***
Что ж. Возможно, она заслужила целых четыре часа с мыслью о том, что её любимая сидит за запертой дверью и ненавидит её за факт существования. Возможно, она заслужила вместо обеда и ужина гулять, пока не откажут ноги, среди заброшек и гаражей, в одном из которых рос черный розовый куст, будто кто-то специально посадил его сюда и ухаживал за ним. Возможно. Но самое главное — Фриск было не в тягость. Да, ноги ныли, хотелось есть, только все это блекло по сравнению с тем, что Одри её простила. Сейчас она шла рядом с ней, держа за руку своей теплой, огрубевшей ладонью, в которой, когда она хваталась за Фриск, казалось, полыхает греющий, вселяющий надежду костер. Их закрывало «крыло бабочки», такое уже родное, что в нём можно было бы так вечность ходить. От её волос пахло цветами, лепестки вколотой розы трепал ветер, а лучи желтой луны играли на них, предавая жилкам янтарный цвет, будто в розе тек помимо чернил ещё и мед. На губах блуждала улыбка — улыбка довольства и собственного превосходства. Фриск знала, что на самом деле Одри просто играет с ней — ей напрочь была не нужна прогулка и не нужно было просить её завязать ей шнурки перед тем, как они вышли из дома, она бы спокойно обошлась без всего этого. Но ей, похоже, хотелось поиграть, и девушка с ножом поддерживала её в этой игре, будто они были героями некого фильма, мира которого не существовало во вселенной. Ей нравилось делать Одри приятно, как, должно быть, любому влюблённому человеку приятно делать приятные вещи объекту воздыхания. И они блуждали между тенями, ради забавы вламываясь в закрытые гаражи и осматриваясь, и Фриск чувствовала, как от этих мыслей её сердце тает и бьется учащенно. Для неё не было наказания лучше, чем ходить за Одри просто так, ничего не ища, иногда прижиматься носом к её волосам, черным, как агат, и слушать её громкий смех, когда с уст слетала ещё одна наспех слепленная или наглым образом украденная у Санса шутка. Нравилось быть рядом. Нравилось быть прощенной. Дрю разбила окно ещё одного гаража и, полностью убрав осколки, подпрыгнула и влезла внутрь, а Фриск — следом, уже не представляя, зачем Одри ещё и это здание, ведь в нём, как и во всех остальных, почти ничего не было. Только тут все было хуже — не хватало части крыши, поэтому с другой её половины сползал черный плющ вперемешку с паутиной, которую усыпала черная крошка малюсеньких безвредных пауков. Все было в завалах, идти было невозможно, и все же Одри умудрялась, как путешественница со стажем, искать обходные пути и запросто ходить по неустойчивым и неровным горам битого камня и ржавого железа. Затем они сели. Одри — под луной, Фриск — в тени, края которой лизали волны желтого призрачного света. Теперь казалось, что глаза у неё — упавшие с чернильного неба осколки светила, и было сложно отвести взгляда от сего зрелища. — Что мы здесь делаем? — спросила Фриск, у которой от взгляда Одри живот стянуло, будто рану бинтом. — Сидим, — улыбаясь, ответила она и упала спиной назад, подставив лицо прозрачным брызгам звезд. — Просто сидим, наслаждаясь свободой, временем и тишиной. Вот это мне и было нужно. Девушка с ножом тоже легла, только на бок, так оказалось удобнее. Холодная земля обожгла её щеку, кусочек ледяного огня упал на скулу и упавшие на шею волосы. Она смотрела на Одри, которая точно купалась при луне, всматриваясь ввысь и что-то ища. Внезапно её лицо настолько расслабилось, что это было почти завораживающе, и Фриск застыла — ей казалось, она стала живым ветром, которому ни в коем случае нельзя трепать лепестки розы в её волосах, и от этой мысли стало ещё необычней. Она сжала ноги, прикрыла глаза. Представила, что время в самом деле вечно, и никто и ничто их не найдет. Что нет Харви, который, должно быть, ушел поглубже, не желая тревожить сестру своим присутствием, что нет мертвецов и отступников-предателей, которым выгодна их смерть, что нет сотен опасностей, подстерегающих в чернилах, нет таинственного Предела. Только они вдвоем. — Уже лежим, — все же заметила Фриск, ухмыльнувшись. Вдыхаемый ею воздух пах как-то по-родному — нежно, сладко, умиротворяюще, точно она гуляла по саду своего отца, и сердце её сжалось от тоски по дому. Но в то же время этот аромат успокоил душу, сделал её чуть краше. Мысли о семье вкупе с мыслями о приобретенных друзьях и внезапно свалившемся на неё счастье, казалось, могли ей вернуть всю утраченную силу. Она долго глядела на довольную Одри, которая, похоже, планировала подремать при луне, и закрыла глаза. Хорошо. Спокойно. Словно вот они Прерии, обещанные бравым солдатам, чья война шла вне времени и по всему пространству, в каждой точке космоса. Нужно только отдаться этому плавному потоку и лежать, лежать здесь вечно. Послышалось копошение, потом — шаги. И вот чужое дыхание обдало её лицо, к телу прижалось живое движущееся тепло. Они лежали во тьме, на границе со светом, и, изредка приоткрывая веки, Фриск могла видеть вспышки и блики, расползающиеся от угла в угол, как горизонт. — Ты уснула? — Что? Одри взглянула на неё. — Ты уснула, спрашиваю? — Не, просто задумалась. А ты? — ответила Фриск. — Ну сама же видишь, что нет, — Одри издала звук, похожий на фырканье. — А ты о чем думаешь? — Если я скажу, — щеки налились смущенным румянцем, и она нервно улыбнулась, отводя взгляд. — Ты меня побьешь. — Какого ты низкого обо мне мнения, — теперь во взгляде появилось любопытство, но дальше вопросов не было. Затем Одри тоже покраснела, и она усмехнулась, будто прочитала её мысли. — Я мнения о тебе высочайшего. Как и о силе твоего кулака, от удара которого все твои враги превращаются в мясной салат с сальсой. — Слушай, ты прямо мастер комплиментов, — отметила она. — У кого обучалась? — Каждый раз, когда я валялась овощем в лазарете, ко мне подходил мой друг и рассказывал истории о том, как пытался кадрить мою маму. Выяснилось, что он чертов гений, несмотря на то, что с любовью в жизни у него как и было, и так и осталось по нулям. Он говорил, что моя мама настолько горяча, что, возможно, это из-за неё случился Великий лондонский пожар. Но когда он вспомнил, что это случилось в семнадцатом веке, он тут же исправился, сказав: не, это ты спалила Собор Парижской Богоматери в две тысячи девятнадцатом… — Подожди… Нотр-Дам сгорит?! — Да, вот тебе ещё один факт о будущем. Так что… — ей стало ужасно неловко, хоть Фриск попыталась этого не показывать. — У меня был хороший учитель. Такие дела. Она вдруг подумала, не перебарщивает ли, но блеск в глазах Одри расставил все на свои места. И они замолчали. Они лежали, ни на миг не отвлекаясь на то, что их ждёт, потому что эти часы принадлежали только им. Потом пришли те самые мысли, окрашенные в рассветно-розоватый и алый цвет, наводящий на приятные фантазии, и в груди девушки с ножом снова нечто сжалось, но уже не от грусти, а от любви, ласковости и желания. Быть может, быть может, когда все это кончится, это случится? С обоюдного согласия и все равно неожиданно, в укромном месте, в романтичной обстановке, как эта. На большее смелости не хватило. Только образы, окутанные тенями, одно мощное живое чувство, будто отбивающая пульс вена на шее. Одри задумалась над чем-то чрезвычайно важным, а может, увидела настоящего феникса, огненной стрелой расчертившего насыщенный тьмой небосвод. Она посерьезнела: взгляд замер, сползла улыбка. Она правда подумала о кое-чем важном — о всем, что с ней произошло за этот «день», за эту «главу». Её мысли точно наэлектризовывали воздух, делая возникшее молчание все более интимным и личным для неё. Совсем другое было у Фриск: её мысль стала похожа на повторяющуюся снова и снова запись с кассеты, и она думала, внезапно это осознав и пытаясь осмыслить, как же это безумно. Она. Некогда маленькая девочка в полосатом свитере, упавшая с края горы в её недра, грохнувшаяся со всей силы, что даже мягкие желтые лютики под ней казались бетонными — здесь. Эта странная маленькая девочка в полосатом свитере, которая повстречала на своем полном опасности пути добрых монстров, которые заменили ей семью и, сами того не подозревая, открыли в ней чудесный и опасный дар к перезапускам времени — здесь. И теперь эта девочка, которую в детдоме постоянно спрашивали, какого «оно» пола и почему, когда злится, делает лицо, как у китайца — взрослая дылда, мастер (по её же мнению) по ножам и к тому же путешественница между мирами. И вот она встречается с девушкой из другого мира! С чернильной, желтоглазой, швыряющейся электричеством, как Электро, такой же, как бывшая девочка в полосатом свитере, немножко чокнутой, — короче, с идеалом встречается! — Ты чего улыбаешься? — спросила Одри, видно, решив, что Фриск снова пришла мысль, о которой лучше ничего не знать. — Я счастлива, — сейчас она была честнее обычного, а ведь вы знаете — она врет только когда ситуация совсем отстой или не хочется, вот совсем, говорить правду, что является исключительными случаями. И не было ничего, что могло бы убить в ней это счастье: ведь она, восьмой упавший в Подземелье человек, выжил, прожил длинную, достойную жизнь, и теперь валяется в каком-то развалившемся гараже в далёком-далёком мире, чьих звезд не видать на небе над горой Эботт, и столько лет прошло и было стерто, но не забыто, и столько было пройдено!.. Твою мать! Поддавшись буре, Фриск повернулась к Одри, все ещё так улыбаясь, будто хотела взорваться, расплескав во все стороны радость и веру в будущее, и поцеловала её. Одри застыла, вся поалевшая, как на морозе, с широко раскрытыми от неожиданности глазами, но Фриск этого не видела — она погрузилась в ощущение своих губ на её губах, радуясь возможности просто лежать, целуя этого человека, доброго, взбалмошного, нежного, импульсивного, ранимого и отважного — список можно было продолжать до бесконечности. Она отстранилась, привстав, возможно, собираясь даже отойти от Одри — ей показалось, что она сделала что-то неправильное, что, поддавшись чувствам, нарушила личные границы или вогнала девушку в краску просто так. Сомнения, эти сомнения, эта нерешительность, появляющаяся при взаимодействии с Одри, будто они были двумя металлами, соединение которых разъедает их составляющие. А потом, не дав уйти, её грубо схватили за шиворот и прижали её лицо к своему. Одри будто вонзилась в неё, позволяя положить ладонь на свой затылок. Сознание опустело, стало легким, как капля росы, и её подбросило вверх, в воздушное пространство, где был только поцелуй с Одри Дрю. Только движение их губ, превращающее тело в вату парализующее ощущение, когда она ощутила на языке сладковатый вкус её рта, и услышала полное безмолвие, прерываемое нежными, от которых таяло сердце, вдохами. Они сидели, касаясь друг друга телами, и крепкая рука, из руки художницы ставший рукой воительницы, все ещё держала Фриск, требуя, чтобы та целовала свою чернильную бабочку — страстнее, сильнее, не касаясь легко, будто пухом, а сминая. Голову дурманил запах розы цвета чернил в этих мягких темных волосах, что щекотали щеки. Она хотела верить, что все это не канет в небытие через пару недель, месяцев или лет. Что вот то сейчас, когда космос находится на жесткой, заваленной мусором земле, будет повторять всегда — во снах и наяву, на протяжении долгого-долгого времени. Что, если у кого-то начинается путь, то у неё подходит к логическому завершению, где есть семья, любовь и дом. Хотела верить и поверила: они не разойдутся, это не закончится, её не бросят, как ненужный, отживший свое хлам, думая лишь о её промахах, не вспоминая то хорошее, что было в ней. Никто. Ни за что. Даже экзистенциальный ужас, который приходит каждую ночь и от которого она бежит, как солнце от Сколль. Даже нерешительность, как след от укуса, впитавшаяся в дневник. Они этого не разрушат. Она клялась не теряться, и она не потеряется. И тогда Фриск просто позволила себе быть любимой кем-то так сильно, как любила её Одри.***
Когда они, накрывшись плащом, покинули место своего недолгого свидания (если лежание на земле можно назвать таковым), Одри почувствовала, как тяжелые мысли снова оплетают её разум. Идти было сложно, будто её тянуло обратно, на границу между тьмой и светом, где она слушала голос любимого человека и верила в вероятность, как верят Пророк и Изменяющий. Она уже морально готовилась к нелегкому походу, который, очень вероятно, ни чем хорошим не закончится, ведь такова была её природа — за что бы ни взялась Одри, все через жопу. Но она обещала себе выдержать, и все те мысли исчезли, как улетающие на юг птицы, и на горле словно ослабла чья-то хватка. Стало свободнее, свободнее ходить, дышать, мыслить. Ведь этот прекрасный день ещё не кончился, и у них есть время немного погулять, побыть собой, уязвимыми, легкомысленными, испуганными, влюблёнными, для себя. Скоро, Харв. Совсем скоро. Мы тебя вытащим. Да успокойся, господи! Он бы закатил глаза. И Одри улыбнулась. В ней сейчас было столько любви, любви к человеку с красной душой, любви к себе и любви ко всему сущему, что наверняка хватило бы на этого заносчивого поганца с шилом в причинном месте. Она бы его чмокнула в щеку, потрепала по волосам и скрылась, слыша за спиной недовольное шипение и ухмыляясь. Стараюсь не торопить, хотя лучше бы тебе, конечно, поторопиться. А то что? Захотелось ей знать. Сожру вас всех и не подавлюсь. Одри с трудом удержалась от колкого замечания. Над их головами, крикливо каркая и нервно размахивая крыльями, точно подбитая, пролетела ворона — летела она, судя по всему, к стоявшим вдали, за заброшками, темным башням электропередач, которые питали весь Город Разбитых Мечт. Мимо пробежало неизвестное существо — не то кошка, не то крыса, черное и облезлое. Оно тут же юркнуло в мусорный бак, одиноко ютившейся в тени слезшей с гаража металлической тонкой кровли. Пахло одновременно и мусором, и свежестью, как если бы здесь было открыто два портала в совершенно не похожие друг на друга миры. Ночь стояла прохладная, и её дыхание покрывало обнаженные участки кожи мурашками, благо, рядом шел человек, о которого можно было погреться. Одри прислушалась к себе и почувствовала, что внутри приятно все пекло, как в печке. Она теперь знала, что в двадцать первом веке Нотр-Даму не поздоровится, а через год после него некий голодный китаец погрузит мир в хаос. Она знала много и более ужасных вещей, связанных и не связанных с этой необъятной вселенной, знала многие секреты чернильного мира и всю подноготную студии своего отца. Но ничего из этого её не тревожило. Она просто позволила себе не беспокоиться, однако и не выдерживать удар, как крепость, которой ей пришлось стать после трагедии в метро. Все было хорошо, здесь и сейчас, когда Фриск шла с ней рука об руку, все было хорошо. Затем Одри вспомнила мысль, посетившую её не так давно, ещё в гараже. Первое свидание. Их первая романтичная прогулка для себя, на которую одна пригласила другую, пусть и не прямым текстом. Первая, вызванная не потребностью бежать куда-то сломя голову, без лишних и любопытных пар глаз, без груза великой миссии, заставляющей идти вперед обмякшие и налившиеся свинцом ноги вперед. Голова снова закружилась, и, чтобы не упасть, хихикая, как умалишенная, Одри ухватилась покрепче за Фриск (которая, само собой, пошатнулась, чуть не упав вместе с ней). Она! Пригласила! Девушку из другого мира! На свидание! Конечно, был тот разговор на крыше и несколько ночных встреч, пока вся ганза спала, но это было не то, оно воспринималось иначе. А это… — Ты будто пьяная, — заметила девушка с ножом. — Странно на тебя местный воздух влияет… — Ха-ха, — Одри шуточно закатила глаза. Они почти дошли до нужного места — не горящие, но все-таки ставшие знакомыми окна показались в темноте, и, ступая по разрушенной асфальтированной дороге, путницы наконец перепрыгнули заборчик, отделяющий их территорию от остальной, и остановились. Они прятались в тени брошенного трейлера, как-то не стремясь возвращаться, чтобы выспаться и с новыми силами, уже после того, как все уснут, двинуться в путь. И снова Одри подумала о том, получится ли у них, может, стоит оставить записку, а как поступить, если их догадка верна? Перед её мысленным взором вспыхивали картинки, нечеткие, необъемные, повествующие о неудаче. Но вдруг будто время помчалось вспять, вихрем срывая с неё сомнения, и вот снова появились четкость и детали — рука, которой она опиралась на теплый локоть любимой, запахи и звуки. К черту. Выкрутятся. — С «гентом» помочь? — нарушила молчание Фриск, и Одри часто закивала, силясь выдавить из горла хоть какие-то слова. Ведь их час проходил, и скоро им снова придется беспокоиться, бояться и сражаться, уповая на удачу и совсем не веря в свои собственные планы. — Я вроде поняла, как там что собрать обратно, другое дело… — Я не успела собрать все детали, — призналась Одри. — Придется искать. Но я знаю, как и из чего он строился, поэтому я верю, что с твоей помощью смогу его починить. Спасибо. И теперь ей захотелось — впервые с тех пор, как случилась битва с красными, — узнать, как Фриск себя чувствует. Прижилась ли эта страшная правда в ней или инородным элементом треплется в ней, как червь, пытающийся найти выход? Какие чувства её одолевают, какие сны снятся? Одри была так поглощена своими проблемами и попытками с ними справиться, что, бывало, напрочь забывала об остальных таких же душевно раненных людях. Только теперь, перед продолжением этой осточертевшей войны, она вспомнила об этом. Ей казалось, девушка с ножом запросто справится сама, а теперь думала, что, если Одри с таким трудом в одиночку справлялась с собой, то как это делает её девушка? Как можно было? После их того разговора, когда Одри говорила, что та нужна, что она никогда не бросит Фриск и поможет во всем? Но ведь Одри помогала. Помогала также, как всем остальным — по мере сил и возможностей, уделяя столько внимания, сколько чувствовала нужным. И сейчас, найдя ответ на свой вопрос, делала ли она все не так или поступала так, как считала нужным, девушка убрала руку от её локтя, чтобы развернуться и уронить голову на её грудь. Тогда она сама себе напомнила кошку, уснувшую мордой в мякоти земли. Сколько осталось? Два шага или вечность до конца? И каким будет этот финал? Но никто из них не произнёс ни слова. — Эй, — Фриск зашевелилась под плащом, и мир, казалось, наполнился шуршанием волос по мягкой шелковистой ткани. Она отстранила от себя Одри на целых полшага, чтобы выровняться, так как своей головой Одри утыкалась ей ещё и в подбородок, и, взяв за руки, заглянула в глаза. — Ну что ты такая мрачная? Все же хорошо прошло! Хорошо же?.. От её ласковой улыбки и самой захотелось улыбнуться. Девушка мягко высвободила руку и пальцами прикоснулась к выпавшему на лоб Фриск волосу, который она тут же убрала за ухо, и её глаза застыли, глядя на подсвеченное призрачным светом лицо. Одри бы хотела стоять здесь вечность, так близко и так далеко от ещё одного дома, который они в итоге оставят позади. — Все прошло замечательно, — согласилась она, ведь они обе постарались. Одри — чтобы найти хорошее место для просмотра за луной, Фриск — чтобы партнерша не зевала от скуки. Обе были спокойны, они отдохнули в обществе друг друга, они могли помечтать и посмеяться, чего бы не позволили себе в иных обстоятельствах. Смех бы был больше наигранным, мечты — не заходили бы дальше сегодняшнего дня. Было бы стыдно и страшно загадывать, веселиться и просто лежать рядом с друг другом, ластясь и не думая ни о чем. Одри чувствовала тогда свободу, а сейчас она сама у себя эту свободу хочет отобрать. Правильно ли это? Возможно, да. Ведь пора вернуться в реальность, где есть смерти и тяжелейшие травмы, болезни и горькие расставания. — Я просто… снова нервничаю. — Ааа, — кивнула девушка с ножом. — Тогда ты не одна. Я вот думаю, что потом, и у меня колени дрожат и живот сводит. Но я вспоминаю твои слова, и становится легче: «Все будет хорошо. Нужно только помочь этому «хорошо» придти». Поэтому… не бойся. Поболит, поломит, посаднит — и пройдёт. Зато Харви новое тело обретет. А если обретет и возьмется за старое дело, ну там, за пожирание людей — ему нам придется задать трепку, чтоб место помнил… поэтому не кисни, слышишь? Дел невпроворот, но ты справишься. Это кто кому трепку задаст, чертова псина?! — И снова вопрос, — успокоившись благодаря её словам, спросила Одри. — Откуда в тебе столько неугасаемого оптимизма? Фриск ответила достаточно просто — постучала себе по голове, как бы напоминая, что полет в Подземелье превратил её мозг в желе. Само собой, причина была глубже. Причина была в защитной реакции, выработанной за прожитые в бесконечных войнах годы или в попытке таким образом хоть отчасти показаться себе лучше, чем она чувствовала себя на самом деле. Эта истина настигла Одри, как пуля, вылетевшая из тумана, и она чуть снова не свалилась в отчаяние, думая, смогла бы она помочь избавиться от сомнений, страхов и вины, которые, — пусть Фриск опять об этом умалчивала, — все ещё жили с ней. Наверное, права та Одри трехдневной давности: хорошо будет, если постараться, стараться же нужно уже сейчас. Идти вперед, прокладывая себе дорогу к победе. Не страшась боя, не обходя препятствия. Они тихонько вошли через открытое окно и никого не нашли. Судя по звукам, все собрались на кухне, не став дожидаться двух беглянок, и ужинали. Одри услышала урчание живота у девушки с ножом и увидела в темноте багрянец, покрывший её щеки. Она боднула её к выходу, мол, ну раз ты уже не можешь — иди, поешь. Свидание подошло к концу, и Одри чувствовала себя в некоторым смысле счастливой, самым счастливым человеком на свете, и это чувство разгоняло сгущавшуюся в ней тень. — Что, уже все? — Да, иди. Или ты расхотела есть? Фриск быстро выбежала, даже не попрощавшись и оставив дверь настежь открытой, так что неяркий свет, созданный с помощью магии Захарры, рекой вылился на покрытый тьмой пол. Одри, забывшая о свернувшемся в легких выдохе, застыла в центре пустой комнаты, и почему-то теперь её словно поразило громадной спицей для шитья. Эта дура бежала так быстро и громко, что её бы услышали на другом конце планеты, но для Одри было тихо, точно мир опустел. Как оторванное от птицы крыло, крыло без второго крыла, она чувствовала себя сейчас в этой тихой мгле одинокой и маленькой. — Какая шустрая… — странно — она произнесла это сдавленно, со слезами в голосе. Одри закрыла окно и села на свой спальный мешок, на котором ещё лежали розы, затем нашла на полу чашку, наполненную водой, и поставила в неё чернильные цветы. Такие маленькие, пушистые, когтистые, как звери, но не издающие никаких звуков, они неподвижно стояли в импровизированной вазе, переливаясь в исходящем из-за стекла свете луны. Она обиделась. На что обиделась? На то, что так быстро убежала, не сказав ничего, не чмокнув на прощание? Да Одри просто слишком ранимая. Одри пора избавляться от этого — видеть то, чего нет. И она мрачно сгорбилась, ртом припав к коленям, и прикрыла веки. Сейчас, наверное, девушка с ножом поест, все друзьям объяснит, если те вообще заметили их исчезновение… и тут в проеме появилась фигура и хлопнула дверью. — Снова здрасьте, — широко улыбаясь, сказала Фриск, в руке держа сразу две миски с горячей дымящейся кашей. — А я тут тебе ужин принесла! Овсянка, прикинь, в городе была овсянка, и вы украли её, даже не заметив! Ох, Од, ты чего?.. Глаза распахнулись. Одри повернулась к ней, размазав щеки по коленям, и увидела силуэт девушки, чьи глаза блестели, как маленькие свечи в сочельник, кусочек льда в груди стал таять. Одри не смогла заговорить — слова комом застряли в горле, язык отнялся. Но ей удалось улыбнуться и, сорвавшись с места, броситься к вошедшей, так что она чуть не расплескала кашу. Она заточила её в крепкие объятия, половиной лица вжимаясь в плечо и шею и чувствуя родное тепло и родной запах, к которому примешивался запах каши. Фриск стойко выдержала это испытание, и, когда Одри отпустила её, осторожно опустилась на пол и поставила тарелки с кашей. — Буду знать — сюрпризов не делать. А ведь я неслась, как тот дятел из мультика, никому ничего не объяснив… — Теперь пойдут разговоры, — усмехнулась Дрю, стерев влагу под носом. — Ага. Каша оказалась вкусной, горячей, обжигающей язык, но Одри ела за обе щеки, осознав только сейчас, насколько проголодалась. Кутаясь в «крыло бабочки» и тихо посмеиваясь над недавним плачем — ведь ей подумалось, что Фриск только и ждала, как бы поскорее отвязаться от неё, и убежала во весь опор от того, что вот она — желанная свобода. Но, как и всегда, Одри надумала себе всякого и тотчас в это поверила. Вскоре пришла Захарра — зевающая, с лицом человека, который сытно поел и уже предвкушал сладкий сон, — и увидела жавшихся к друг другу девушек. — Шалом, — поздоровалась она с ними и странно улыбнулась. — Как время провели? — Фыкарно, — с набитым ртом ответила Фриск. — Поворвали пол фоота. — Кто ест — тот глух и нем, — напомнила ей Захарра. — Поэтому жри и не плюйся. — Аая ты огая… Часовщица с любопытством взглянула на Одри, будто чего-то ожидая, будто она сейчас все ей выдаст — и как погуляли, и о чем говорили, и как целовались. Но она только плечами пожала. В ней была искра счастья, которая принадлежала ей, только ей, эта луна, эти розы, эта прогулка под плащом, все было её. Одри хотела, чтобы подробности были никому неизвестны, пускай в них не было ничего интимного и до того личного, что об этом с самим собой говорить было бы невежливо. Все в рамках разумного. И все равно свое. Светлое. Дающее надежду. Надежду… Она улыбнулась. Этой улыбки было достаточно.