Тройная доза красных чернил

      Харви? Харви, ответь…       Дом казался абсолютно пустым и совсем заброшенным, будто по нему промчалось само время: пыль на зеркалах, грязь на разбитой плитке пола, сгнившие двери, запах старости и играющий на языке вкус, возникающий при посещении очень старых зданий, возможно, этакая горечь. Было холодно, а ещё — страшно, ведь неизвестно было, в самом деле ли особняк покинут. Пройдя катакомбы и оказавшись в подвальном помещении, освещённом разве что блеклыми коричнево-желтыми лампочками, чужаки направились вверх по крутым бетонным ступеням, отворили тяжелую железную дверь и оказались здесь, в знакомых коридорах. Их укрывал плащ-бабочка, и даже он не спасал от холода, такого мертвого, невозможного и непонятного для живого. Одно было ясно — его источник далеко не ветер, а мертвая, но от чего-то ещё живая плоть.       Харви… Я не знаю, на что ты обиделся, но мы идем, видишь? Я не хотела тебя обидеть. То есть… я не хотела, чтобы ты думал, будто мне все равно. Ты же знаешь, что это не так.       Харви Дрю шевельнулся, как рано проснувшийся змей. Он тяжело перекатывался из стороны в сторону, разбрызгивая Серебро вокруг себя, пытаясь пропасть, как бы скинув кожу. Но ничего не получилось. Сестра заметила его и остановилась так резко, что плащ чуть не съехал с её спины. Одри и Фриск замерли. Одри вздохнула с видом человека, который повидал столько дерьма, что истерики малолетки в её голове её же уже не удивляют, и Харви, должно быть, уловив её настрой, снова сжался и ощетинился, как дикобраз.       Ты… ты хоть понимаешь, НАСКОЛЬКО мне все это важно? Прошипел он. Мне нужно тело, мне нужно знать — получится ли его создать таким образом и в самое ближайшее время. А ты что делаешь? Смеешься, флиртуешь, будто не на задание пришла, а на ещё одну свиданку.       По-моему, это несправедливо, заспорила она. Я хочу тебе только добра и я максимально серьезна к твоим намерениям, но неужели я должна не проявлять эмоций? Не нервничать, не радоваться, не бояться? Харви, мне очень страшно, и нахождение Фриск здесь буквально повышает наши шансы на успех. Ты знаешь, что у меня есть проблемы, знаешь, что иногда я не могу себя контролировать, и то, что она здесь, то, что мне есть с кем поговорить и пошутить — помогает мне в моральном плане. Они пошли вперед, не оступились, не замерли, когда Одри обдало волной совсем необъяснимого презрения, словно каждый её шажок был Харви противен, будто все, что она делала не ради него — неправильно с её стороны. Одри поморщилась, почувствовав, как глаза жжет, и часто заморгала.       Шум за спиной. Они смогли не вскрикнуть, не обернуться, тем самым создав ветер и хорошо слышные шорохи. Кто-то прошел, тяжело топая по полу, и тогда все существование, весь воздух пропах омертвевшей плотью, от которой несло морозом остывшей к ночи глинистой земли. Мощные ноги грузно ступали по половицам, будто скованные металлическими кандалами, тяжелое дыхание, казалось, коснулось волос. Запах. Вонь смерти, вырывающаяся изо рта того, кто так медленно и неуклюже шел, она связала живот в узел, а носоглотку отравила, оставив от неё лишь дурно пахнущую труху. Затем нечто издало звук, с которым задыхающийся безуспешно втягивает воздух дотронулся краем локтя до повисшего на их спинах плаща, и они смогли сделать нетвердый и неслышный шаг вперед… И топот твари послышался сбоку. Он все удалялся и тих, как уходящий под воду.       Колени тряслись, перед глазами темнело, громкое и нервное дыхание рвалось наружу. Он решил поссориться сейчас? Когда она рискует всем ради шанса ему помочь? Что за херня?..       Холод усиливался, плотнел. Воздух стал похож на кусачий снежный кисель, однако в нём не было зимней свежести — только духота, пропитанная запахом смерти. Куда больше, после того, как они чуть не дотронулись до одного из мертвых, нельзя было сказать. Голова бешено кружилась, из груди рвалась рвота, бока стискивали спазмом и мерзкой болью, похожей на ломоту при вирусе.       — Пойдем, — шепот Одри теплым, живым и от того чистым, как горный воздух, ветром дотронулся до уха Фриск, что все это время стояла неподвижно. Внутри неё все замерло, это чувствовалось в затвердевших, ставших каменными мышцах под кожей. Девушка с ножом кивнула, на самом деле ещё ничего не понимая, и отмерла только когда Одри потянула её за собой. Взгляд прояснился, выдох сорвался с уст, и она, выудив пальцы из её руки, пошла сама, почти не качаясь.       И вот они оказались в знакомой комнате, в которой Уилсон держал Одри — в просторном помещении с большой кроватью и собственным туалетом. Сейчас туалет бал закрыт, постель застелена покрывалом и слоями пыли, на потолке кружился, плетя паутину, паучок. Воспоминания о том прошлом смыли мысли о Харви. Облегчение высушило пот на лбу и разморозило кровь в жилах, лишило сил и сделало нереальным все то, через что она уже прошла.       Словно пролетев на месяцы назад, когда она ещё худо-бедно представляла, как ей быть, когда все было понятно, Одри в ностальгии двинулась вперед, к той стене, к которой прижималась, борясь с одной из первых панических атак. Конечно, не той, что запустила цикл её и чужих страданий, будто сваренных в кипятке страха и непонимания, неприятия собственного «я». Одри забыла, как дышать, все, что тогда существовало — тяжесть пройденного пути и необъяснимая тоска по былому. Слабая и искренняя улыбка оживила её мраморное лицо, аж губы заболели. Она скучала по миру без большой войны и других планет, которые стремились пожрать этот, на деле столь маленький и беззащитный чернильный мирок.       — Помнишь, я тебе ногу латала? — с ласковостью в голосе спросила Фриск, и она тоже немного расслабилась. — Ты сидела на этой кровати, а я — на полу…       — Ты промочила салфетку в перекиси, запах был резкий, боль, когда ты дотронулась ею до моего колена, неприятной, как после падения с велосипеда, — вспомнила Одри. — После этого ты обмотала мою ногу бинтом. Да. Да, я помню, — она вдруг почувствовала себя старше на целых сто лет, и, старая и немощная, захотела обессилено сесть также на кровать и просто представить, как бы все сложилось, не вмешайся в её судьбу Шут. Она бы победила Чернильного демона, переместила его в свой мир, и наступил бы счастливый конец. Она взглянула на девушку с ножом и, не сдержавшись, прошептала: — Как мало и как много прошло времени!       Они вышли. Харви зло ощерился, едва Одри попыталась дотронуться до него, и, больно ранив, скрылся. А вскоре послышались голоса. Приглушенные, нереальные голоса со второго этажа. Внутренне замерзнув окончательно, девушки направились в другую сторону, не пуская посторонние, не важные мысли — старались сосредоточиться на том, что вовсе не одни в этом доме, и нужно быть осторожнее. Они шли очень медленно, пугаясь каждого созданного ими шороха, лишний раз не дыша, будто те, кого они и не видели толком, обладали потрясающим слухом, и от напряжения мозг уже начал распухать.       Харви? Харви? Тихим испуганным, тонким голосом спрашивала она. Но брат хранил молчание. Снова шум, подобный молнии, разрезавшей небосвод, внезапный, звук, взорвавшийся в грозой тишине. На сей раз с лестницы на второй этаж. Быстрые шаги, будто кто-то бежал, и голоса, звонкий женский и громогласный мужской. Прильнув к стене, слившись с ней, как хамелеоны, Одри и Фриск набрали побольше воздуха, так что их животы втянулись внутрь и стали похожи на обтянутые лишь кожей грудные клетки и впадины под ними. К ним, споря, шли мертвые со своей белоснежной кожей и пустыми, отбрасывающими свет, как стекла, глазами. Светловолосая женщина в потрёпанной шубе, будто ей было очень холодно, на повышенных тонах говорила со старым мужчиной, у которого из одежды были стянутые с кого-то штаны с лямками и залитая маслом майка-алкоголичка.       — Боже, да на кой хер нам этот Уильям? На кой хер он вообще нас туда посылает? — кричала женщина. — Уму непостижимо! Я величайшая часовщица своего времени, а меня посылают за доставкой вонючего трупа тридцатилетней давности! Да у меня кишки из глотки выйдут, если мне придется до него дотронуться!       Мужчина раздраженно возвел глаза к потолку и глухо зарычал.       — Знаешь, после того, как Барлоу и Хэрроу умудрились вкрутить Инге голову, я совсем не удивлен, что они будут хвататься за каждого, кого смогут вернуть без помощи Темного Господина. Нас не то что бы много, и если Уильям такой уж моральный урод, то он не только пополнит наши ряды, но и станет ценным кадром. И вообще, неужели тебе настолько противно? Он нам роднее брата будет после ритуала. А ты? Ты-то, после того, как тебе руки присобачили обратно и позвоночник вправили, что вообще можешь говорить об омерзении?..       Они прошли пугающе близко — наклонись Одри на пару миллиметров вперед, дотронулась бы ртом до седой грязной щетины на обрюзгшем лице мужчины. Пахло от его чуть влажной, болезненно-бледной кожи, точно от тухлых яиц, сальные волосы клочками вырванной собачьей шерсти весели на его голове. Судя по всему, его либо очень плохо оживили, либо он просто очень не любил мыться. А потом случилось самое худшее — он развернулся и уставился Одри прямо в глаза, и ужас перед чем-то до того неестественным заполонил собой все клетки её тела. Взгляд пустой, неживой, но прямой и от того лишь кажущийся настоящим, принадлежащим ещё живому человеку, иглами вошел под кожу на её лице, парализовав.       Он повел носом (как хищник, как хищник), и его раздувшиеся ноздри втянули вязкий, наполненный запахами воздух. Человек издал звук, похожий на храп, и зрачки в его глазах расширились, став большими и круглыми, как черные луны.       — Какой здесь сильный запах, — улыбнулся он, и к их общему ужасу показал кривые и желтые клыки. — Не здесь ли тащили Рыцаря на обеденный стол?       — Ну, может, и здесь, — прорычала женщина. — Какая разница? Вы с Ингой ещё голодны?       — Нет, нет, просто над этим местом висит очень аппетитный запах, — пожал он плечами и, как показалось Одри, снова взглянул на неё. Зная, что она здесь. Ожидая, когда она выйдет из укрытия и вступит в неравный бой с ним, существом, которое ест таких, как она — людей. — Кровью. Мясом, — с этими словами он двинулся чуть в сторону и вновь втянул воздух, фактически дотронувшись носом до тонкой, просвечивающей ткани плаща, за которым скрывалось окаменевшее лицо Фриск. Она не моргала, не дышала, глаза оставались сухими и безжизненными, как выжженное поле. И в центре — ужас. Монстр с наслаждением выдохнул, обдав девушку с ножом своим зловонным дыханием, и обмяк, улыбаясь. — Это не то же самое, что есть разделанных потерянных и мультяшек, Елена. Они реальны. Они ещё теплы, когда только-только умерли, и, когда их вскрываешь, обжигаешь язык. А Серебро в их крови… оно сладкое. Не как шоколад или карамель, совсем по-иному. Спроси у Роуз-В-Шляпе, она поточнее опишет. Ах…       Он снова вдохнул, и его глаза, некогда казавшиеся мутно-серыми, вспыхнули желтым звериным огнём.       — Знаешь, бывают такие запахи, которые невозможно смыть. Они становятся частью сущности человека, как душа или цвет волос, — произнёс он. — И здесь так пахнет… Пахнет… вроде и пылью, и мертвечиной, а вроде — чернилами и ирисковым пирогом. Мне особенно нравится второй. Навевает воспоминания о том, чего Рыцари лишили нас — шанса после всех совершенных злодеяний жить дальше.       Он поднял руку с не по-человечески широко расставленными кривыми длинными пальцами, из-под ногтей которых стали расти, вырываясь вместе с кровью и отвратительным хрустом, с которым трещат кости, изогнутые волчьи когти.       — Елена, это твое сердце так стучит? Я слышу…       Фриск зажмурилась, издав некий едва слышный звук. Воздух кончался. Тело слабело, будучи напряженным, как переполненная кипячённой водой чаша. Место укуса на шее запульсировало, став горячим, как вялотекущее кроточение. Одри достала кинжал, Фриск повторила за ней и открыла глаза. (Харви, Харви, Харви…). Она, не поворачивая головы, взглянула на неё, и снова, как при открытии люка, в карей глубине её взгляда произошло изменение, и на место страху пришла решимость.       Елена, как женщину обозвал мертвец, скривилась.       — Всегда считала Уилсона самым мерзким из нас. Кажется, я ошиблась.       — Ты только что сделала мне комплимент, — и он резко убрал руку. Продолжая загадочно ухмыляться и скаля кривые острые зубы, оборотень двинулся прочь, за Еленой, и, пока их шаги не стихли, девушки старались не дышать. А когда все кончилось, они выдохнули и тотчас глубоко вдохнули, выравнивая сбившееся дыхание. Трясущейся рукой Одри убрала кинжал, попыталась отойти от стены, но оказалось, что ноги её совсем не слушались. Сердце там временем продолжало бешено биться, нанося молниеносные удары по ставшим хрупкими ребрам.       Харви словно ожил из растаявшей глыбы льда, шевельнувшись и, что удивило Одри, этим движением словно приласкав её. Он виновато прильнул к её разуму и напуганно и хрипло сказал:       Давайте. Осталось немного. Я чувствую. Я…       Но она прервала связь. В разуме воцарилась звенящая тишина. Разум лишился и брата, и воспоминаний, и мыслей, и чувств. Сплошное «ничто» опустошило её, оставив, как волна, срывающая с берега мусор, только гладкую белизну спокойствия. Она подумала, решив, что мысль будет короткой, однако она, точно любая другая мысль, приходящая после сильного потрясения, пролегла длинной, петляющей дорогой по полю её сознания, которое потихоньку осознавало случившееся.       Их только что мог поймать оборотень — огромный, клыкастый и когтистый, с мощными челюстями и взглядом дикого, голодного зверя. Они стояли в миллиметрах от настоящего волка. Голодного. Злого. И, хуже того, умного и жестокого, так как волк был человеком. Они могли умереть — сперва бы он содрал с них плащ, а потом, разинув красную слюнявую пасть в подобии улыбки, вгрызся бы в глотку Фриск, через секунду — бросился бы на Одри и повалил её навзничь, стремясь поглубже вонзить чудовищных размеров грязные зубы. Их могли сожрать. Не убить мечом, не сжечь, не обезглавить, не повесить. Сожрать, как они поедали плененных Рыцарей. И это было ужаснее и болезненнее всего, и от того отрезвляюще.       Мышцы налились силой, и Одри удалось сделать неровный шаг вперед. Ткань плаща натянулась, нога наступила на его краешек. Девушка удержала равновесие, завалившись на бок и тут же выпрямившись. Глаза обожгло что-то мокрое и липкое, как кровь. В горле сердцем забился не вырванный вопль. Но она сделала усилие над собой (заставила себя, как кукловод марионетку), и пошла прямо вперед, наплевав на все, вообще на все, даже на кишащий вокруг неё бал оживших кошмаров.       Откуда-то снизу, из подвала, в который они направлялись, послышался смех. Он не звучал заливисто и задорно, как должен был звучать нормальный смех — как и все в этом доме, он был отправлен смертью и тьмой, и от того резал и кромсал, разлагаясь. В нём было не смешное, а кровожадное веселье, граничащее с безумием. Но вот случился резкий стон, половица под темным красным (кровавым) ковром прогнулась, и все затихло. Смеха не стало, его как отрезало. Боясь, будто они стали видимы, будто каждый мертвец знает о существовании двух беззащитных чужаков, девушки нырнули в приоткрытый шкаф, что стоял возле лестницы на второй этаж, закрылись и теснее прижались к друг другу.       Вопль умер, вырвавшись из неё, как мертвый ребёнок при выкидыше, тихим и плаксивым визгом. Слезы наконец потекли по щекам, тело затрясло. Разум болезненно рвался, точно сам дом отрастил когти и вонзил их в её мозг. Она ломалась, когда не должна была, она всех подводила, всегда подводила. Брат не помогал, а только издевался над ней. Он предал её, когда она хотела помочь ему. И сейчас она здесь, в этом маленьком шкафу, старается не дышать и приглядывается к теням в узкой щели между дверьми, не движутся ли они. Одри хотелось вскрикнуть и все этим закончилось, но она удержала себя — так человеку удается поймать падающего со скалы самоубийцу. Она крепко зажмурилась, стиснув челюсти, и убила в себе все это — панику, страх, сомнения. Сейчас они были убийственнее всех обитателей этого чудовищного места. Она вновь открыла глаза, и в этот раз на её лице не дрогнул ни один мускул, как на лице Фриск, которая терпеливо ждала, когда Одри снесет новый приступ.       — Сильно испугалась? — волнуясь, спросила она, и Фриск, казалось, не расслышала её, так как Одри прошептала это ей в оглохшее ухо. Её рука лежала на плече Одри, не нажимая, но и не паря над ней, как невесомое облако. Вес этой руки был ощутим и вселял веру.       — Обосралась, — все же услышав её, ответила Фриск, смотря в щель, из которой тонкой линией бил приглушённый свет. Белая, как снег, с глазами, ставшими бездонными, она должна была внушать ужас. Вместо того, чтобы испугаться, Одри вдруг улыбнулась, и что-то в ней посчитало её ответ тупым и потому смешным. Жалость стискивала грудь, она жалела любимую, жалела её потерявшие румянец щеки и дергающееся веко. Одри тихонько прыснула, прикрыв рот рукой. Услышав её, девушка с ножом ожила: на бесцветных губах возникла улыбка, она облегченно вздохнула и, кажется, всхлипнула. Главное — она осталась собой. Решительной. — Блять. Да я…       — Как вернёмся — сообщу Марку, что ты наложила в штаны. Он порадуется.       Фриск закрыла половину лица, давясь неслышным смехом.       Они не договаривались ни о чем. Просто, перестав смеяться, но улыбаясь от того, что ещё способна на это, Одри собралась толкнуть одну дверцу, а вторую взяла на себя успокоившаяся Фриск. Лицо у одной расслабилось, приобретя привычную смуглость, пальцы перестали сжимать рукоять ножа так, будто хотели её сломать. У второй вернулся свет в желтые глаза и надежда не отступить и докончить начатое, несмотря на ссору и нежелание, и тепло прилило к коже, когда страх полностью прошел.       — Пойдем, — произнесла девушка с ножом. — Покончим и с этим.       Они одновременно вдохнули и вышли из шкафа.