Тройная доза красных чернил

      Вода чуть горячим ручьем стекала с неё, некогда прозрачная, как стекло, теперь — грязная, обретшая черно-коричнево-серый цвет. Когда вода стекала с неё, пока она без жалости соскребала с кожи слои налипшей грязи, девушка глядела на себя в осколок зеркала. Он висел на стене и постоянно потел, поэтому приходилось его осторожно вытирать — и каждый раз она ненадолго зависала, рассматривая себя. Одри Дрю уже было все равно и на волосы, из которых она все ещё вымывала грязь, и на то, что при попытке расчесать клок, один огромный клок, в который они превратились, пришлось подкоротить их, и теперь в воде помимо грязи плавали целые пряди. В какой-то момент Одри собиралась не церемониться и сразу вот так, ничего не расчесывая, срубить этот клок отмытым кинжалом убийцы и посмотреть, что останется. Но не стала. Испугалась сделать хуже.       Одри снова перестала водить тряпицей по телу, осмотрела себя, как делала уже седьмой раз подряд. Белый впалый живот, торчащие ребра, кучи царапин и синяков, которые, подобно туманностям в космосе, засыпали её тело. Шрам на боку — куда меньше, чем мог быть, но все же. И след на шее — две точки, отметины зубов. На лице — заживающая, благо, царапина. На верхней губе и носу шрамик. Почти исчезнувший синяк на щеке. Одри привычно вздохнула, подавившись плачем, ведь вспомнила, какой была раньше, какие у неё были перспективы. А теперь она здесь, моется в тазике, пытаясь содрать с себя, как старую кожу, грязь: чернила, кровь, пыль, сажу и многое-многое другое. И она не ощущала ни удовольствия, ни банальной радости от того, что моется спустя столько времени.       Прошло ещё двадцать минут. В дверь постучали, крикнули — это была Гетти, которая уступила Одри очередь, видя, возможно, что та ещё более грязная, чем она сама. И, чтобы не расстраивать девочку, она быстро обтерлась мокрой тряпицей в последний раз и надела на себя, ещё мокрую, постиранный и по мере сил подшитый худи. Ведь пока первые семеро мылись, остальные взялись за стирку, всего, что у них было, поэтому теперь Одри могла надеть вроде ту же самую одежду, но свежую. Она вылила содержимое тазика в окно, наполнила по-новой и поставила на грелку — по крайней мере, по-другому это чудо волшебно-инженерной мысли Генри и Захарры называть было сложно. И стала быстро, болезненно чистить зубы. Первые три минуты — все было в крови, а десна сводило от странного, полузабытого ощущения.       Одна секунда, две, по губам вперемешку с зубной пастой течет кровь. Одри трясет, нос забивается водой — и нечто набрасывается на неё, так что она зажмурилась в страхе.       «Это все ты, — незнакомый, шипящий голос говорил в ней. — Это ты виновата во всем, что произошло, — глаза пересохли, как и приоткрытые губы, язык, казалось, разбух и завалился в горло. Озноб пробрал Одри, захотелось упасть, и чувство вины нахлынуло на неё, как цунами поразительных размеров. Оно вырвало из плена плоти, и она маленькой, гаснущей, как спичка, мыслью забарахталась в шумной быстрой воде. — Ты, ты, ты…».       Вдох. Выдох. Палец, обернутый в бинт, все ещё во рту. Она задумчиво дотронулась до нёба и верхнего язычка, и яркое ощущение взбодрило девушку. Одри вынырнула, и все, как началось резко, так и закончилось: невидимые силки перестали душить и выпустили скованные льдом мышцы. Вторые три минуты — с новой каплей пасты, дважды прополощенным ртом. Появилась приятная свежесть, но в горле ещё таился запах всего, что было съедено, особенно всем осточертевшего беконного супа. Последние три минуты — и зубы, кажется, теперь вернули себе белизну и гладкость. И вышла. Гетти, недолго проводив её внимательным, слишком внимательным взглядом, вошла вместо неё и заперлась.       «К черту».       Мимо прошла Фриск — как всегда, либо действительно радостная, либо притворяющаяся радостной, она крикнула ей, проходя: «Привет!», и Одри ответила тем же кислым «Привет». Потом Одри стало стыдно за это, она уже обернулась, чтобы спросить, как себя чувствует, но девушка уже скрылась. И она, раздавленная, одиноко пошагала в комнату. Комната — одно из трех оборудованных под спальни помещений, в которой, помимо Одри, спали ещё Захарра и Фриск. «Плащи» занимали вторую, Том и Эллисон третью, а у Генри было собственное место — диван, и, похоже, он ему чертовски нравился. Такое распределение было сделано не просто так. Подумав об этом, Одри остановилась в дверях и сжала пальцами дверной косяк, точно он мог спасти её от чего-то.       Она пошатнулась от облегчения и упала на свой спальный мешок. Она нашла в себе силы встать спустя долгую минуту, взять расческу Захарры и, собрав с неё несколько комьев вырванных волос, начать причесываться самой. Только и руки потряхивало, и глаза, чуть взмокшие, не позволяли рассмотреть, что она делает. Это все бред, сказала себе Одри, ты ни в чем не виновата. Фриск ведь сказала — что случилось, то случилось, и ты бы ничего не смогла поделать. А потом, в целях безопасности, она вовсе перестала думать: осталась только девушка да её непослушные, жуткие волосы.       Бросила расческу, когда поняла, что не справится. Хрипло задышала. Взялась за «гент», который лежал на мешке жалкими обломками покореженного металла, грубым движением сорвала от рулона клейкой ленты часть и дрожащими руками положила «гент» на колени. Но что делать дальше, она не имела ни малейшего понятия, словно весь предыдущий опыт стерло из памяти. Одри стала присоединять части к друг другу, только они не соединялись и разваливались, как сама девушка. Она вроде смогла присоединить изогнутую, как леденец, трубу, потом поняла, что она болтается, попыталась добавить к ней толстую пластину, покрытую слоем застывших чернил и все это склеить — и ничего не вышло.       Она никчемна. Главное, не подпускать образ. Наверное, стоит сходить за помощью. Нужно проведать, как там «Плащи». Хочу есть. Почему болит горло? Ты не виновата, случилось ужасное, но ты не виновата, господи, о господи.       — Од? — Фриск стояла в дверях с тарелкой яблок и бананов. Одри подняла на неё глаза, обессилено убрала «гент» и закрыла лицо ладонями. Сердце билось быстро, словно перед нервным срывом, внутри все клокотало. Она не могла поверить в случившееся, все это казалось одним страшным сном, которого не могло случиться в реальности: кто-то умер, на её глазах, а Одри не помогла, потому что подумала, что у Тэмсин есть план. Тэмсин, которая всем своим видом показывала, что уже не встанет, и которая все решила. Она отдала все свои силы на исцеление своих друзей. Особенно много она отдала оказавшимся в вагонах Тому, Эллисон и Захарре, чтобы те могли не только выбраться, а ещё вступить в бой. И теперь её не стало.       Фриск села подле неё, поставив на пол тарелку.       — Тебе нужна помощь?       — Да, — с горьким комом в горле призналась Одри. Фриск протянула руку за спиной девушки, достала рукоять «гента» осмотрела её, и глаза на её лице скорбно потемнели. Судя по всему, для неё эта, казалось бы, неразрушимая труба, была тоже своего рода символом. Кровь Хэрроу уже засохла, и, пройдясь по ней тыльной стороной ладони, Фриск вздохнула. Затем она взглянула на волосы Одри, положила руку на её плечо и прижалась к нему лбом, как будто тепло её кожи могло спасти Одри.       — Повернись, — попросила она и потянулась к расческе, которая при броске, стукнувшись о противоположную стену, приземлилась на её спальный мешок. Одри послушно села так, как Фриск сказала, показывая ей состояние своих волос. Тихо лязгнули ножны — это девушка достала свой блестящий от чистоты нож. Она не стала корить Одри за то, что она сотворила со своими волосами, пытаясь самостоятельно постричься и причесаться, и та была ей благодарна — каждый упрек, даже шуточный, сейчас мог пронзить её насквозь и убить, как отравленная пика. Расческа увязала в волосах, путалась и больно оттягивала голову назад, как бы Фриск ни пыталась быть осторожной, но Одри терпела — сглатывая слезы, шипя, сжимая кулаки. — Тише, тише… у тебя тут такой клок, на паука похожий. Сейчас мы его уберём.       — Как Рэн? — как бы между делом выдавила из себя Одри, потом спохватилась и спросила громче: — Как Рэн?       — Захарра её усыпила. Думаю, она проспит ещё часов пять, а потом, отдохнувшая, сможет помыться и поесть. Дальше… не знаю. Но и ей, и остальным «Плащам» придется это принять. А иначе никак, — после этих слов девушка вспомнила, как, ждя очереди помыться, слушала женские рыдания. Пронзительные, надтреснутые, мокрые, как будто Рэн захлёбывалась в морской воде. Одри нашла в себе достаточно смелости, чтобы приоткрыть дверь в их с «Плащами» комнату, и уставилась, завороженная этим жалким грустным зрелищем, на Рэн. Та закрывала лицо подушкой, а по подушке рассыпались её потерявшие блеск пламенно-рыжие волосы. Она сжимала что-то в руке, кажется, кольцо, которое стянула с пальца Тэмсин перед тем, как они сожгли тело.       — Бедняжка, — вымолвила Одри, чувствуя, как от сострадания в груди все также плачет. Вскоре движения стали плавными, а расческа заскользила по выпрямляющимся мягким волосам. Облака выдранных волос лежали на спальном мешке, запахло шампунем, каким — Одри так и не поняла, упаковка была белая и без этикетки, но пахло нежно, сладко, возможно, кокосом. Шуршание зубцов по волосам напоминало шепот сыплющегося песка, и этот звук успокаивал девушку, как бы приглаживая взъерошенные нервы. И она, окутанная спокойствием, вернулась на несколько часов назад.       Они бежали со станции, достав все вещи, что смогли. Они бежали, и вокруг них лежали неподобранные мертвецами тела их товарищей, в том числе и голова вампирши Инги без туловища. Похоже, Генри, «Белые Плащи» и Фриск хорошо постарались прежде чем Эллисон, Захарра и Том протаранили им путь в другую сторону, к Одри, которая сражалась в одиночку. Бежали прочь, куда глаза глядят, вглубь города, в тени, в тишину. Тело Тэмсин было с ними — Марк бежал, прижимая его к своей груди с поразительной нежностью, даже ласковостью, будто он нёс свою раненую сестрёнку. Наверное, так и было. Он нёс свою сестру, потому что все «Плащи» были его семьей. Они бились вместе, спали вместе, принимали вместе решения, они были частью единого целого — и теперь они лишились одного плащика, как целой руки.       Затем они нашли этот одноэтажный заброшенный дом с чердаком, расположенный за пустующими гаражами. Дверь здесь была выломана, обои содраны, мебель вынесена. Он изнутри и снаружи был гол и уродлив, но это ни в коем случае не помешало ребятам занять именно его. Подперев дверь, заколотив все окна и перестав на несколько мгновений дышать, точно они могли найти их. Целый час ганза сидела во тьме с трупом, который, застыв, как восковая статуя, словно ничего не чувствуя от шока перед новыми рыданиями, обнимала рыжеволосая воительница в ритуальных доспехах.       А ещё позже они положили девушку на пол, и кто-то сидел с ней, а кто-то — такие как Фриск и Марк, которые умели вовремя взять себя в руки, — стали осматривать дом. Одри присоединилась к ним, и Марк ушел. Он и так ходил, будто сломанная марионетка, качаясь, чуть ли не падая на Фриск, и становилось ясно, что нет — он себя в руки не взял. Он притворялся, ведь лидер должен сначала заботиться о команде, а только потом киснуть. Но он не смог. И Одри отвела его к друзьям, обняла в порыве чувств и вернулась к девушке с ножом.       Спустя время Генри, Захарра и Эллисон взялись за уборку. «Плащи» сидели, созерцая тело своей подруги, мокрыми покрасневшими глазами наблюдая за видными только их воспаленным горем разумам изменения. Они почувствовали, как умерла Тэмсин — Одри просто поняла это и решила, что это правда, — и раз они почувствовали, значит, переживали потерю далеко не как обычные люди. Одри даже подумала, что сейчас они смотрят не совсем на Тэмсин — они смотрят на одну пятую их команды, на подругу, сестру и, заподозрила Одри, увидев краем глаза, как Рэн снимает кольцо с её пальца, возлюбленную. В ней должно было быть невероятно много мужества, чтобы просто подойти к ней и взять это кольцо с головой вороны.       В конце был костер. «Белые плащи» попросили оставить их наедине с ведьмой и стали тащить из гаражей любой мусор, что можно поджечь. Фриск запретила Одри предлагать им помощь в собирании костра, ведь это было их, семейное, дело. Том склонил голову в знак скорби и написал: «Мы с вами, чуваки». Эллисон всхлипнула, сказала, что они всегда могут обратиться к ним и обняла Рэн и Гетти — одну вялую и безжизненную и заплаканную, другую — умудрившуюся улыбнуться и ответить на объятия. Марк и Джейк куда-то пропали и появились только спустя полчаса, таща за собой груды досок и сломанной мебели. Оба не проронили ни слова. Когда они возложили тело на костер, Марк попросил Захарру создать огонь. Та, дрожа, точно вот-вот расплачется, выкрикнула имя эфера — и одна искра заставила все вспыхнуть.       Друзья решили оставить «Плащей», и, прежде чем скрыться в доме, Одри обернулась и увидела, что Марк задрал голову и дёрнулся, как перед приступом эпилепсии, глаза его закатились, став полностью белыми, и тут же вернулись в нормальное состояние. Только взгляд стал другим. Более искренним и невинным, как у ребенка, который, впервые увидев огонь, был очарован, несмотря на скорбь. Он вздохнул, на отводя взгляда от голодного пламени и, обняв Рэн, положил голову на её темя, что вряд ли бы сделал Марк. Потому что это был уже не Марк. И вот Одри смотрела на них — на четырех или все-таки пятерых осиротевших людей, которые неожиданно потеряли Тэмсин. Они не могли попрощаться, простит друг друга за ссоры, поцеловать её и пожелать удачной дороги — она умерла, когда никому и в голову не могло придти, что с кем-то из них может случится подобное. И в этом был весь ужас.       Рэн потеряла любимого человека. Никто не защищен. Смерть случится с каждым. Любимые люди будут умирать, думая о несделанном, и живые будут их хоронить, думая о том же. Нужно ценить каждую из секунду и всегда, всегда быть рядом, пусть даже в миллиардах световых лет от них. Тогда Одри не смогла сформировать эту мысль, она была просто ветром понятных лишь ей слов и картин, но она осела в её душе и что-то дала. Она винила, спрашивала себя: почему снова не я? И спрашивала Смерть: ты кружишь рядом со мной каждый день, я знаю, это твой свист я слышу во сне и твои воздушные поцелуи ловлю, просыпаясь, ну так от чего ты меня ещё не достала? Кто ещё умрет, прежде чем умру я?       Сейчас, когда Фриск расчесывала её спутанные волосы, трогала их своими огрубевшими ладонями, на одной из которых теперь был след от вампирьего укуса, та мысль стала почти осязаемой. Мурашки засыпали кожу, сердце остановилось в ставшей тесной груди. Одри представила окровавленный песок и себя на неподвижном теле, в которое вдыхала жизнь, которое просила ожить. Она представила, если бы Фриск тогда не встала и умерла. Также внезапно, без предупреждения. Или если она умрет в скором будущем: упадёт куда-нибудь по собственной невнимательности, будет окружена мертвецами, окажется под прицелом Василисы или с ней случится что-то совсем глупое — неуклюже упадёт на что-то или что-то упадёт на неё, подавится, отравится, подерется с кем-то… И не будет больше девушки, которая старается не унывать и помогает в самый темный час.       Она будто оказалось на кладбище, перед могилой Линды Штейн, когда в первый раз приняла Смерть, как некую всеобъемлющую ненасытную сущность, от которой не скрыться. Одри считала Смертью Василису, ведь она планомерно приближалась к своей цели и не отступала ни перед чем. Её нельзя было победить или перехитрить. От неё можно было убежать, но ненадолго. И теперь Одри знала, кто скрывался за образом рыжей волчицы, с кем она путала Василису. Смерть забрала члена их команды, и это не последняя жертва.       — Я люблю тебя, — прошептала Одри, прикрыв веки.       — Чего? — не услышала Фриск. — Ты говори громче, у меня ж ухо того…       Вместо того, чтобы повторить, она, как полоумная кошка, схватила её и заточила в объятия.       — Я люблю тебя, — все же сказала Одри, вжимаясь щекой в её шею, и понадеялась, что любимая поймёт её чувства без объяснений, почему она вдруг сказала это и почему в этих словах столько страха. Фриск обняла её в ответ, лицом зарываясь в черные волосы, в которых отчетливо виднелись седые волоски, как запутавшиеся в чернилах жилки Серебра.       — Я тоже тебя люблю, — ответила девушка с ножом и добавила, дав знать, что все поняла: — Все будет хорошо, милая. Никто не умрет. Обещаю.       Тяжелее всего было от того, что это была та редкая ложь, на которую она была способна.       Шесть часов после этого прошли в состоянии постоянной тревоги. Будто через секунду случится нечто более отвратительное и неправильное, чем незаслуженная смерть Тэмсин и её исчезновение в языках огня — такое тихое, быстрое — и вот от неё не осталось ни углей, ни праха, ни даже запаха. Был человек и нет человека. Нечто хуже. Страшная новость, которая свалится на них, как ледяной град с неба. Ещё одна смерть, пережить которую они уже не смогут. Любое будущее. Само будущее — это и был страх Одри. Она дрожала, считая миги до чего-то, дрожала, борясь со слезами, которые выдавливал из неё, растягивая канаты нервов, некий кукловод. Они натягивались, натягивались, вибрировали, отдаваясь тряской в каждой кости, стонали: скоро случится плохое, нужно бежать, нет, стоять на месте, не предпринимая действий, не делать резких движений, как просили, просто стоять, стоять, и тогда беда тебя минует.       Ужин (или обед?) прошел в молчании. Словно потеряв связь со своим телом, не способная пошевелиться, Рэн пялилась на лежавший перед ней бутерброд. Взгляд у неё был стеклянный, незаинтересованный, лишенный света. Волосы — лохматые, чертовски грязные, как и лицо, и руки, которые женщина спрятала между коленями. Все ели, но с неохотой, а она не ела вовсе. Джейк, помнится, проявляя заботу, плавным движением дотронулся до её локтя рукой и тут же её убрал и пальцем указал на бутерброд.       — Тебе надо поесть, — сказала уже Захарра. — Нам всем нужно набраться сил, и без еды этого не сделать, — и, разумеется, никто её не услышал, потому что Рэн была где угодно, но не с ними. Глядя на неё, Одри, до этого обнаружившаяся в себе дикий аппетит, умудрившаяся отвлечься от своих переживаний на то время, что потребовалось на еду, не могла есть — каждый проглоченный кусок застревал в горле и булыжником падал в желудок.       — Не хочу, — с трудом вымолвила Рэн.       «Хотя бы три кусочка, — написал Том и, поняв, что этого недостаточно, добавил: — Пожалуйста. А потом сходи и помой голову».       Губы женщины затряслись, и сердце Одри чуть не разорвалось от жалости, когда бледное лицо покрыла густая краснота, мышцы напряглись, а в глазах зародилась влага.       — Р… — Марк не успел ничего сказать.       — Если она не хочет есть — значит, не хочет, — заявила Фриск. — Поест в другое время.       Марк не стал возражать, никто не стал — у «Плащей» не было сил, и их лидер и мог что спрятать лицо в ладонях, и после мытья и сытного обеда выглядящий, как старый побитый пес. Фриск слишком поздно прикусила язык, и сделать ничего уже не могла. Повисло неловкое молчание, которое, благо, прервала Эллисон — видимо, только в ней, отважный воительнице, которая не знала жалости к врагам, нашлось не только сострадание, а ещё и силы. Она подошла к Рэн со спины, взяла её плечи и прошептала:       — Идем. Одри, помоги мне.       «Мы ещё долго не сможем сдвинуться с места. Мы будем сидеть здесь и зализывать раны», — все, вплоть до мысли, было дерганым, хрупким, как будто те канаты нервов стали стеклянными и частично сохранили эластичность. Внутри бушевала буря, вырываясь вместе с внутренним голосом, бьющимся в голове, как пойманное животное, и воплем, для которого требовался вдох, способный разорвать лёгкие. Одри довела Рэн под руку, Эллисон распахнула ей дверь, и они вдвоем уложили пострадавшую на кровать. Та плакала, не контролируя себя, прижимала колени к груди, раскачивалась на боку и сипела, силясь что-то сказать. Одри хотела помочь, она уже протянула к ней руку, чтобы отдать немного своего тепла и солгать: все будет в порядке, только потерпи. Но Эллисон стала такой суровой, что девушка замерла вот так. А потом Эллисон сказала:       — Я сама разберусь, хорошо? Ты свое уже сделала.       Нельзя было винить её в этом. Она могла притворяться, однако всегда видела истину. И сейчас она видела, что Одри не менее плохо, чем «Плащам», а значит, общение с Рэн сделает хуже им обеим. Поэтому Одри проглотила обиду и кивнула. Она зацепилась взглядом за след от зубов на шее Рэн, который был практически идентичен её собственному, и покинула комнату. На кухне, на полу, она нашла одних Марка и Генри, и те были заняты разговором, поэтому Одри не стала заходить, боясь их подслушать. В своей комнате она нашла Фриск и рыдающую в её плечо Гетти, казалось, пережившую потерю лучше остальных — а на деле вот так. И Одри, встретившись с усталым и жалостным взглядом девушки с ножом, снова кивнула, натянуто улыбнулась и пошла прочь, слыша, как Фриск безуспешно утешает девочку.       Она нашла пристанище на неизведанном ею чердаке. Там она нашла Джейка, который, пребывая в каких-то своих мыслях, водил метлой по полу. Увидев Одри, он шмыгнул носом, указал головой назад и сказал:       — Я нашел ещё веник. Поможешь?       И Одри присоединилась к уборке. Путь к венику был труден и долог, каждый шаг сопровождался мыслью, которая исчезала в пучинах сознания, так что она не успевала их понимать. Она развернулась к Джейку. На того падал косой луч желтой луны, поджигая его янтарные кошачьи глаза и россыпь крохотных «блесток» на синей с тигровыми полосами коже. Она покачнулась. Что-то в ней изменилось, извернувшись, перекатившись, ища выход. Как на автомате, она вцепилась в веник и совок, свое новое оружие. Усталость жидким железом застыла в жилах, делая тело неповоротливым. Она устала винить себя, устала от того кошмара, что происходил с ней. Она видела себя в зеркале, видела, но замазала чернилами, поседевшую прядь, ниспадающую на лоб.       Тэмсин мертва. Все. Это никак не изменить, можно только отомстить. Теперь у Одри был ещё один повод убить Уилсона, для неё были открыты все двери: он был мертв, значит, убить его не равно убить живое существо; он, как и другие мертвецы, связан с Темным Пророчеством; он пытался её убить и уже дважды умудрился навредить Фриск; а теперь он убил её, если не подругу, то товарища, и при том — подругу, сестру и любимую для других людей. Хватит винить себя. Хватит рваться на части, страдая от самого факта страдания.       — Его зовут Уилсон Арч, — у рвавшегося наружу чувства было имя её врага, и оно сорвалось с уст, высвобождая гнившие в ней мысли. Они просто исчезли, и оставшуюся опустошенной Одри словно обдало прохладным летним ветерком. Он вдохнул в неё свет, и Одри почувствовала себя свободной, как птица, и от этой свободы у неё радостно заслезились глаза. Ты не виновата, Одри. Это все Уилсон. Он перерезал горло, он.       — Значит, Уилсон Арч скоро получит стрелу в сердце, — констатировал Джейк.       Они снова взглянули на друг друга, и между ними Одри обнаружила связь: часто получалось, что он, такой неразговорчивый и хмурый, говорил с ней, получалось, что часто это они вдвоем молчали и так молчаливо друг друга понимали. Если это было дружбой, то такая странная дружба была ей по душе. Они одновременно хмыкнули, и оба взялись за работу. Одри, сгорбившись, стала подбирать пыль, которой, казалось, здесь было больше, чем рыщущих по стенам жуков. И она подметала пыль, как будто сор в своей голове.       Она не даст себя ранить себе же.

***

      Не важно, почему они не спали. Главное, что, сидя на одном подоконнике, пока Захарра, закутавшись в свой спальный мешок, как в кокон, громко сопела, Одри и Фриск смотрели в окно, и каждая из них чувствовала спокойствие. Они оторвались от погони. Они выжили. Пройдёт несколько дней — и их друзья придут в себя и начнётся процесс исцеления, так им обеим знакомый.       Одри без утаек рассказала любимой о своем днем: чувстве вины, желании помочь, Эллисон, Джейке и многом другом. Она закончила рассказ тем, что они с на’ви убрались на чердаке, и теперь туда, если понадобится, можно будет уходить для уединения. И тем, что она больше не чувствует вины, ей не больно и не страшно — она перенесла это, как болезнь, сейчас чувствует светлую грусть. Ей хочется, чтобы её друзья тоже освободились от этого, чтобы Рэн, пусть даже спустя месяцы, приняла и отпустила. Выслушав её, Фриск не сдержала улыбки, которая расцвела на её лице, как первый летний цветок в мае, и рассказала свою историю: о Гетти, о том, как наблюдала со стороны за Томом, Марком и Генри, которые разгребали оставшееся от костра, о том, как радовалась еде и как, главное, не позволила себе раскинуть.       — Я ведь сначала не поверила тебе, — призналась Одри. — Мне было так плохо, что я вообще не видела свет в конце туннеля. А он вот — нужно только пережить, принять и двигаться вперед.       — Ты не забывай, — заметила Фриск. — Что нам легче, чем им, потому что мы с Тэмсин были не то что бы дружны. Так, общались иногда — ведьмой она была не разговорчивой, как ты помнишь, а начиная говорить — она уже не могла остановиться. И все это своим монотонным голосом, — с этими словами она издала смешок. — Для «Плащей» она была большим, намного большим. И ощущается потеря для них иначе.       — Мы сделаем все, что можем. Но самое важное они сделают сами, — сказала Одри и уставилась в окно. По ту сторону стекла шумела ночь Города Разбитых Мечт, чьи самые высокие здания шипами утыкались в чернильно-черный небосклон, и каркала, перелетая с крыши на крышу, ворона, так что её разговор с самой собой (так Одри воспринимала издаваемые вороной звуки) взмывал ввысь над гаражами.       — Как Харви?       — Сегодня почти не показывался, — не глядя на Фриск, сказала Одри. — Мы как-то сегодня не стремились к общению.       А стоило бы. Завтра, после того, как поспит, она первым делом обратится к брату и пожелает ему доброго утра в эту чудесную вечную темень. Завтра она будет стараться не думать о плохом, не поддаваться мгле и быть рядом с теми, кого она любила. Она будет помогать друзьям с уборкой, с подготовкой к продолжению похода, но не забудет и отдохнуть. Она позаботится о «Плащах» настолько, насколько хватит сил, и не убьет этим себя. Главное, держаться. Думая об этом, Одри оглянулась на девушку с ножом — и взгляд застыл, прикованный. Фриск почти лежала, сонными глазами наблюдая за ночью, и свет звезд и луны ложился на её лицо и волосы. Внутри приятно заныло, легкий румянец возник на щеках.       Та сегодня была красива, как никогда, со своей глупой улыбкой и мечтательным взглядом, направленным в окно. Словно сказочное видение, погружённая в себя, она сидела перед Одри, не замечая её взора, её румянца и улыбки, которая возникает при взгляде на любимого человека. Жизнь билась в ней, дышалось легче, и все от того, как Фриск смотрела, как засыпала. И она подумала, что выжить сегодня было бы труднее, не будь рядом её. Глядя на неё, Одри чувствовала безопасность, и просто от знания, что она рядом, девушка наполнялась теплом. Она бы выбралась, но ей бы не с кем было обсудить эту победу, не с кем разделить сегодняшнюю ночь и поговорить обо всем, что случилось в их маленьком обществе. Потом она вспомнила о том, как призналась Фриск, что любит её, испугавшись потерять, и непреодолимо захотелось снова броситься к ней и обнять.       — Я вот щас подумала…       — О чем?       — До чего же прекрасный вид! — девушка с ножом сладко зевнула. — Ооой, простите, миледи… рубит меня…       — Я тогда ещё тут посижу. А ты спи, — зачем-то сказала Одри, наверное, чтобы просто не молчать. Теперь она снова подумала, пусть и на миг, что может потерять её. Фриск кивнула, но, прежде чем уйти, заговорщицки улыбнулась и, пододвинувшись поближе, поцеловала Одри. Короткое касание губ и одно поглаживание щеки ладонью — и сколько любви она отдала Одри, будто они прощались вовсе не на пару часов.       — Я тебя люблю. Спокойной ночи.       — Спокойной ночи, — на губах возникла широченная улыбка. Девушка сразу считала послание Фриск и, открыв раннее блаженно прикрытые веки, произнесла: — Я тоже люблю тебя. Ты права. Все будет хорошо. Нужно только помочь этому «хорошо» придти, — никогда за все это время она не испытывала такого: сонного, умиротворенного, искреннего. Это была не громогласная надежда, подаренная воспоминаниями, а твердая и маленькая, как галька со дна реки, что будущее не так уж опасно и неизвестно, вера вкупе с открывающейся только ночью, когда застреваешь между сном и явью, искренностью. Точно такое же, ну, нечто очень похожее, было, когда они засыпали перед битвой с Чернильным Демоном в Монтауке. — Спи, говорю.       Фриск кивнула, показала большой палец и, едва дойдя до своего спального мешка, провалилась в сон, оставив довольную собой Одри одну.