Тройная доза красных чернил

      Том умирал. Он знал это, просто знал: грудь его разрывалась, точно в ней разлетались ошметками оплавившегося металла раздробленные кости, кровь, горячая, как кипяток, растекалась вне него, оставляя его несчастное тело стремительно стынуть в наступившей тьме. Во тьме, которая была полна острых стеклянных осколков, усеявших пол, и дымящегося ископанного металла, с которого гроздями свисали провода и сыпались искры. Том успел подумать обо всем на свете и похолодевшими кончиками пальцев попытался нащупать хоть чью-нибудь жизнь, но не нашел плоти, не нашел знакомой руки. Сверху не доносилось ни звука. Только земля под ним едва-едва подрагивала, точно где-то далеко мчался в их сторону поезд. И Том понял — если его не убьет потеря крови, то убьет тот поезд. А если и не он — он будет скулить, вырываясь из-под обломков, лишь бы найти то, чем можно лишить себя жизни.       Ведь он не выберется. Никто не выберется, потому что никого не осталось, а если и нет — то скоро не останется. С этими мыслями Том, немой пес, стремительно исхудавший и потерявший былую силу, падающий в беспамятство и ждущий, когда же его что-нибудь убьет — подумал об Эллисон. С цинизмом, которого он сам от себя не ожидал, и в то же время с щемящей нежностью, он представил, как та умирает быстро и безболезненно, как того заслуживала. Или она уже мертва? Погибла в бою, близкое эхо которого доносилось до него ещё когда вагон не перевернулся, превратив рельсы в огромные почерневшие от искр стружки металла и не врезавшись в стену. И бой тот, само собой, был что надо — Эллисон ни за что бы ни погибла в бою с каким-нибудь задохликом.       Он закрыл глаза. Прислушался. Нет, битва ещё шла, но высоко над его головой, точно тот уже умер, спустившись в преисподнюю, и ему оставалось только догадываться, что происходит наверху. Слышались крики, рычание, лязг стальных лезвий и стон рвущейся плоти, и все это превратилось в усыпляющую музыку. Теряя кровь, Том понял, как ему все равно: все равно на свою жизнь, все равно на чужие. Он просто ждал, и ожидания стало частью его гаснущего существования. Затем он вдруг захныкал: он вспомнил, как спас Эллисон от руки в чернильной реке, вспомнил и рассказы Генри о том, как они в другой временной ветке сражались бок о бок.       Перед его закрывшимися глазами пронеслись, как переворачивающиеся поезда, события, участником которых Том, к сожалению или счастью, стал. Он вспомнил обо всем. И как боролся за свою жизнь, и как был ранен, но не сдался — и выжил даже после магического исцеления. И как путешествовал вместе с этими дурами, к которым он успел, черт возьми, прикипеть, и как он всех в команде подтрунивал, потому что иначе не мог, ведь не точить язык о своих друзей — значит, не быть тем Томом, которым он себя сделал. Тогда он дёрнулся, сам не зная зачем, и нечто тяжелое с новой силой придавило его, как магнит, к неровной земле, словно тот лежал на сотне железных кривых холмов. Он стал пинаться, драться, роняя жгучие слезы и зло рыча…       Он был как собака, которая внезапно поняла, что через пару секунд её усыпят.       И завыл.

***

      Когда она поняла, что жива, то вскочила, снова упала и стала ползать по стеклу, а казалось — метаться по разрушенной станции, точно она отлетающий во все стороны резиновый мячик. Она дышала, не чувствуя, как насыщается воздухом легкие, не чувствуя боли — шок, пронизывающий каждую её мышцу, не позволял чувствовать, пока она не поймёт, что случилось. И она кричала имена, заунывно, срывая горло, яростно, требовательно, моляще. Она ползла вперед, и мир искривлялся и то блёкнул, то загорался ярким белым сиянием.       А потом Одри Дрю кто-то взял за волосы и грубо поднял. Перед ней стоял Уилсон — высокий, худой, с лицом, на котором застыло торжествующее выражение. Он слегка улыбнулся, рассматривая Одри, будто ему приносило удовольствие разглядывать кровь и многочисленные синяки на её лице, после чего разжал пальцы, и девушка без сил упала у его ног. Он толкнул её носком ботинка, переворачивая на спину, и наступил на грудь, с хрустом сдавливая лёгкое. Из Одри вырвался лишь слабый звук, похожий на приглушённый визг пенопласта по окну. Но вместо того, чтобы подумать о своем спасении, она подумала о том, что Ключи мертвым, похоже, не нужны. Очаг боли разгорался по всему телу, напоминая о события, случившихся пару минут назад — о перевернувшемся вагоне, аварии и полете из окна.       — И вот мы снова встретились, — сказал Уилсон, доставая из чехла длинный нож с зазубринами. — И снова ты беспомощна. И снова я чувствую странную смесь жалости к тебе и ненависти. Ты знаешь, что такое ненависть, Одри? Это когда ты жалеешь человека, над которым судьба поиздевалась вдоволь, и все равно каждой клеточкой своего тела желаешь одного: чтобы этот человек сдох в страданиях, — золотой глаз загорелся, Уилсон резко наклонился, взмахнул ножом… И животный страх охватил девушку, вытравливая из неё боль и шок, как бы снимая с неё липкую, не позволяющую остро ощущать мир паутину. Одри издала слишком громкий и глубокий вдох, дёрнулась, перехватывая руку Уилсона, нож в которой на миг дотронулся концом её щеки, а дальше все случилось как в ускоренной съемке.       Лягнув его обеими ногами в живот, она отбросила Уилсона назад, вскочила на все четыре конечности и прыгнула на врага с вытянутой для борьбы черной рукой. Взмах ножа кислотой опалил лицо Одри, и та упала, с криком хватаясь за горящие от боли губы и нос. Задрав вверх руку для нового удара, Уилсон навалился на неё, прижимая к земле, и Одри забилась под ним в конвульсиях. И пока она кричала, больно колотя его во все незащищенные места и смотря в наполненные яростью глаза и в рот, из которой текла мерзкая белая пена, перед ней вспыхивало прошлое. Вампирша, возившая зубы в шею Рэн, черные когти, разорвавшие бок, крик Фриск, чью кровь тварь стала с наслаждением сосать, невозможная, убивающая боль, когда клыки вампирши погрузились в её собственную шею. Тьма, — и больше ничего.       — Нет! Нет! — Одри завизжала, вскидывая измазанную в чернилах руку и перехватывая напряженное запястье Уилсона, но лишь ослабла, пытаясь остановить его. Из неё рвался звук, названия которому не было в природе — он был нечеловеческим, мощным, как сердцебиение студии. И сейчас, когда этот звук фонтаном брызнул из её горла, Одри нашла силы, чтобы заряженной током ладонью, ударить Уилсона, но он не испарился, а лишь отлетел. Нож вывалился из его руки, заскользил по полу, и Одри, не теряя времени, вскочила, схватила его и пошла в атаку. Однако она успела сделать лишь один шаг, когда её тело словно парализовало, и каждая мышца вспомнила о пережитом.       Нам нужно сейчас же исцелиться, или ты умрешь раньше, чем этот уебок до нас доберётся!       Не сейчас, Харви!       Она встала. Пропустила удар, и Харви дернул её, как за веревочки, резко назад, минуя летящий в них кулак. Она схватила Уилсона за шиворот, собралась всадить в него нож, и тогда он ударил её головой в грудь, от неожиданности Одри уронила нож и все, что ей пришло тогда в голову, когда Уилсон взял её в захват — впиться зубами в его запястье. А потом, напрягшись, ей удалось их обоих уронить. Тогда она смогла достать нож и резко, не думая ни о чем, всадить его в череп Уилсона. Не в череп, в плечо — тот закричал, брыкаясь, хватая девушку за волосы. Она выпустила нож, по рукоять вонзенный в его плоть, и дальше случился провал в памяти — тело ослабло настолько, что перестало видеть и слышать, когда Уилсон безжалостно стал бить её лицом по полу.       Она хотела покончить с ним раз и навсегда только для того, чтобы узнать, что с её друзьями: неужели они ещё в вагонах? Неужели их раздавило? А может, они сейчас на другой стороне и ищут способ перелезть завалы?.. Но она потеряла слишком много крови, и в ней не осталось ни капельки сил. Поэтому, едва Одри вновь проснулась и поняла, что Уилсон куда-то уходит, она захотела встать и победить. Победить любой ценой, как делали они, люди, которыми она восхищалась. Мужчина остановился перед комком темной одежды, толкнул его, спросил о чем-то. Пытаясь сориентироваться, Одри подумала, что, наверное, все это время была не одна — просто она не увидела второго вывалившегося из поезда. Уилсон поднял голову человека. Длинные темные волосы, разбитое лицо, заплывшие болотно-зеленые глаза. Это была Тэмсин.       — Твоя подруга? — спросил он, ткнув в неё пальцем, и Одри всхлипнула. Она попыталась встать, несмотря на что-то сломанное в спине, и Уилсон прижал нож к горлу Тэмсин. Его взгляд, его движение сказали больше, чем могли бы слова. Одри застыла, как будто покрывшись камнем. Все стало тихо, только доносились с другой стороны уничтоженных вагонов звуки яростного сражения, в котором пели перезвоны металлических лезвий и надрывные крики. Сердце забилось скорее, жилы замёрзли и сжались, и Одри, расценив ситуацию, как патовую, отрицательно покачала головой. Потому что они правда не были подругами. Они были просто напарницами по ганзе, хорошими, доверяющими друг другу, но не более. И если ответить так, Уилсону не будет никакого резона её убивать.       Тогда Тэмсин открыла один глаз, из которого, как чернила, текла темная кровь, и он уставился на Одри. Кончики пальцев её, дрожа, дотронулись до пола, с губ сорвались слабый вдох и шепот. «Доверься мне», — сказала она, и тысячи нервов расслабились, пропуская через себя покой: она видела в единственном открытом глазу Тэмсин волю к свободе и желание помочь, и Одри была готова сделать что угодно, только бы та сделала то, что задумала. Одри ощутила, как нечто, зарытое внутри, вырывается из неё, наполняя руки — не силы тела, но сила души, которая стремилась выжить. И она поняла, что готова на все, вообще на все.       Ведьма будто плакала. Плакала кровью.       А потом Одри словно порвалась, как нить, когда Уилсон перерезал ей горло. Длинный нож с зазубринами, войдя в обнаженную кожу, выпустил из неё кровь вместе с последним вдохом и выбросом желтой, как пыльца, энергии, что взрывом пронеслась через всю станцию. Какими были последние слова Тэмсин осталось тайной. И девушка, которая глядела на медленно, будто все они находились в трясине, падающий лицом в лужу крови труп, слышала тонкий писк, что был вместо боли, и кричала, не слыша себя. Время раскололось. В одном Одри вроде и обезумела, и не чувствовала от шока совершенно ничего, а в другом с кристальной ясностью понимала, что Тэмсин умерла.       Свет залил собой все: солнечным прахом он осел на кожу, впитался в грязный пол и рассыпался брызгами по металлу и разрушенным колоннам туннеля, и вдруг все кончилось — крик, как гром, перестал, и Одри застыла. Горло перестало саднить, мокрота гуще крови рассосалась. Тело стало ватным. Веки потяжелели. И на неё, как тюль, плавно упало спокойствие — магия тонкой работы, будто Тэмсин была ткачихой, а сотворенное ею заклинание — её последним гобеленом. Прижимаясь щекой к натекшей из носа луже, Одри онемела.       И после того, как Уилсон заговорил с оказавшимися здесь же некой кудрявой улыбающейся и Артуром Хэрроу, который ногой отодвинул тело, слово оно было сломанной вещью, звон не прошел, и шок никуда не ушел. Было несколько Одри, и каждая видела что-то свое и чувствовала нечто не доступное остальным.       — …одна мертва, остались шестеро.       Женщина направила на Одри, перед глазами которой все расплывалось, палочку — длинную, серую, изогнутую, как хищный коготь.       — Ну так чего же мы ждём, черт подери?! Пока Елена будет заниматься рыжухой, мы грохнем эту и перейдем к следующим!       — Угомонись! Ему ещё нужно числовое имя Огневой, и если она вдруг ускользнет от Елены, нам нужны будут те, кто знает! Поэтому лучше девчонку пока не трогать! Эй, Куоритч, что там у вас? В смысле Инга мертва?..       Вдох. Выдох. Прошло оцепенение, умер страх — и осталась только она да «гент». И она рывком побежала к ним, зажигая огонь и взмахивая верным оружием. Её до краев наполнило пламя, яркое, светлое, очищающее, и оно окутало её иллюзией всемогущества — Одри казалось тогда, что она способна на все во имя смерти этих подонков. Перед ней была темнота, потом из темноты появились лица друзей и кровоточащая улыбка на горле, и реки крови, несущиеся на неё, как вода из прорвавшейся плотины. Одри ударила «гентом» со всей силы, целясь в лицо Артура Хэрроу, потому что тот был ближе, но он выставил перед собой металлический, отливающий окислившейся медью жезл, и «гент» со звоном и треском разлетелся вдребезги. Металлические детали, с такой любовью скребенные скотчем и вкрученные в друг друга находимыми в помойках гайками, батарея, которой Одри так и не воспользовалась, все разорвалось, будто внутри «гента» случился торнадо.       Скорбь затопила её, будто она только что потеряла родного человека и часть себя. Она стала падать во мглу, но, прежде чем умереть, подумала кое-что, используя Силу. Это была ледяная мысль, внутри которой билось пламя настолько горячее и ужасающее, что, быть может, окажись оно настоящим, то разнесло бы этот мир на атомы — ледяная, равнодушная мысль, произнесенная с удивленным лицом и громким, неродным голосом:       Если бы вы только знали, как я вас ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу, это настоящая ненависть, Уилсон, мать твою, это…       А потом она схватила Хэрроу за рукав, зацепилась за него, как за поручень и, не понимая, что делает, и яростно крича, со всей силы всадила ему в живот то, что осталось от её «гента».       И все взорвалось, и над потолком взмыли три белых птицы, и воздух затрещал от крика жаждущих мести «Белых Плащей». Одновременно с ними взорвался бок вагона, и из него выпрыгнули Том, Захарра и Эллисон — крылатая тень и двое воинов, один которых казался уже погибшим, и они прямо сверкали, будто в их жилах текла золотая магия. Из дыма, визжа, вылетел человек — и тут же кровавым месивом сполз со стены, — а за ним, грузно приземлившись на пол, появился разъяренный Марк Спектор в белом облачении. Из его плеча торчало копье, и он вырвал его, не чувствуя боли. Рэн ничего не сказала — она всего лишь стала белой фурией, со звуком, с которым рассекается воздух, бросилась на Уилсона. Женщина со свистом достала нечто из-за пазухи, и с хохотом завизжала, не целясь:       — Круцио!       И все спуталось: как не причесанные волосы, лианы в джунглях, нити судеб, когда ломается прялка мойр. Словно из склепа, расположенного под их ногами, из всех щелей стали лезть мертвецы ордена. Они вылетали из завесы дыма, появились из теней и из серебряного тумана, набросившегося на станцию метров, как морок, но сразу стало понятно, кто свой, кто чужой. Артур упал под её весом, хрипя, выдавливая из себя звуки, и Одри схлестнулась с Уилсоном, спотыкаясь о стремительно умирающее тело. Вспыхнул желтый свет — это она разрядом тока ударила его по лицу, и того отбросило в центр широко поля боя. Рэн кончилась на земле, брыкаясь, как кошка, запутавшаяся в нитках. Том и Эллисон плечом к плечу влились в бой против двух существ, вид которых не оставлял никаких сомнений в том, что они больше звери, чем люди. Два гиганта, Джейк в белой броне и другой синий здоровяк, отбивали удары друг друга, кружась, как в танце, и их длинные хвосты были похожи на раскручиваемые цепи. Захарра парила над дерущимися, обдавая отряд мертвецов струей огня.       — Мы в меньшинстве, нужно уходить!       — Забирайте тела!       Но ничто не было реальнее их с Уилсоном. Он выдирал ей волосы, царапался ногтями, бил своими костлявыми, от того похожими на вырванные из горной породы камни, кулаками, и Одри не оставалась в долгу. Они катались по земле, и никогда, ни в этой, ни, возможно, в прошлых жизнях, она не знала той абсолютной ярости, которая текла в ней вместо крови. Она была полна сил и все равно была слабее него — Уилсон как будто стал весить больше, и мышцы у него стали железными, и кости — неподъемными, непробиваемыми. Он напоминал красноглазого робота из снов, который, хочешь не хочешь, догонит тебя и убьет. И все равно, как бы против ветра и течения, Одри дралась. Её прижимали к полу и душили, и пущенная её зубами кровь из руки Уилсона стекала на её горло, её ударили в пах, затем в челюсть, может, вывернули руку — Одри не знала этого. Единственным осознанным желанием тогда была смерть Уилсона Арча. Не из-за мести за ведьму, а вообще — за все, за каждый выстрел и каждый удар.       — Он наш! — Марк ударом отбросил его от Одри, вырвал из груди по полумесяцу и белой, как отблеск луны, тенью обрушился на Уилсона. Рэн уже встала, Гетти — с визгом вонзала ножик в спину синего здоровяка, с которым махался Джейк, пока тот, словно не замечая, как истекает кровью, продолжал борьбу. Только одна была готова на месть — и она не стала упускать такую возможность. Взгляды Одри и Марка встретились, и этой секунды Уилсону хватило, взмахнуть ножом и пробить им обтянутый бинтами нагрудник. А Одри по лицу залетел чей-то кулак, и тут же нападавший рассыпался в прах — она прижала к его щеке свою наэлектризованную руку.       Она стала вращать головой, вновь потеряв ощущение пространства вокруг, и поняла, что мертвые перешли к отступлению, оборачиваясь черным холодным дымом прямо в пылу сражения. Уилсон выкрикнул слово — и ледяной тьмой испарился прямо на глазах Марка, обдав их обоих морозом, который исходит от отсыревшей могильной земли.       — НЕТ! — не успев затормозить, Рэн упала на колени на том месте, где стоял Уилсон, и черный дым точно насмешливо коснулся её тела. Она в панике перебирала руками, как будто царапала свою грудь, клочья исчезающего светлеющего дыма рассыпались на пальцах. А потом растаяли окончательно. — Нет! Нет! НЕТ! — Марк схватил её за плечи, за локти, и та стала биться, как птица, угодившая в рыболовные сети. Затем она с криком оттолкнула его, ударила, побежала назад, к телу, но и тут Марк не дал ей ничего сделать — прижал к себе, пленил будто в своих руках и стал твердить нечто невнятное сквозь стиснутые зубы. Маска и капюшон пропали с него, и удалось разглядеть его лицо — красное, со вздувшимися венами…       Он не мог нормально дышать. Он рыдал. И просил Рэн, извивающуюся в его объятиях и выкрикивающую имя Тэмсин, к которой она тянулась, успокоиться.       К ним уже спешили остальные.       Одри же неведомо как смогла сесть и уставилась в пустоту. Внезапно для неё наступила тишина, но не звенящая и не тревожная, а пустая, будто она была совсем одна. Ей все ещё казалось, что идет битва, и люди друг друга убивают жестоко и бескомпромиссно, что все случилось только что — и не случилось, ведь сознание стало повторяющимся из раза в раз Циклом. Бессловесные сцены, теряющие форму образы вскоре запутались, и Одри погрязла в них, не осознавая, где что и что за чем шло. Она чувствовала, как болят костяшки и челюсть, как стонет колено, которым она утыкалась в пол. Слышала стук своего сердца. И больше ничего. Хотелось, пока крик не родился, лишиться памяти, перестать думать. Но она думала, знала: сегодня по её вине умер человек.       Жестоко. Бессмысленно. Умер. Три этих слова задвинули на второй план все остальное. Не имело смысла думать об укусе вампирши или драке со своим врагом, когда случилось то, что случилось на глазах Одри. Человек, в бессмертии которого она была уверена, жизнь которого была островком стабильности в архипелаге прочих островков стабильности, неожиданно умер — ему просто перерезали горло. И теперь их стало на одного меньше. И теперь её друзья плачут. И теперь Тэмсин, у которой вроде как была семья в родном мире, не вернётся домой, потому что она мертва, а Одри от чего-то до сих пор жива.       И все стало не важно.       Трясущейся рукой она подняла обломок «гента», и наконец слезы защипали её глаза. Глядя на него, Одри видела труп старого друга, с которым прошла десятки боев и тысячи километров, и вспоминала то, как нашла его, как училась им сражаться, как побеждала и проигрывала. Слезы наполнили не только глаза, но и, казалось, весь череп, и обжигающей горькой струей потекли в горло. Одри сгорбилась, обняв себя за плечи, и неслышно закричала.       Сколько прошло времени? Секунда? Минута? Час? Наверное, не более трех минут, потому что перед ней уже стояла Фриск, о которой к своему ужасу Одри совсем не думала: её мысли гнили, рассыпались на омертвевшие куски плоти, и она не понимала, как это могло произойти. Фриск касалась её лица, стирая слезы и вызывая жжение в местах, которые Уилсон мог бы при всем желании превратить красную кашу с ошметками костей, но, судя по всему, хотел для начала насладиться триумфом — и своими ударами окрашивал кожу в синий. Думая об этом, Одри перестала плакать. Сознание полностью опустело, и она взглядом, в котором ничего не было, смотрела на любимую.