Тройная доза красных чернил

      Решение обо всем сказать ни разу не было обговорено, как и решение ненадолго перенести поход. Они подумали об одном и том и интуитивно друг друга поняли, точно между ними в тот раз протянулась серебряная нить Силы, и девушки подумали о том, как неправильно это, как эгоистично оставлять все в тайне. Предыдущая их вылазка чуть не кончилась трагедией, побег от Василисы, не обговоренный с командой, чуть всех не убил. Однако Город Разбитых Мечт сплотил их. Их сплотили поезд и метро, кровь на полу и костер, когда в сердцах каждого жила одинаковая скорбь. Одри считала, отправиться без чьего либо ведома в, вероятно, одно из самых своих опасных путешествий, было логично — ведь Марк и Генри будут против, Эллисон и Том будут напрашиваться, остальные, вероятно, примут нейтральную сторону, и все снова не придут к единому мнению и рассорятся. Только Захарра обо всем знала и, чистая душа, была готова помочь…       Но вот, после прогулки по лабиринту заброшенных гаражей, что-то щелкнуло в Одри, и она поняла — если она смогла найти в себе достаточно доверия для Фриск, то найдет и для остальных. Ведь они команда. Они живут в одном доме, моются в одном тазе и ссут в одних кустах. Они узнали о Стивене, Джейк принял Одри в компанию по уборке чердака, Эллисон заботилась о Рэн, Рэн же консультировала Фриск, Генри спорил и спорит с Марком о всяких пустяках… если это не говорит об объединении настолько разных людей, то что? И почему они должны это испортить своей ложью?       — Вот такая история, — Одри собрала всех на кухне, вообще всех, даже Стивена, который теперь был только отражением Марка в зеркале, и рассказала обо всем — о Чернильном Демоне, о Харви (с трудом вымоленного разрешения самого Харви), о малютке Бенди, о том, что все они — части одного целого и являются не кем иным, как братом рассказчицы. Она рассказала о его желании обрести самостоятельность, извинилась, что не рассказала о нём раньше — просто не считала это обязательным, — подвела итог: они с Фриск идут в Город, но решили сообщить о своем отбытии. Лучше бы они сделали это раньше, а не в последний момент, думала Одри, глядя, как мрачнеют их лица. Лучше бы я сразу рассказала им о Харви.       В доме воцарилась полная тишина, слышалось только тиканье часов, которых никогда здесь не было. Они звучали лишь в голове девушки, напряженной, сдерживающей дрожь, как озноб бьющуюся в костях. Перед глазами плыло. Одна рука, что лежала на столе, изредка дергалась — пальцы отбивали неровный ритм, который напоминал предсмертные судороги. Вторую руку держал любимый человек — не крепко, ласково, поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони. Никто не двигался, не говорил. Генри открыл рот и закрыл, точно выкинутая на берег рыба, Джейк устало вздохнул, Том фыркнул. А потом, все осмыслив или вовсе ни о чем не думая, Марк вдруг встал из-за стола, и глаза его горели от бешенства. Дыхание было громким, злым, напоминающим зарождение рычания в глотке. Он сжал кулак, наклонился — и уставился в глаза Одри.       — То есть… Вы хотели ускользнуть, ничего не сказав?       — Да. Но теперь вы все знаете, — она старалась не отводить взгляд. — Мы слишком долго действовали только вдвоем, Марк. Нам было трудно к вам привыкнуть. Однако теперь, спустя столько времени… если бы мы сделали иначе, мы бы не смогли себя простить.       — Это не меняет сути дела. Вы хотели снова отправиться в бой, никому ничего не сообщив, веря, что только вы двое и никто другой не способен это сделать, — его слова, как нож, полоснули по сердцу, ведь повторяли её мысли и опасения. Одри думала, что все сможет сама, напрочь забывая, благодаря кому стала такой. Кто научил сражаться, кто закалил характер и был рядом, когда она ещё не была уверена в себе. И теперь трудно было вернуться в социум, место, где есть «мы». Не «мы» — только желтая и красная, а «мы» — десятеро людей, объединенных одной миссией. Марк смотрел на Одри, как на предательницу, но потом внезапно отвернулся — задышал ещё быстрее, ещё злее. И успокоился. — Я… я думал, мы все команда. Теперь я вижу, что для вас двоих мы все ещё…       — Прекрати, Спектор, — Фриск медленно встала, словно выплыла из-за стола, и её глаза метали молнии, но не горячие, а ледяные, спокойные. Она окинула взглядом всех собравшихся — Эллисон, уткнувшуюся взором в стол, будто её глубоко ранили такие известия, Генри и Гетти, которые сидели, одинаково сложив руки на груди, Тома, который единственный смотрел прямо и, кажется, понимал девушек. И она обратилась ко всем: — Да, мы хотели оставить это в секрете. Да, мы доверяем друг другу больше, мы знаем друг друга лучше, мы с Одри — команда. Но вы тоже наша команда, мы — ваша часть. До нас дошло это не так давно. Мы до последнего пытались абстрагироваться и все ещё абстрагируемся, однако все чаще находимся, если так можно сказать, внутри вас. И мы благодарны, мы рады, что вы у нас есть. И мы не хотим от вас ничего скрывать. Потому что… — голос её прервался. Она положила руку на вспотевший лоб, глубоко вздохнула. Марк изогнул бровь, требуя продолжения, и Одри, за которую Фриск уже сказала достаточно (целый подвиг совершила, в общем-то), продолжила:       — Потому что вы наши друзья. Мы дорожим вами. Мы доверяем вам. И нам больше не хочется ничего скрывать.       Между Одри и Марком будто возник заиндевевший стеклянный провод, от которого во все стороны распространялись белые колючки из расплавленного песка и дымящего льда. Проблема этого человека, подумала она, глядя на него, в том, что он никак, никогда уже не поймёт, что он лидер команды, но не лидер жизней каждого отдельного её члена, что они могут принимать решения, противоречащие его мнению, и делать вещи, которые бы он не одобрил. Едва доверялся Одри — она снова делала что-то не так. Но на сей раз ей не было стыдно — скорее больно от того, что вот такие у неё отношения с ганзой, что она все ещё не их полноценная часть. Раньше она грустила от того, что друзья покинут её. Теперь она сама покидала их, вновь и вновь.       — И почему я не удивлен, Дрю? — наконец произнёс он, и Одри увидела в его глазах разочарование, и оно, точно шип, кольнуло её сердце. — О брате не говорила, о призраке в голове, а ещё собиралась скрыть…       — Ты все равно нас не остановишь, — все же сказала она и, смягчившись, добавила: — Марк… прости. Но сейчас я не могу поступить иначе — я дала обещание. И все, что я хотела — сказать, да, я снова ухожу, не волнуйтесь.       Возможно, он захотел её ударить, но сдержался, так как понимал, чем чреват такой недостойный поступок. Он опустил голову, агрессивно выдохнул, сжал зубы. Затем он кивнул, поднял глаза на Одри и ответил:       — Понял. Останавливать не стану.       — Обещания важно выполнять, — послышался за его спиной голос Генри. Он обратил внимание на Захарру, которая, само собой, обо всем знала, но Одри с Фриск решили не упоминать об этом, боясь ухудшить ситуацию. Потом он оглядел всех остальных притихших бойцов и остановился на спине Марка. — А мы прикроем, если потребуется.       — Мы? — уточнил Джейк. Глаза его насмешливо блеснули, и он взглянул на Одри. Он не был расстроен, сложно было определить, какие чувства его одолели. — Эти глупышки хотят отправиться в вероятное место обитания нашего врага. Ворвемся туда все, перебьем их и дело с концом. Не буду распинаться, как глупо вы хотели поступить — сто раз сказано, — просто…       — Нет, — вступила в спор Эллисон. — Джекки, приятель, ну ты сам посуди: их не убить, от них можно только бежать и…       — А кто-то будет бежать? — губы Рэн изогнулись в кривой, не предвещающего ничего хорошего улыбке. Все это время она сидела тихо, застывши, будто увязла в воспоминаниях о том дне, когда на её пальце появилось это черное блестящее кольцо в виде головы вороны. — Я — нет. Я хочу сражаться. Я хочу обезглавить этого, как его…       — Уилсона, — подсказал Джейк.       — Ты его обезглавишь, — кивнула Эллисон. — А потом он все равно вернётся. И Хэрроу вернётся, — она взглянула на Марка, который, в общем, и не предлагал идти в самоубийственный штурм. — И Куоритч. И все те, кого мы уже убили, типа этой вампирюги. Нет. Ни за что.       — Но должен же быть способ! — Рэн взвилась, как гадюка, только не хватало цветного и трепещущего, как перья, капюшона. Она вскочила и, яростно раздувая ноздри, уставилась на Эллисон, и та твердо выдержала её взгляд. — Расчленить и попрятать части тел! Сжечь!       — Я сожгла одного, — вклинилась Одри. — Но, мне кажется, это все равно не поможет.       — С чего ты взяла?       — Чувствую. Некоторые из этих ребят умерли так давно, что, подозреваю, их трупы обратились в прах, но Астрагор их все равно воскресил.       Захарра неуютно поёжилась на стуле, и Одри застыдилась того, что не успела прикусить язык. Повисла тишина. Том поднял голову, убрав лапу с лица, заглянул в глаза Эллисон и увидел, как та уверенно рассматривает собравшихся и как верит Одри и Фриск, чего они никак не ожидали. Ведь после прошлой их выходки Эллисон, казалось, отвернулась от подруги и не желала с ней ни говорить, ни тем более идти рядом. Но прошло время — и вернулись и душевные объятия, и помощь, которая так требовалась Дрю. Рэн бессильно осела, и, чтобы хоть как-то поддержать несчастную женщину, Генри положил руку на её ладонь. Эллисон же обняла её так, будто обнимала очень глупого ребенка. Взгляды потемнели, особенно взгляд Марка, вперившийся в его же отражение.       — То, что вы хотите сделать, — нарушил молчание Штейн. — Хорошо. И то, что вы решили нас вот так не бросать — тоже хорошо. Спасибо, что научились доверять и спасибо, что хотите, чтобы мы доверяли вам. Но…       — Какое «но»? — спросила Гетти, раздраженно выдохнув. — Пусть идут, мы прикроем. А что ещё делать? Вы, конечно, сучки, но братья — это дело важное, семейное, а семья — святое.       — Кто-то пересмотрел «Форсаж», — ляпнула Фриск. И снова наступила тишина, которая, казалось, трещиной пролегла между ними и остальной командой, и сердце Одри сжалось от ужаса. Она побледнела пуще прежнего, решив, что своими странными словами Фриск все испортила… а потом увидела, как у одного за другим появляются улыбки и как начинают дёргаться от сдерживаемого смеха плечи. Сдержанно, будто кашлял, тихо смеялся Генри, будто подавилась — Гетти, будто хотела разрыдаться — Рэн. А потом, как кони, заржали остальные, пока Одри, Эллисон и Том сидели, не понимая, над чем все смеются. Одно только успокаивало — прямо согревало душу, будто прильнувшую к теплому костру, — непонятная шутка или, вернее, отсылка, как всегда разрядила обстановку. Одри удалось выдохнуть и снова набрать воздуха. И она смотрела на Марка, на Генри, на всех, чье мнение не смогло бы изменить её решения, но тех, кого она ужасно не хотела расстраивать.

***

      И как ты себя чувствуешь?       Как? Странно. Вроде и договорились, а вроде… на душе паршиво, будто я снова все сделала не так, но, прежде чем продолжить ныть, Одри осеклась, задумавшись. Она стояла, повернутая к стене, без верха, и, будь у неё зеркало, она бы печально вздохнула — ведь обнаружила бы на своем несчастном теле шрамы и синяки, следы многочисленных побоев. Нашла бы и след на шее — нечто, что могла бы оставить только голодная бешеная собака с клыками острее бритвы. За спиной слышалось копошение — это Фриск, также повернутая спиной, переодевалась в черное.       Она подумала, может ли что-то изменить или менять уже поздно. Отношения сформировались, слова сказаны. Одри, которой казалось, что между ней и Рэн есть дружба, ошиблась, как и ошиблась в Эллисон, которой эта дружба, напротив, была так дорога, что она позволила обнять себя после того разговора на кухне и приняла к сведению обещания Одри не только вернуться, но и уделять ей впредь больше времени. История с Джейком, Марком и Генри совсем иная — с одним у них дружба без слов, с другим не то товарищество, не то вражда, с третьим — странное, непонятное, самое близкое — отношения старшего наставника и ученицы, хотя чему Одри у него обучалась — не ясно. И всех троих она хотела заставить себя уважать. Чтобы они видели в ней того человека, которому можно вручить ядерную бомбу и на которого они бы смотрели и думали: «С такой и в бою рядом умереть не стыдно!».       Она всем пыталась нравиться. Со всеми хотела дружить. И всех она, можно сказать, любила — разной любовью, слабой и сильной, горькой и сладкой. Если бы можно было отмотать время назад, Одри начала бы все это сначала, не допуская тех постыдных ошибок в общении с людьми, рядом с которыми ей предстояло закончить этот путь…       Как я уже говорил, продолжил Харви. Лучше не общаться с людьми вовсе, потому что я их совсем не понимаю. Можно, знаешь, иметь всего одного человека, если нужно, и быть счастливым.       Вот только есть друзья и есть Фриск — и находясь рядом с чем-то одним, полностью отдаваясь другому, Одри бы убивала себя. Ей был нужен социум. Ей было нужно чувствовать себя самостоятельной, реальной, общаться с другими людьми. Но вот снова перед ней вставал вопрос: рядом ли с ними её счастье, с ней ли — их счастье? Нет. Счастье для «Белых плащей» — это жизнь после случившихся с ними трагедий (но они думают, будто счастье и есть месть). Счастье для Генри, как он сам выразился, не перестать быть человеком. А для Эллисон и Тома? Для Захарры? Какова была их цель в хорошем будущем? Одри не знала даже этого.       Она думала, что знает о них все, но она не знала, по сути, ничего. Она не рылась в их душах, не пыталась вникнуть в их сны и мечты — она видела их, слышала их, понимала их, запоминала повадки, но никогда не ощущала, как будто они были продолжением её. Погружаясь в размышления об этом, она приходила к выводу, что и по Тэмсин не скорбела в привычном понимании — её было жалко, как человека с единственной жизнью в кармане, жизнью, которая на глазах Одри обратилась в труху. Но она не знала её. Слышала, что, мол, сестра у неё есть, мать умерла, с Рэн познакомилась, спасая мир — и все, больше, по сути, ничего, ни страхов, ни стремлений не знала, не интересовалась её мнением и не радовалась возможности поговорить, как подруга с подругой. Правильно ли это? Правильно ли, что Одри держалась на расстоянии от одних, к другим, казалось, была близка, и лишь с одной единственной — так, словно они половинки «Киндер Сюрприза»? Эгоизм? Помешательство? Что это?       Иногда я кажусь себе невероятной сукой.       Ты такая и есть, поверь.       Она коротко рассмеялась.       Слушай, ты просто прими это — ты их любишь, ради них ты тысячи раз чуть не погибла, открывая двери и заживляя их раны. У тебя с ними есть дружба. Между вами было недоверие. Друг твоего отца… Харви замялся, словно, говоря о Генри, он вдруг ощутил боль в горле. Друг твоего отца теперь твой друг. Марк Спектор — человек, к которому у тебя и были, и есть странные чувства, на целый день — даже романтические были. Джейк — неразговорчивый малый, с которым тебе просто комфортно. Том — тоже мало говорит, но много чувствует и знает — вы с ним, мне кажется, как люди, которые могли бы не видеться годами, но при первой встрече, если что пойдет не так, друг за друга вы готовы жизнь отдать. Гетти — просто Гетти, она может придти на помощь, ты придешь ей на помощь, и этого достаточно…       Одри вздохнула. Вздох оказался слишком громким, потому что в следующее мгновение она услышала голос Фриск:       — Не нервничай, все норм будет.       — Да я не из-за… похода, — поделилась Одри и подавила в себе желание обернуться. — Я думаю о наших…       И — как и всегда, — она с феноменальной точностью определила что значило «думаю о наших». Она хмыкнула, недолго подумала, словно что-то вспоминая, и поделилась:       — Знаешь, не нужно нервничать от того, что у тебя к разным людям разное отношение — у них к тебе также. Я могу считать своим братом одного человека и не смогу жить без другого — тем не менее, он мне не брат, он мне именно друг, очень близкий, очень крутой друг. Я могу относиться к кому-то, как к своему родителю, но это совсем не означает, что к другому человеку, который гипотетически мог бы быть для меня отцом, я отношусь прохладнее — он просто мой наставник, и это другая привязанность. Я могу никогда не заговорить с одним челом, с которым мы, возможно, по привычке садимся за один стол и пьем один и тот же кофе, но если с ним что случится — у меня будет болеть сердце. Вот… думаю, нормально объяснила, а то я иногда заговариваюсь и получается какая-то несусветица.       Харви бы облегченно возвел руки к небу, да рук у него все ещё не было, и он произнёс:       А я о чем нахрен говорил? Не кори себя за свои чувства, черт подери, это нормально. Опять же, вспоминаем разговор про влюблённости во все живые объекты, начиная старыми уборщицами и заканчивая самыми близкими.       Одри это не убедило. Она пыталась обложить себя крепостью, которую выстраивала все эти дни — крепостью жизнелюбия и радости от мелочей, когда ни что, казалось бы, не сломает дух и не позволит переживаниям руководить поступками. Только её все это беспокоило. Беспокоила некая зацикленность на Фриск и глухота и слепота в отношении других, словно существовал один живой человек среди призрачных теней. Само собой, когда она начнёт об этом говорить, девушка с ножом начнёт отговаривать: нет, мол, ты не зациклена, ты уделяешь всем столько времени, сколько считаешь нужным и мне никаких исключений ты не делаешь. Но это ложь. Одри делала исключения, позволяла ей и себе больше, чем себе и всем остальным.       И что?       Брат не дал ей додумать — как руку, тянущуюся для того, чтобы причинить хозяйке вред, перехватил. Она удивилась, ведь раньше, то есть, давно, он бы все отдал, чтобы Одри страдала. А теперь не хотел — не позволял мучаться, вырывая из неё мешающие жить мысли. Как подумают о ней окружающие? Правильно ли, что есть один самый близкий человек? Является ли хоть немного нормальным тот факт, что по-настоящему близко к себе она так никого после Фриск и не подпустила? Ведь были Захарра и Генри, но они теперь иные: одна неразговорчивая и хмурая, будто плен, о котором она отказалась говорить, сделал с ней нечто ужасное, а второй — попросту распылился на всех, стал для каждого частичкой спокойствия и мудрости, и быть одним для Одри или Захарры для него стало невозможно.       И правда, что же в этом плохого? Наверное, время им раскрыться ещё не пришло. Не было у Эллисон и Одри времени, чтобы стать подругами по-настоящему — с теми самыми волшебными разговорами ни о чем часы напролет и советами, которые бы разрушили личную жизнь одну из них. Не было у Одри и Марка времени, чтобы прикипеть к друг другу и перестать бросаться из крайности в крайность. И она позволила Харви отогнать эти мысли, ибо в них не было смысла, только ослабляющая волю горечь.       Наконец она нацепила на себя верх и сказала:       — Я готова.       — Я тоже.       Но, прежде чем выйти из комнаты, вся в черном, как шпион, Одри подумала, что было бы неплохо познакомить друзей с Харви — да, скоро, наверное, уже через пару дней, он предстанет перед ними воочию, но все-таки нужно было дать понять — они идут туда ради существующего человека. Она открыла ему дверь и стала ждать, когда он возьмет контроль, впервые — добровольно отданный. Только тот не взял.       Что случилось?       Хочу после. Когда все будет сделано. Знаешь, одно дело общаться с тобой или Генри или передавать иногда слова через тебя. И совсем другое — говорить полноценно, будто мы оба какой-то псих с раздвоением личности, он говорил поразительно нервно, скорее испуганно. Не хотел показать их обоих чудиками? Не хотел поговорить, доказать — я здесь, я реален? Одри удивлённо похлопала ресницами и мотнула головой, когда Фриск вопросительно взглянула на неё — мол, не спрашивай.       Харви, ну ведь есть Марк и Стивен, а есть мы — и мы другие.       Они вышли. Она бросила взгляд назад, на лежавший на спальном мешке «гент», что, старый и брошенный, словно провожал её взглядом: не бросай, не бери кинжал вместо меня, не уходи, хозяйка! Но нельзя было поступить иначе — поздно, времени на него бы не хватило. И они направились в гостиную, где уже все собрались.       Я знаю. Но мне не хочется…       Я поняла. Не буду напрягать. Отбой, старик.       Старик? Спросил он веселым и удивленным тоном и улыбнулся бы. Одри фыркнула и оторвала нить Силы, как концом кухонного ножа. Все уже были в сборе, ждали только зачинщиц, которым и предстояло проникнуть внутрь здания и выяснить, существует ли ещё машина Уилсона. Одри оглядела их маленький отряд — Марка, Эллисон и Тома, все остальные, готовых пойти за ними и прикрыть, если потребуется. С ними должен пойти и Генри, но в последний момент он отказался, сославшись на разболевшиеся суставы, и, так как старость все они уважали, никто не обиделся на его решение. Только самые тихие, незаметные, и все — облаченные в выкрашенные в черный костюмы, чтобы лишний раз не выделяться из общей толпы. И Одри снова поверила — они справятся.       — Все готовы? — обратил на них внимание Генри, что сидел на диване, сложив руки на коленях. Он улыбнулся, и теперь Одри увидела, что одного нижнего зуба у него не хватало. — Если да, то выметайтесь из нашего дома! — и рассмеялся вместе с остальными, как будто пьянчуги после несмешной шутки. Марк шутки не оценил — он уставился на Рэн, которая явно была главной и показал ей третий палец. Возможно, это была старая шутка, понятная только «Белым плащам», но от чего-то заржали все, включая Одри. Уж больно этот смех был безумным, каким-то «пиратским». Так она не заметила, как, продолжая наигранно хохотать, Генри прижал её к себе и обнял. Одри обвила руками его спину, вцепилась в одежду, вжалась лбом в плечо… и услышала тонущие в чужом смехе слова:       — Выбирайтесь живыми. Оба. Хорошо?       — Хорошо, — она сразу поняла, что он говорил о ней и Харви. И, открыв глаза, отстранилась от Генри Штейна, который украдкой улыбнулся ей, как учитель — ученице.