***
Через несколько часов, ранним утром, когда все ещё спали и лишь Гетти сидела на страже лагеря, они отправились на прогулку. Только вдвоем, обе, плохо спавшие и вялые и напряженные, как будто каждая клеточка их тел стала готовой порваться струной гитары. Однако Одри знала, что, сделав то, что собиралась, ей станет немного легче. Она должна была это сделать ради собственного спокойствия и потому заточила всю тьму, страхи и тревоги, внутри себя. Фриск же согласилась на прогулку только из-за того, что не хотела обижать Одри, несмотря на то, что по её виду все было видно: нахрен ей все это сдалось. Одри шла рядом с ней, чуть не бежала, всматриваясь в неё. Красные мокрые глаза, стиснутые зубы за плотно сжатыми губами, бешенство и усталость, болезненная бледнота и пот… и почему Одри уговорила её на это? Почему? У Одри был лишь один ответ — она хотела выслушать, понять и помочь. Ей не хотелось терять любимую. Никогда, ни за что, пускай она будет хоть сто раз не в настроении, пускай ей будет невыносимо плохо. И вот они остановились в таком же, как все предыдущие, коридоре с низким потолком, и Одри услышала за собой злое пыхтение. Она не знала, но теперь и у Фриск были проблемы с дыханием: всю ночь она так вслушивалась в шорохи, что забывала дышать, и теперь не могла выровнять этот процесс. Её раздражало, как менялась смена караула, и как нарочито громко, будто всей душой презирая её, Марк и Эллисон ложились спать, а Тэмсин и Захарра — вставали, готовые нести свою вахту. Ей хотелось вскочить, ударить что-нибудь или кого-нибудь, плюнуть в рожу своему обидчику и, черт подери, обоссать его. Она пыталась сосредоточиться на конкретных мыслях, чтобы, обвившись вокруг них, вернуться к себе первоначальной, спокойной и не жестокой. Но все мешало, и сами мысли путались. Мешался плащ. Мешались тихие-тихие шорохи. Мешался кашель. Эту идею подал Харви, и сейчас, наблюдая за происходящим, он невольно вспоминал себя. Такого же неуправляемого, разрываемого изнутри непомерно гигантским, непобедимым чудовищем, сильнее всех негативных чувств вместе взятых. Давай. Лишь теперь осознав всю глубину проблемы, Одри, с щемящей нежностью и любовью взирая на девушку с ножом, протянула ей свой «гент». И та, секунду глядя недоуменно и с раздражением на неё, опустила взгляд, и все для неё встало на свои места. Ничего не изменилось, только глаза распахнулись шире, и в них загорелись огоньки, такие, какие горят, когда находишь то, в чем очень нуждался. И теперь Фриск позорно заплакала перед Одри, крупно дрожа, и, разинув рот в немом вопле, злобно всадив трубу в присоединенный к стене воздуховод. Она могла сорваться на что угодно, и она срывалась. За то, что с ней стало. За то, кто она. За то, что вся её долгая жизнь, прошедшая в вере в орден и преданности, оказалась ложью. Трещали стены, хрустел пол, несчастный «гент» вместе с ножом ранил невидимых врагов, пока один из воздуховодов вместе с решеткой, отгораживавшей вентиляцию, с визгом не упал возле ног мстительницы. И все её внимание сосредоточилось на них, вскоре ставших несчастной грудой металла. Всем нам требуется иногда что-нибудь сломать, чтобы собраться самим, поделилась своей мыслью Одри, и Харви согласно кивнул. Я помню, ты испытывал такое. Постоянно. И сейчас нередко испытываю. И ты тоже. Но мы всегда давали этому выход, от чего страдали люди вокруг и мы сами. И мы учимся это неконтролируемое неистовство сдерживать или перенаправлять на наши нужды. Однако, если случается что-то подобное… если случается нечто, затрагивающее всю твою жизнь, все твое «я», и это тебя злит — нужно просто… Разрушить мир до основания? Ага. Типа того. Но, глядя на Одри, снова ставшую собой — твердой, уверенной, надежной, — Фриск постепенно успокаивалась, и когти ненависти разжимались на её горле. И вскоре она, вспотевшая и при том замерзшая, скатилась по стене на пол и, задыхаясь и втайне мечтая умереть, разрыдалась. Она поняла, что злилась и на Одри, ведь та, когда была так ей нужна, погрузилась в собственное отчаяние и, казалось, чуть не откинулась на её глазах. Когда Фриск фактически молила её безмолвно: боже, милая, побудь рядом, ты нужна мне — Одри игнорировала её, пребывая в неком подобии болевого шока. И теперь она сидела здесь, выплескивала все накопившееся, и Дрю была рядом. Она не обнимала, не касалась, но смотрела на неё в ожидании, и лишь когда Фриск стала приходить в себя — ласково обняла её, мягко, не душа, поглаживая ладонью затылок. Одри ждала. Была готова ждать столько, сколько девушке с ножом потребуется, чтобы вырвать из себя как можно больше ядовитых сорняков, посеянных правдой. Она была готова слушать, как Фриск бьет её «гентом» воздуховоды и пол, как метает нож в стену и кричит. И Фриск, не позволившая таких вольностей даже наедине с собой, наконец почувствовала истинную свободу в своих действиях и чувствах. Что-то все-таки отпустило её, и девушка без сил упала на пол. Одри легла рядом, и её защитница крепко прижалась к ней, но от чего — сказать уже было сложно. Это было желание защитить Одри от её душевных ран, от её приступов, от голодного зверя, что жил в ней и Харви, и в то же время — желание защититься, спрятавшись в руках своей девушки, и чувствовать всегда и везде, что спину ей прикрывает её герой. И как сказалось это на нас? Спросил Харви. Сложно объяснить. Я чувствую вину, с которой борюсь, ведь ни в чем не виновата. И я стараюсь не думать о том, что это значит для меня. Ведь важно только то, что слишком поздно что-то исправлять. Это стало частью нас с Фриск, давно ею стало. Как опухоль, годами спавшая в нас, опухоль, которую мы уже никогда не вытащим. — Прости… — шептала Фриск. — Прости за этот срыв, я… я… — Все в порядке, — развернувшись к ней, ответила Одри, и улыбка возникла на её губах. Она коснулась девушки с ножом, оставляя подушечками пальцев следы на чумазой щеке. — Мы для этого и ушли так далеко. Чтобы ты могла просто… покрушить. И она вспомнила, сколько раз это уже было. Когда злилась Одри, она становилась настоящим огнём, уничтожающим все на своем пути. Она злилась на самых родных, разбивая им сердца, злилась на себя до такой степени, что была готова, прикрываясь воспитанием Харви, вдеть голову в петлю или исчезнуть, ничего никому не объяснив. У любимой была другая ярость — она была обычно заперта в ледяной оболочке, как все те другие чувства, которым Фриск не давала выхода. Она заставляла себя терпеть, смиряться, оставаться спокойной. И Одри нравилось это хладнокровие, оно всегда помогало всем вокруг собраться, отринув боль, и пойти дальше. Но сегодня был другой случай. Даже ненастоящий Шут, груда металлолома, был достоин узреть бурю, испытываемую охваченным ненавистью человеком. Фриск была сильной. В том плане, что, какой бы кошмар ни творился вокруг неё, ей удавалось сохранить себя и свои идеалы. Она всегда была будто немного подморожена, не позволяя себе лишних эмоций, ведь с ними можно совершить тысячи глупейших ошибок. Но Одри знала её, как облупленную, и знала, как сложно ей порой контролировать свою ярость — эту настоящую, первобытную ярость, которую испытать на своей шкуре врагу бы она не пожелала. На Одри не попадало ни капли, и она знала, что никогда не попадёт — Фриск скорее вены себе вскроет, чем сорвётся на ней. А ещё она знала, что любому человеку нужна разрядка. Что никто ещё не доживал до счастливой старости, хороня в себе все невзгоды, страхи и обиды вместо того, чтобы выплеснуть их в мир. И поэтому, если Фриск не сделает того, чего так сильно хотела — не разрушит пространство вокруг себя, не заорет во всю силу своих легких и не разревется, как в детстве, — легче ей не станет. Когда слезы кончились, все затихло. Одри прикрыла веки, прислушиваясь к вздохам, а после к зевкам, и чувствуя себя в безопасности рядом с человеком, который только что, пронзительно крича «Ненавижу!», проломил «гентом» стену, как будто черепа Василисы Огневой и Сары Коннор вместе взятые. Их близость не подпускала те мысли, что пару часов назад душили Одри. Разум был ясен и чист. Воспоминания ясны и чисты, и они принадлежат только ей, ни одно из них не украдено, ни одно из них не чужеродно. — Од? — М? — Спасибо, — облегчение сквозило в её голосе. — Просто… спасибо. — Как рука? — Шина, которую ты мне наложила — в кашу. Извини. Могу возместить ущерб, отдав тебе сегодня свой дрянной супец. — Ничего не надо, — хмыкнула Одри. — Подлатаем тебя, дурную… — Это я-то дурная? — А кто ещё? Фриск считала дурной Одри, и это было чистейшей правдой, но ничего не сказала. Она наконец улыбнулась, и румянец расцвела на её щеках. Где-то через час, пролежав в благословенном молчании, то погружаясь в неглубокий сон, то выпрыгивая из него, чтобы просто увидеть лицо партнера, девушки встали. Обеим дышалось без труда, легко, как будто в их легких произросла молодая зелень с запахом свободы. Никто не хотел думать о будущем и своих переживаниях, хотелось жить здесь и сейчас, наслаждаясь обществом друг друга и тишиной. Такие моменты Одри особенно ценила. Когда есть только они, и они не говорят, потому что это молчание самое прекрасное и самое любимое.***
Увы, покой был недолгим. Это случилось через часов пять. Она резко перестала рисовать, и ручка выпала из её дрожащей руки и покатилась по раскрытой тетради. Все началось с того, что Марк, который как бы сказал, что прощает и в некотором роде понимает её стремление поступать правильно, но осуждающий её за безрассудство, ступил за черту мела и попытался поговорить с Василисой Огневой. К чести Марка, он пошёл не один — с ним была Захарра, которая, видимо, должна была, как её бывшая подруга, как-то повлиять на предводительницу людей в черном. Они пытались предложить Василисе украденные ворлдпады, чтобы она и её товарищи переместились в безопасное место, и Марк аргументировал это тем, что все сейчас на взводе, и никому не хочется кровопролития. Но оно случится, если Василиса, которая, по его словам, была умной малой, не сделает шаг назад и в то же время — шаг навстречу. И та резким, боевым движением достала меч, и её желтые глаза сверкнули, как позолоченная, оставленная над огнём сталь. — Повтори, — приказным тоном сказала Василиса, направив лезвие на Марка Спектора, и люди с обеих сторон, все это время не наблюдающих за развернувшейся сценой, как по команде схватились за оружие. Мужчина замер, подняв руки на уровне плеч, и холодным, ничего не выражающим взглядом уставился на неё. Другое дело Захарра: крупно вздрогнув, точно на миг решив, что уже мертва, она стиснула зубы. Меч медленно двинулся в её сторону, концом лезвия уткнувшись в подбородок часовщицы. В другой руке был молоток. В ужасе, от которого мир погружался во мглу и от которого сдавливало судорогой легкие, Одри смотрела на них, выставив перед собой «гент». Она оглядывалась, и зубы её дрожали, и живот стягивало, как шнурок, крепко и плотно. Все встали. Все до последнего, даже Генри стоял, держа ставший чертовски тяжелым топор, даже Эллисон, словно готовая кинуть свой мачете прямо в голову Василисе. Сердце билось, разбухало, заполняя собой пустые пространства, становилось сложнее дышать и мыслить: она не могла не смотреть никуда, кроме Захарры, оказавшейся на волоске. — Мы отдаем вам ворлдпады, вы уходите с миром, и мы больше никогда не пересекаемся, — повторил Марк. Джейк потянулся за колчаном, который лежал в полуметре от него, и Одри внутреннее заверещала. Наступила паника, паника, приказывавшая бежать, лететь, сделать хоть что-нибудь, но оказаться подальше отсюда, или броситься к на’ви и избить, заставив не делать того, что он задумал. Только она не сдвинулась с места, пересилив себя, в сам Джейк, взглянув на всех черных, в последний момент убрал руку от стрел. — Черт… — прошептала Фриск. — Черт… Черт… Том плавным, незаметным движением приблизился к Гетти, дрожащей, как банный лист, и из-за её спины, как крыло, вырос «гент». Эллисон осторожно опустила мачете наземь, взглядом приказав псу сделать то же самое. И повиновался не только он — вместе с ним и девочка с цветком на глазу, скаля зубы и глубоко и агрессивно дыша, опустила рыбацкий нож. — Ты думаешь, я отступлю? — усмехнулась Василиса. — Вы можете убить меня, но я не отступлю. И я убью каждого из вас, пока не останется только чернильная. А там, уж поверь, я заставлю её показать, где находятся Ключи. — Ты была готова умереть, чтобы спасти своих товарищей, — громко произнёс Генри. — Неужели ты пустишь их в мясорубку ради собственных амбиций? — Убери меч и выслушай меня, — на лице Марка не дрогнул ни один мускул. Он не отводил усталого взгляда из-под полуприкрытых век с рыжей волчицы, не дёрнулся с места. Он словно ничего не боялся, хотя его повышающийся голос выдал все — и растущую панику, и раздражение от того, что Василиса, упрямая дура, не понимала столь элементарных вещей. — Для чего бы Ключи тебе ни были нужны, они вряд ли исполнят твои желания. А ещё они не стоят того, чтобы здесь и сейчас проливалась кровь. — Ты прав, — улыбнулась она. — Поэтому мы пойдем все вместе. И уже на месте решим, чьи Ключи. А если вздумаете от нас избавиться — прольется не только наша кровь, но и ваша, и, клянусь богом, я единолично зарежу старикана и эту предательницу. Мы. Никуда. Не уйдём. Одри услышала в её словах прямую угрозу, и сердце, черт бы его побрал, болезненно стиснули острые, как шипы, когти. Черты лица Захарры ужесточились, стали твердыми, каменными. Генри сделал шаг вперед и тут же — шаг назад, когда Рэн достаточно грубо оттащила его поближе к себе, и её тело все тряслось, как в лихорадке. И сотни, миллионы мыслей, как звездопад, пронеслись в ней вместе с желтым электрическим током, покрывшим руку. Она всегда щадила Василису, даже когда та причиняла невероятную боль, ведь то давнее обещание стало частью её нового «я», верного своим пацифистичным идеалам. Можно бить, можно сражаться за свою жизнь и жизни своих друзей, можно резать, рвать, жечь — но ни за что не убивать. И вот снова Василиса, которая жива только по её вине, угрожает безопасности её родных. Эта война не закончится, пока рыжая волчица жива. Они будут гнаться за Ключами. Будут снова и снова сталкиваться лбами, выясняя, кто вернее своим принципам и кто тверже стоит на этом тернистом пути. Но сейчас, когда Генри и Фриск глядят на Василису, как на предательницу, ведь их объединил бой и общая цель, а теперь она вновь взялась за старое, угрожает Генри и Захарре… Одри задумалась, в чем зерно этой войны. В Ключах. Которые нужны Василисе, чтобы объявить другую войну настоящему своему врагу, загадочному Астрагору. А ей? Она только выполняет поручение Шута, ведь, по его словам, без них в Темном Пророчестве не обойтись. Поручение Шута, подонка, разрушившего столько жизней, и все ради некой великой цели, Шута, который притворялся хорошим человеком и врал, врал, врал, врал! — Василиса, — заговорила Захарра. — Но ведь дело важнее любой мести. Здесь на кону буквально каждая планета. Неужели они ничто по сравнению с войной, в которую ты ввергнешь наши с тобой миры, если раздобудешь Ключи и создашь новую команду ключников? Это так мелочно… по сравнению… Сможет ли она использовать поток с такого расстояния? И важна ли работа в команде, когда только ты можешь остановить кровопролитие, лишь приняв неприятное, но необходимое решение? Ведь никто не отступит, только Марк — потому что верный агент Шута и помимо желания отомстить Хэрроу за смерть своей жены он должен исполнить волю своего нанимателя; а Василиса — потому что Ключи её путь к спасению Эфлары и Осталы. Значит, нужно отступить — предать Шута и пустить все на самотек. Значит, нужно умереть, уничтожив на корню то, что так долго строил ещё её отец. Только так не случится никакой битвы. — А ваши цели не мелочны? Служение Рыцарям, ну что может быть более жалким! — клинок врезался в щеку Захарры, и та, глотая слезы, не сдвинулась с места. В глазах Василисы пылала ненависть, и говорила она сквозь стиснутые зубы, почти рыча. Она хотела бы броситься на них всех и разорвать. Возможно, разорвать и Одри, потому что в тот момент, когда эмоции пожирали её разум, не имела места никакая логика: бабочка должна была умереть, чтобы не нанести удар, который может прервать не только жизнь Василисы, но и всю цепь, ведущую к спасению её миров. Думай, Одри. Думай, думай, думай! Она не заметила, как её мысли обратились в Силу. Она рискует своим счастливым будущем, Пророчеством, всем, чтобы никто сегодня или завтра, или послезавтра не умер. Или она убивает Василису, и её друзья пользуются выигранными секундами, чтобы убежать. Или как-то передать всем, что все кончено — она пройдёт с Василисой, а остальные, должно быть, отправятся на поиски ордена мертвых для совершения своей мести, в родные миры и в Город Разбитых Мечт. Убежать… убежать! Но в нас не осталось сил, заспорил Харви. В тебе есть вдохновение? Хоть что-то? Я не знаю, и равновесие Харви, что столько времени её спасал, вытаскивал со дна вместе с Фриск, пошатнулось, он сдался: исполненный усталости и боли, он выпустил её разум и замер, как комар во льду. Одри. Здесь нет правых и виноватых. Нет очевидно плохого и хорошего. Есть только факт: отсюда нет выхода, кроме боя. Кто-то умрет, но не мы. И даже тут нет… Того, что нам нужно. Мы в тупике. Я в тупике. Поэтому давай просто… покончим с этим? К черту все. Я уже не могу, произнеся эти слова, он пропал, но в последний миг Одри зацепилась кончиками пальцев за тухнущую ниточку его сознания, и ужас, и тревога, и безысходность, и тоска, все вдруг вонзилось в неё осколками застывших чернил. Она поняла, что осталась одна. Что он сдался. Что он не поможет. Харви… Она увидела, как Тэмсин пошла вперед, и синхронно с ней пошла Ореола. У одной с клыков капал яд, у другой между пальцев искрилось фиолетовое пламя. Увидела, как Джейк разогнулся, вкладывая самодельную стрелу в сломанный лук, как Василиса поднимает на него глаза, как кто-то воинственно кричит, поднимая меч над головой. — Я не хочу, чтобы сегодня кто-то умер, — услышала Одри слова Марка. — А я хочу. Если это будете вы. Нужно отвлечь их всех на себя, тогда у остальных появится время для побега. Нужно открыть дверь. Для этого нужно время. А времени нет, совсем, совсем нет. — Василиса, — говорил человек с бумерангом. — Убери меч… — Хорошо, — говорил также Марк. — Мы оставим этот разговор на потом… убери меч… Захарра, отойди… — и часовщица стала отходить, но ко всеобщему ужасу Василиса, напротив, шла за ней, все ещё касаясь лезвием кровоточащей щеки. Нечто глубже любых человеческих эмоций поселилось во взгляде Василисы: словно её прошлое вырвалось из тайника, долгие годы зарытого в душе убийцы, и теперь отравило её, перепутав время и людей, запутав и саму Василису. Горе, страх, каждая травма, нанесенная ей, звездами зажглась внутри и снаружи, открывая путь зверю. Она сделала шаг, один шаг вперед, уже готовая совершить что-то безумное. Но тут ей преградили дорогу, и Фриск, схватившая её за локоть и оттащившая поближе к себе, взглянула на неё, и Одри захотелось разреветься. Та выглядела спокойной, как будто битва далека, как никогда, как будто только потушив внутреннее пламя все останутся в живых. И, глядя в эти спокойные, не как лёд теплые, глаза, Одри чуть не грохнулась на колени: весь мир тогда перевернулся, и она утонула в этом окрашенном кровью и тьмой моменте перед битвой. — Василиса… — Готовьтесь к бою! — девушки остановилось сердце, когда Эллисон мачете прочертила дугу перед своим лицом, и Том воинственно зарычал. Времени не осталось. И выбора тоже. А потом все кончилось, и она оказалась в сердце бури. Поблек свет, затихли голоса. О своей смерти, такой неожиданной и жертвенной, Одри подумала со спокойствием, словно не могла надышаться свежим воздухом во время страшного пожара, окружённая огнём и хвостами дыма. О том, как брат будто бы упал на колени, сдаваясь, потому что стал человеком и потому что не мог ничего сделать, она подумала не с жалостью, а с любовью. О том, как они все погибнут — она подумала и ничего не ощутила. Харви, обратилась она к брату. В этой ситуации действительно нет белого и черного, абсолютно хороших вариантов и абсолютно плохих. Есть только более и менее удовлетворительные. И мы должны выбрать из того, что есть, и я хочу, чтобы мы все убежали. Сейчас моя мысль со скоростью света долетит до тебя, и ты все поймёшь. Ведь всегда есть надежда. И силы можно найти в ней. И поэтому я прошу — помоги мне сейчас, потому что я верю в тебя. — Скажи, что у тебя есть план, — сказала Фриск, не переставая глядеть на неё, словно в последний раз. — Потому что ты смотришь так, будто есть. — Есть, — и он действительно был, сырой, невыполнимый, ужасный, какой есть. Все лучше, чем очертя голову нестись на Василису, даже не зная, что хочешь с ней сделать — убить или обездвижить, — и чем это обернется. Но она знала другое: то, что это плохой и единственный их план. Так она подумала, вмиг вспомнив о том, как ей безопасно рядом с Фриск, как Одри вдохновляется её историями, как сильно привязаны к друг другу «Плащи», двое из которых даже черпают силы один из другого, и какая способность у неё теперь есть. — Только он тебе не понравится. — К черту, просто сделай это! — у неё стали сдавать нервы, и голос сорвался. — Ты доверяешь мне? — шепот. — Доверяю. — Хорошо, — она быстро закивала… Все бросились друг на друга, и только Одри и Фриск, глядящие друг на друга, остались на месте, и они оказались в безвременье, в котором пребывал Расколотый Замок. Она знала: остались считанные секунды. И Одри, больше ни о чем не думая, пустила Серебро в свою руку и прислонила её ко лбу зажмурившейся в ожидании чего-то девушки с ножом. — Покажи мне…***
Они всегда все делали вместе. Как настоящая команда. И сейчас, не говоря ни слова, понимали, что от каждой требуется. Сухольдаль, который у них ещё был, высох, да и эффект от него приходил не сразу: прежде чем вдохновение захлестнет её, враги бы уже перерезали её друзей. Времени на поиски вдохновения в себе тоже не было: прежде чем она бы зацепилась за нужную мысль и воспоминание, её бы саму, должно быть, уже убили. Оставался один человек. Самый родной, самый любимый. Человек, с которым Одри в своих ванильно-розовых снах то ходила в кино на романтические комедии, то чинила оружие в преддверии сражения, то страстно занималась любовью. С этим человеком она, бывало, мечтала создать семью, хотя обе были не готовы к столь серьёзному шагу. С ней она бы годами бродила по студии, перебиваясь объедками, и билась за жизнь в трудных боях. И это было настолько естественно, насколько сама вселенная, созданная кем-то, а не появившаяся сама собой, была неприродна. Просто взять — и пронестись смерчем по другому человеку, выцепив то, что было нужно, и нырнуть обратно, как рыбка. Совсем не так, как в прошлый раз, когда чужая память набросилась на Одри всей мощью морской стихии, затопив собой каждую вену: чуть подмерзшая ровная гладь этого сознания позволила погрузиться в себя и выбраться наружу, предоставив то, что было необходимо. Возможно, владелица памяти помогла ей найти момент, который спас бы их, и Одри, казалось, услышала её голос. Лови! Нет. Это действительно была Фриск. И она выстреливала в Одри одним воспоминание за другим, пронзая ими её и заполняя вдохновением пробелы, которые оставил после себя Черный Вигвам. Ностальгия, радость от того, что страшное позади, надежда на светлое будущее, зародившаяся в прошлом, они вливались в Одри через мгновения уже пройденного пути — в самом деле долгого, огромного, нескончаемого. Но ей отдали самое ценное, не страшное, мощное, то, что сделало надежду не просто словом, а действием, открывающим дверь к спасению. И только одно было тем, что Фриск разрешила оставить себе. Навсегда. Самое по-детски невинное, милое и красивое, ещё не обагренное войной и гибелью всего, что было ей дорого. На целых несколько великолепных мгновений Харви и Одри снова были вместе, но в маленьком, худеньком тельце девочки, чудом пережившей падение в недра таинственной горы и столкнувшейся с первым настоящим предательством в своей жизни. Когда ей требовался друг, милый цветочек предложил ей свою помощь, а потом напал — тысячи мелких белых пуль пронзили кожу, точно сотни игл, пробивших жилы — и, истекая кровью, с больной спиной и пораненными коленками, девочка упала, уже понимая, что это конец. Но в последний момент вспыхнуло ослепительное белом пламя, раздался пронзительный вопль, лицо ошпарило горячим воздухом, и на девочку, измученную, голодную и раненую, словно осело чернильное пятно, из которого показались сначала нечто, похожее на фиолетовый сарафан, с той самой руной, что девочка позже будет рисовать везде, где можно — а потом белоснежный мех и глаза с чуть бордовой радужкой. И те слова, сказанные тогдашней надеждой и будущей матерью, запечатлелись в красной душе на все времена. — Что за ужасное существо издевается над таким маленьким и беззащитным ребенком? О, не бойся, мое дитя… Ториэль… Это воспоминание стало принадлежать им троим, и в тот момент, когда, казалось, все должно было закончиться, и этот миг бы перетек в другой — искра зажглась в желтой душе. Пережив случившееся, будто оно случилось с ней на самом деле, будто это она упала во тьму на поляну золотых цветов, встретила первого монстра, который тут же попытался убить её и внушил тот непереносимый по началу страх смерти, и, смирившись со своей судьбой, нашла спасение. Добрую, ласковую женщину, которая как-то сразу стала для девочки мамой и которая была не прочь как почитать ей сказки перед сном, смягчая огрубевшее сердце, так и посквернословить в присутствии приемыша. Желтая душа ощутила то, чего всегда была лишена — материнскую любовь. В этот момент Одри проснулась и убрала руку со лба девушки с ножом. Она хотела жить, хотела смеяться, плакать, помогать друзьям. Она не хотела, чтобы сегодня кто-то погиб или был серьезно ранен: только не Том, Эллисон, Генри, Захарра и Фриск! Только не эти неблагодарные сволочи (особенно Василиса и Ореола) с другой стороны! Никто! Никогда! И её желание сплелось с мечтой о том, чего у Одри никогда не будет. Счет шел на секунды. Раз — она, не боясь умереть, вбежала в поток, подобно желто-черной молнии и — прорвавшись через невидимые барьеры, на миг оказавшись в изнаночном, искаженном мире, где все неслось быстрее света, — она пулей влетела в Василису, отбросив её от Захарры и Марка. Эллисон крикнула: «Назад!». Марк покрылся белой, как призрачное сияние, броней. Василиса бросила кинжал. А потом Одри со всей силы ударила посеребрённой ладонью по полу, и из неё брызнул ток. И пол под ногами ганзы провалился, и поднявшийся ветер унес прочь дикий и яростный вой волчицы.***
— Пригляди за ней… — О боже… — Ты слышишь меня?.. — Где остальные?.. Она очень четко представила себе место, где хотела бы оказаться, но студия распорядилась иначе: их выплюнуло, как сажу из жерла вулкана, и они с оглушительным хрустом грохнулись на твердую ледяную поверхность. Боль отдалась от каждой кости спины в шею, словно выжигая из мозга жизнь, ноги онемели. И некоторое время Одри могла только смотреть вверх, без слуха и зрения, ничего не понимая. Как сломанная игрушка, распластавшись на этом полу, она лежала, пытаясь отыскать в себе жизнь. Но этот фокус, это ощущение грядущей бури, все оно пронзило её огромным мечом и пригвоздило к земле, не давая придти в себя. Звук, с которым поезд несётся по рельсам, разорвал тишину и подтолкнул Одри к действию. Она медленно зашевелила руками и ногами, попыталась перевернуться, однако, будто приклеившись спиной к поверхности, не смогла это сделать без труда: она фактически отрывала себя от земли. Затем сквозь шум услышала Харви. Пошатнулась. Голова закружилась. Стены казались знакомыми, запах знакомым, все знакомым. Только одно было здесь не так — некая жидкость, растекшаяся лужей в паре метрах от неё, да свет, играющий на ней, как на бензине. Но в то же время все было совсем не так: не так все болело, не так было чувствовать, не так думалось — все мысли и воспоминания влились в друг друга, запутавшись, как при начале панической атаки. Одри… Над ней нависло, загораживая яркий свет, чье-то синее лицо. Её начали бить по щекам, но она ничего не чувствовала. Она закрыла и открыла глаза, и мир вернул себе четкие очертания, и тяжесть пережитого навалилась на плечи Одри, пригвождая к земле. Потом она резко встала, отталкивая от себя друга. И, стоя на коленях и упираясь руками в пол, девушка могла почувствовать эту тяжесть. И она увидела, что на луже чернил лежит Том, и вокруг него пытаясь закрыть рану, столпились люди. Что не так далеко лежит Генри, и красно-оранжевая дорожка, тонким слоем намазанная на полу, идет от него, от его неестественно вялой, как дохлая змея, руки с жутко изогнувшимся больным плечом, и его также обступили. Затем из тьмы выплыли лица Эллисон и Фриск, это они сидели с Томом и голыми руками, не чураясь крови, зажимали рваную глубокую рану на его груди. Она и видела Тэмсин с кровавым месивом от щеки до собранной под волосами кожи и Рэн, которая, держась с ней за руки, словно омывали корчащегося от нестерпимой боли Генри желтым светом. И Захарру, которая задыхалась от боли в объятиях Гетти, пока Марк ощупывал её ногу. — Нет… нет… — снова понесся поезд, заглушив её истеричный, полный слез вскрик. Одри закрыла рот ладонью, глядя на черный окровавленный кинжал возле пса и девушек, которые вместе жали на рану, на Эллисон, без стыда стянувшую с себя верх и трясущимися пальцами прижавшую его к ране, из которой до этого ключом хлестала кровь. И она слышала голоса, все голоса, что были с ней, разом. Вот Джейк рыкнул, отбежал от неё и оттолкнул Фриск, сказав что-то вроде «Найди что-нибудь!». — Нужно срочно закрыть! — Кто-нибудь! — крикнула, или, вернее, вырвала из себя Эллисон вместе с душащими её рыданиями. — Пожалуйста, Томми, ты только не умирай, только не умирай, только не сейчас… Чертова ведьма, ты здесь сейчас нужнее! Захарра! Хоть кто-то! Том? Том? Все будет хорошо. Боже, приятель, все будет хорошо, хорошо… — Срань! Где наши вещи?! Там же было… Словно разлагающейся частью сознания, Одри подумала: «Все там, где должны быть». И поползла, удивительно резво оказавшись под боком Тома. Она подумала, что, даже если Захарре удастся встать — а у неё сломана нога и, судя по всему, на лице жуткая рана, — она не сможет ничем помочь Тому. Там нужна концентрация и решимость. Воля и действие. Но не когда у тебя, кажется, нога вышла из сустава и ты ползешь, роняя кровь с пораненного лица. И тогда, падая в сон, где больше не приходилось затрачивать все силы до крупицы, где она могла ни о чем не беспокоиться, Одри положила руку чуть выше раны и щекой пристроилась возле шеи Тома. Ты уверена? Ни для кого из нас это не пройдёт без последствий, заметил Харви. Плевать. Научи меня это делать, ты же обещал. Но ты… Харви прикусил язык. Мысль, зажегшаяся в его разуме, удивила. Он испугался за жизнь, но это не только за свою, однако тогда Одри этого не поняла. Она показала ему образ: покажи, как направлять Силу, чтобы лечить раны, покажи, как сделать так, чтобы просто остановить кровь, ведь полное исцеление, ты прав, убьет Тома и, быть может, нас. К черту. Кинжал отравлен. Судя по всему, неким ядом или экскрементами. Смотри. Тебе нужно направить Силу в его тело. Посмотри при помощи Силы, что там не в порядке, и справь. Я не знаю как. Сейчас покажу. И они двумя камнями, связанными одной цепью, влетели на неизвестную ей территорию, где не было осязания и обоняния, где она не могла ничего потрогать и увидеть. Она просто знала, чувствовала, будто кусок плоти перед ней был её собственной. Это было странным ощущением. Будто она стала Томом, будто она вошла в его дом, пока тот крепко спал, и, напуганная тишиной и неизвестностью, застыла в доверху наполненной незнакомыми ей вещами гостиной. Это было обычное тело. Из мяса и крови, из чернильного мяса и чернильной крови, в котором все было, как у человека, не считая разве что хвостового хряща, длинных ушей, другого строения костей черепа, ступней и кисти. Одна рука поддавалась Силе, другая нет, так как была протезом. И все равно это было обычное тело, но как Одри это определила — она сама не понимала. Затем она увидела повреждения, ощутила их, как свои собственные, только не было боли — одно онемение. Мышцы груди были подобны порвавшейся верёвке. В тех местах, где их рассек кинжал, они гнили, туда попал яд. Кровь разносила его по всему телу, как химикаты, пролитые в водохранилище. Поражено было ещё не все, так как кинжал отскочил, оставив рану открытой. Когда у меня было тело, я черпал силы из себя, не затрагивая Генри, иначе все мои старания были бы обречены. Исцеление — это совсем не то, что человек может сделать для другого. Тело должно само вернуть себя к жизни, если у него есть возможность спокойно отдохнуть и накопить силы. Мне же приходилось ускорять этот процесс, и это было не совсем исцелением. Таким же образом человек мог бы поджечь себе ноги, чтобы согреть руки. Только я поджигал не ноги Генри, чтобы согреть его, а свои. Однако я был полностью из чернил и Серебра, а ты из плоти, и поэтому нам придется использовать ресурсы Тома. Его тело будет красть у самого себя, потому что невозможно вырвать часть и отшвырнуть её, не заменив на что-то другое. Поэтому попробуем минимизировать ущерб. Ты готова? Да. Им нужно не только остановить кровь, но и вывести яд, и Одри знала, что у них есть все шансы только ухудшить положение Тома. Сейчас кровь почти перестала идти, будто в нём её почти не осталось или потому что она свернулась. Но она продолжала, может, не так быстро и часто, но продолжала. Её нужно было остановить, нужно было закрыть рану, при этом не дав заразе остаться внутри. И она огляделась. Увидела Захарру, которая, задыхаясь от боли, лежала в объятиях Гетти, пока Марк, держа её за руку своей крепкой ладонью, готовился ей вправить сустав, увидела, как Фриск откуда-то бежит, и её рука (безвольная и почти чистая, вторая живая и измазанная в черной крови) безвольно висит на плече. Она тащит за собой полупустой рюкзак, говорит, что все здесь, только разбросано по станции. Станции? А дальше — ничего. Дальше только кровь, погружение в неё, потому все было дело в ней. Это она была отравлена, это она отказывалась останавливаться. Все будет хорошо, обратилась Одри к Тому, хотя тот её не слышал. Я тебя вытащу… Ведь всегда было одно: надежда. Надежда выйти живыми из боя, надежда исцелить телесные и душевные раны, не важно как — с помощью Силы, такой же грубой, как кулак, или того самого кулака, «гента» и ножа, избивая ими своего обидчика. Надежда побыть немного с любимой и заслужить прощение друзей. Надежда на будущее, где все будет хорошо, и тебя, побитого жизнью ребенка, приютит, взяв заботливо за руку, женщина, которую ты никогда не знал раньше, которая пугает свои видом, но которая искренне и сильно желает тебе помочь.