Тройная доза красных чернил

      Мы не будем говорить, кто и что видел — сновидения такая вещь, которая, казалось бы, до того личная, что никому, кроме конкретного человека, принадлежать не может… и в то же время слишком масштабная, распространенная, так что не имеет никакого смысла говорить: «А вот это снилось этому, а это — тому».       Одной снилась женщина. Черным, как тьма в приоткрывшемся ночью скрипящем шкафу, силуэтом она стояла далеко-далеко за пределами дома, за участком, за оградой, но уже выглядывала из-за стройных рядов голых деревьев. Её волосы не трепал осенний ветер, лица не было видно, поэтому казалось, что его не было вовсе, и потому создавалось ощущение, что она не дышала. Спящая стояла в своей согретой, освещенной теплым желтым светом квартире, которая во сне стала целым неприступным домом и крепостью, и смотрела в это черное от ночи окно. Она моргнула и ей почудилось, что женщина стала ближе — а потом она поняла, что не почудилось, что черная женщина вдали действительно оказалась чуть левее, чуть ближе, где-то на пару шагов, и неотрывно смотрит в то же окно, из которого смотрели на неё. И от чего-то внутри распухло зерно страха.       Вторая только-только вынырнула из вязкого, подобно торфу, болота, в которое её утягивали холодные скользкие руки. Она кричала, вся грязная, липкая, продрогшая до кости, цеплялась пальцами за размякший заснеженный берег и слышала, как некая (ужасно знакомая и любимая) фигура поднимается за спиной — с закрывшими лицо тяжелыми волосами и дыханием, пахнущим могилой. А потом все закончилось, и спящая, рыжая, упала на колени. Под ними оказался твердый бело-черный пол, но она не почувствовала боли, вообще ничего не почувствовала, будто упала на туман. Она уперлась трясущимися руками в этот пол и зарыдала, спазматически дёргаясь, пытаясь закричать криком такой силы, что разорвал бы её. И в ушах звучало: «Не все вернутся… не все вернутся…».       Третья держала окровавленный с ошметками, прилипшими к металлу, молоток. Она стояла в пустом помещении из старого, сгнившего дерева, пахнущем пылью, и в напряженную спину ей дул ветер. Она резко обернулась, и таинственный оранжевый, как пламя, свет упал на половину её лица и поджег глаз — синий, пылающий яростью. В ветре слышался шепот, только девушка не могла понять, о чем хочет он поведать, ибо собственные мысли все ещё вертелись вокруг трупов под ногами — разбитой, вбитой в доски, как фарш, окровавленной собаки и раздавленной в грязную лужу бабочки. Затем затылок резко заболел, точно её укусила змея, и метка, выжженная на коже, вторила шепоту. Девушка вскрикнула, упала, хватаясь за горящую, дымящуюся шею, и кричала, кричала, кричала, трепыхаясь… и псина резко встала, и наступила тьма — жизнь утонула в её пасти с разбитыми клыками, искривленными челюстями и перегрызенным языком. Она вгрызлась ей в лицо, и из пустых глазниц псины, видела третья, росли грибы.       Четвертый видел, как из роз рождается демон, а из демона — голый мальчишка, который, сбросил с себя, как плащ, чернильную кожу. Четвертый бежал к нему, виляя между могилами, поросшими грибами, бесконечного кладбища, из его глотки рвалось имя. Имя друга, младшего брата, сына человека, проклявшего его. Но тут кладбище накренилось падающей со стола шахматной доской, и человек полетел во мрак, такой густой и мерзко пахнущий, что показался органическим. Он упал, упал на груду тел, из которых множились шляпки, твердые, но осыпающиеся, как кирпичи, чего-то напоминающего лисички.       Пятый — вы его не знаете, — бежал по отравленной земле в мире, окрашенном ледяной синью, которая резко прерывалась, рыча кроваво-красными, режущими глаза, как кинжалы, молниями. Над ним, высоко в небе, кружились, визжа, крылатые твари, чьи прокаженные изогнутые клычки он много лет назад ощутил в своей плоти. Вдалеке виделись силуэты худых угольно-черных деревьев без листвы и со скалящими острыми ветвями. Он хотел укрыться от охотников в лесу, и он бежал, вдыхая отравленный белыми хлопьям воздух, бежал и бежал думая об одном: только бы ни нашли, только бы выбраться на Ту Сторону живым — как муха, перемахнуть из-под этого мира на свой. Но тут он споткнулся, лодыжка вспыхнула, растянувшись, холодной и в то же время горячей болью, и он упал на переплетения жирных лоз, что двигались, как живые змеи. Едва он наступил на одну из лоз, весь мир «под» узнал, где он — и бросились на запах вкусного мяса. И только слышал полуголый, напуганный пятый слова: «Он вам врал! Он всем вам врал!».       Шестой снился замок, словно разорванный на две равные части, и шум тысячи неровных шагов и хриплый, точно кто-то не мог вдохнуть, словно в горле застряло нечто липкое и тяжелое, крик. Пахло смертью и разложением, по мраморному полу струилась грязная вода, чем-то похожая на трупный яд. Шестая неслась по коридорам расколотого замка, по его таинственным, сказочным комнатам — и за ней гнались те, кто давно должен был умереть.       Седьмой, у которой на запястье хреновый отец выцарапал тату-иглой номер вместо имени, снилась ива — она пахла не смертью, не тьмой, притаившейся за стенами дома, не другим миром, где каждая спора была предназначена для убийства… она пахла летом и покоем, эта чудесная ива, на ветвях которой пело две ласточки. Прикрыв веки, окутанные сеткой теней, девушка смеялась, ведь давно не ощущала такого покоя. И она, само собой, не замечала, как по её руке, той, на которой черными чернилами красовались две единицы, полз умирающий муравей, из чьего мозга, разорвав лоб, рос, как живой рог, гриб с белой шляпкой. Когда же седьмая увидела его, он уже брел по её щеке, приближаясь к глазу… и вдруг умер, замерев, а из его тела продолжали цветком расти уродливые грибы. Она подняла глаза к небу. Ива исчезла. Она лежала на пустом снежном поле, обдуваемая всеми ветрами, как брошенная умирать подстреленная олениха.       Восьмой видел своего брата, что утонул в узком проходе пещеры — просто застрял, царапая кожу, пытаясь выпрыгнуть из западни, как рыба из стальных клешней. Затем у брата отвалилась голова и, разбрызгав вмиг ставшую красной воду, осыпался пеплом. Восьмой заверещал, не осознавая, сто из мальчика он снова превратился в крепко сложенного мужчину, и увидел, как из воды со стрекочущим стоном вырываются тысячи высушенных черных рук.       Девятая, будучи прекрасной драконихой, что осколком радуги парила над родными землями — зелеными и голубыми, позолоченными летним полуденным солнцем и всегда, в любое время года плодородными, — вдруг стала падать. Лето сменилось зимней вьюгой, и все заволокло белой пеленой. Дракониха заверещала, стремительно летя навстречу гибели, пытаясь выровнять полет, но её бросало из стороны в сторону, как мячик, и она ничего не могла сделать — только бессмысленно бороться с наступившей зимой.       Десятая сначала не понимала, что спит. Она, маленькая девочка, играла в классики с другой девочкой, такой высокой, по-лебединому грациозной, с длинной и светлой, как солома, косой. Та улыбалась, так что на её круглых щеках стоял румянец. Десятая прыгала по клеточкам с цифрами не так умело, как другая девочка. Она то и дело падала, и с каждым падением она все грустнела: вот и глаза стали влажными, и лицо неприятно-красным. Ободранные коленки жгли хлысты холодного ветра, царапинки на ладонях — щипало. «Оставайся решительной! Оставайся решительной…», — твердили ей. И девочка старалась, но продолжала падать. И падала. И падала. А однажды упала прямо щекой в снег, что был хуже раскалённого шершавого асфальта, и холод мерзкой жижей наполнил её рот. Десятая принялась плеваться, попыталась встать — и не смогла, точно приклеенная магнитом. Она даже не смогла пошевелиться, окоченевшая и ужасно уставшая. Только когда кровь потекла из её забитого гвоздями живота, девочка поняла, что спит.       Ладно, возможно, я немного приврал. Сны, бывает, дело пугающе личное, до того личное, что ты в себе не разберёшься, пока не провалишься в глубокий внепространсвенный туннель, где сплетаются вымысел и реальность. Сны — это время. Сны — это другие миры. Сны — это жизни и миги из жизни, как охваченная пламенем металлическая фигура с глазами цвета крови и очкастый мальчик со шрамом-молнией, волшебный город Ехо или огромный фиолетовый кролик, под прошивкой которого скрыт эндоскелет. Сны — это пророчества будущего, где Зло крадется женской тенью за Одри Дрю и где я встретил своего любимого: такого высокого, с кривым носом и седой прядью, прекрасного своей грубой душой.       Я много лгал, но сейчас то, о чем я говорю, является чистой правдой. Все эти пророчества сбудутся или будут очень близки к рождению. Не все к финалу этой истории останутся живы.