила, такие новости не могли безболезненно стать частью Фриск, — за то, что пришла сюда ради мести, мести — кровавой расправы над теми, кто ничего ей не сделал. И Одри тихо села рядом с ней, не отводя взгляда от мужчины, на котором теперь разглядела порядка десяти окровавленных бинтов, в том числе и на левой части головы, и тронула за плечо.       Сара проснулась, вздрогнула, резко дёрнулась, увидев, кто нависает над ней, но Одри удержала её за плечо. Медленно, даже осторожно, сняла с неё одеяло. Фактически обнаженная, закрытая разве что теми же бинтами, влажными и пахнущими гноем: в рану на груди, которую ей нанес Генри, попала инфекция. Оглянулась на Ореолу, которая, опираясь на меч, внимательно наблюдала за стражником. Те не обмолвились ни словом, но и взгляды сказали слишком много: оба хотели друг друга убить за одно существование. Она оскалилась, зашипела, едва он дёрнулся, мужчина — не сводя с неё пронзительного взгляда, точно отражение взгляда Сары, возможно, думал, взмахнуть ли ему мечом, чтобы убить её, или чтобы убить себя. Быстро и без мучений.       Предводительница красных убрала руку себе под спину, где наверняка прятала оружие.       — Я пришла поговорить, — прошептала Одри. — Не бойтесь. Вы не умрете. Но будете вынуждены покинуть студию моего отца. Мне не хочется, чтобы на моей территории и дальше шли войны, которые никогда не касались этого места.       Теперь она знала, что пытался сказать ей Бадди. Новая сила откроется, когда она будет готова, и Одри, набравшаяся решимости сложить все кусочки пазла, чтобы знать, знать, как ей жить в истории одного бледнолицего интригана, наконец была готова. И она знала, в чем заключается эта сила — не могла сказать, не могла сказать, она просто знала, как знала, что по ту сторону, когда холодеет тело и стекленеет взор, ничего нет. А ещё она осознала, как сильно ненавидит все эти рыцарские разборки. Почему они здесь? Почему они портят собой это темное, прочитанное духом чернил, но настолько уже родное место? Почему пришел Шут и создал этот путь? Почему здесь орден мертвых? Почему два ненавидящих друг друга лагеря устроили бойню именно здесь?       Одри Дрю чувствовала обиду за свой мир. Почему он? Почему она, потерянные, мультяшки и Чернильный Демон? О боже, почему они нарушили их границы, будто этот мир принадлежит всем, будто они считают, что он подконтролен всем? Чернильный мир — это чернильный мир. И ни что больше. И ей хотелось прогнать отсюда каждого чужака, в один миг — даже друзей, для честности. Тогда Одри вспомнила то письмо, адресованное любимой: «нет никакой разницы, кто из какого мира, но также важно, чтобы каждый из миров сохранял свою индивидуальность».       Спираль на черной коже загорелась серебряным огнём вместо золотого, и пальцы сжались в охваченный молниями кулак.       — Покажи мне, что ты скрываешь, — глядя в лицо Сары, сказала Одри. — И исчезни. Чтобы я больше вас не видела.       Она взмахнула коротким, ровным кинжалом, уже покрытым слоем крови, и, не теряя времени, Одри бросилась вперед и прижала посеребренную руку к её лбу.