***
Подвал был совсем непохож на тот, каким видела его Одри в свой предыдущий визит. Огромного запотевшего стекла, за которым скрывались груды инструментов, проводов и приборов, больше не было, как не было того «творческого» в самом извращённом его виде беспорядка. Настал другой беспорядок, тот, в котором без труда угадывалась логика: пять широких напоминающих колбы резервуара из толстого стекла (за которым изредка пузырилась желтая жидкость) беспорядочно стояли в разных местах, образуя своего рода коридоры, несколько металлических столов, прислоненных к стене, мигающие экраны над каждым из них и решетка, протяженностью во все помещение. Сам подвал казался не просто огромным — из-за своего странного строения он казался бесконечным и при том тесным до жути. Казалось, тридцать шагов от стены до стены — всего три. Казалось, комната может сжаться, как капкан. В каждой клетке сидели люди. Большинство из них были худосочными, несчастными и горбатыми потерянными, что сливались с тенями, и всего несколько, как лучики света, были либо с белой, либо с бежевой кожей. Рыцари сидели в отдельных клетках, по одному, и их осталось всего пятеро. Все плакали, всхлипывали, давились слабыми и ничего не значащими криками, некоторые, в ком ещё остались силы, безуспешно трясли прутья и бились в них своими телами. Они казались тонкими дырявыми полотенцами, которыми какой-то безумец пытался разбить бетонные стены. Самая последняя клетка казалась пустой, и она, как и то, что было впереди, почти сливалась со тьмой, разрываемой тусклым светом парочки ламп. И над всем этим местом витал отвратительный запах лекарств. Запах больницы. Раздался вопль, прямо оттуда, из сумрака, в который путешественницы отважно, но медленно, пригнувшись, шли. Горький запах и духота сводили с ума, навевая воспоминания о тех клиниках, в которых маленькая Одри довольно часто бывала, и об аптечке, которую, открывая, хотелось тут же закрыть — создавалось впечатление, что в ней что-то пролилось, настолько запах был сильным. Когда глаза привыкли к полутьме, в конце комнаты показался ещё один стол, на которым, связанный, лежал потерянный. Стол под ним почти не блестел, не отбрасывала бликов, покрытый черной и красной, побуревшей от времени кровью. Потерянный кричал, извиваясь, и громко плакал, роняя густые болезненно-желтые слезы, но человек в стерильно-белом халате и накрахмаленными голубыми перчатками на руках его не замечал. Он подобрал с блюдца с инструментами предмет, часть которого была выполнена в виде изогнутой вилки, состоящей из трех зубцов, вопросительно взглянул на потерянного и произнёс вкрадчивым голосом: — Пришло твое время, ублюдок. Волосы на голове встали дыбом, когда Одри узнала голос Уилсона. Все внутри сжалось, колени задрожали, перестав держать тело, но неким чудом ей удалось не упасть. Фриск же во все глаза смотрела на другого человека в плаще — уже грязном, от того и похожего на часть общего фона. Отчетливая женская талия, нежные руки с длинными пальцами, спрятанными в прозрачные перчатки, и широкая улыбка на светло-розовых губах, которая подчеркивала цвет серых и широко расставленные смешливые глаза, которые при всей своей живости не смогли скрыть пустоту и смерть во взгляде — вот каким был второй человек. Женщиной. Женщиной с черным цилиндром на длинных каштановых волосах. И она несла Уилсону шприц, наполненный напоминающим рвоту веществом. — Ну что же ты так с ним, Уилли? Не бойся, скоро все кончится. Ты заснешь и проснешься снова, — она погладила потерянного по голове, и от её касания внутри него все взбунтовалось, только теперь он и мог что беспомощно хныкать. — Проснешься нашим братом. Одри обернулась к капсулам, в которых, казалось, отражались тени. Но это были не тени — в мутной желтой жидкости действительно кто-то плавал. Раздался сдавленный, бессильный вздох — так мог кричать человек, которому даже воздух причиняет страдания. Одри также резко развернулась и в ужасе, точно все происходило с ней самой, увидела, как Уилсон зубцами расширяет глубокую, но не убийственную рану на животе потерянного, так что стали видны склизкие, смешивающие в единую массу органы, и женщина, продолжая улыбаться, вставила в них иглу, и вещество медленно потекло вниз от нажатия её пальца. И наконец она во всей полноте поняла, в какой глубокой, непроглядной черноте, будто самой клоаке дьявола, они оказались. «Твою мать». А потом по запертой клетке резко ударило, будто кто-то тяжелый бросился на неё, и на девушек обрушился рёв, в котором угадывался врезавшийся в кошмары голос. Вампирша с верещанием забилась в прутья, скаля длинные, напоминающие тысячи мелких желтых гвоздей клыки. Удар, удар, удар, и каждый подобен взрывам. Бах! Бах! Бах! Рычание, не львиное, не благородное, но безумное, как тот смех. Искаженный голос кросососущей твари, подобно вонзенным в плоть зубам, охватил Одри паникой — она выпрыгнула из прошлого, как зверь из густых джунглей. Снова удар, вырезавший кровавые полосы на барабанных перепонках крик — и нечто худое, с трудом напоминающее человека, прыгнуло на все четыре конечности, и из копны растрепанных черных волос (похожих на распростершуюся в небе тень с щупальцами) показался налитый дикостью янтарный глаз. — ЗДЕСЬ! ЗДЕСЬ! — повторяла Инга. — Я СЛЫШУ… Я СЛЫШУ ЗАПАХ… — Заткнись! — Уилсон с феноменальной точностью бросил скальпель между прутьев, и тот блестящей металлической стрелой пронзил плечо Инги. — У тебя опять голодный бред, тупая ты сука! — ААААААА! СЕРЕБРО! Я СЛЫШУ СЕРЕБРО! ЕДА СОВСЕМ РЯДОМ! Я СЛЫШУ! Я ЧУУУЮЮЮ! ВЫПУСТИ МЕНЯ, ГРЕБАННЫЙ УБЛЮДОК, ВЫПУСТИ, ВЫПУСТИ!!! Истекая темной кровью, она снова бросилась на решетку, пытаясь порвать её когтями и прогрызть зубами. Брызжа слюной, извиваясь, шипя и теряя человеческий облик, Инга, подобно загнанной в угол собаке, брыкалась, пытаясь сбросить со своей шеи блеснувший в сиянии лампочек ошейник. И кричала, кричала так, что вены покрывались льдом и все внутри сотрясала неуправляемая дрожь. Женщина с тихим вздохом сняла с себя перчатки и направилась в сторону девушки. Та держалась за прутья и, задыхаясь, часто повторяла дрожащим голосом: — Мало… мне этих Рыцарей мало, и этих потерянных мало… в той девчонке Серебра больше, чем во всех них вместе взятых… Я слышу её… и я… тааак голодна… Кровь… мне нужна её кровь… — Конечно, ты её получишь, — ласково произнесла женщина. — Но она не здесь и сейчас мы её не достанем. Поэтому тебе придется питаться тем, что есть, — с этими словами она закатала рукав и протянула руку между прутьев, руку, усыпанную, как татуировками, бугристыми шрамами от укусов. — Может, мое Сияние подпорчено, но… думаю, тебе подойдет. Только помни, не увлекайся. А потом, если не поможет, возьмешь кого-нибудь из Рыцарей. Советую вон того, с красивой мордашкой. Должно быть, он вкусный не только снаружи, верно? — она была весела и говорила о людях, как о яблоках, самых спелых, самых наливных и красных, самых твердых и хрустящих. Она была добра той своей миловидной улыбкой белых, как снег, зубов и мягких розоватых губ, своими прекрасными холодными глазами, в которых, должно быть, некогда была жизнь, и потерявшей цвет и запах, но не мягкость и гладкость, тонкой кожей. Прекрасна и ужасна всем этим, а тем более черным цилиндром, который держался ровно на её голове вопреки всем законам физики. И когда Инга с жадностью присосалась к её руке и женщина поморщилась, Одри закрыла рот ладонью, чтобы не закричать, и Фриск потянула её за собой, одними губами шепча, касаясь лицом её уха: — Не шуми… дверь… я вижу… Одри не помнила, как они оказались в этой комнате, скрипнула ли дверь или она действительно оказалась настолько бесшумной, закричала ли она в итоге или сдержалась. Одно она знала точно — ей не хочется оставаться в этом логове зла ни за какие гроши. Насрать на все. Насрать на брата, на гордость, на борьбу со своими страхами и решимость, которой с ней делилась Фриск. Она будет драться, вырываться, но покинет особняк Уилсона, любой ценой. Но она этого не делала. Она делала другое, хотя вся её сущность требовала броситься сломя голову прочь. Ей было плевать, как громко орет там Уилсон, как громко орет человек, которого, скорее всего, вывели из клетки для эксперимента, ожил ли тот потерянный и почему женщина назвала Серебро Сиянием. Она просто ходила по кабинету, что-то искала, и все — без плаща. Девушка с ножом, тоже покинувшая укрытие, борясь с мандражом, рыскала в столе, который стоял посреди комнаты. Неслышно, осторожно, но быстро, кладя все, что не было нужно, на место, внимательно вглядываясь в каждую деталь и часто моргая, возвращая себе концентрацию. Руки все делали сами собой, словно тело больше не принадлежало ей. Что-то холодное и темное затаскивала ещё пока оглушенную девушку глубже, лишая её контроля и заполняя пустоту собой. Одри видела себя со стороны, и ничего не могла сделать. Наблюдать, как кто-то другой в бессильной ярости ищет нечто настолько важное, что дало ему право забрать это тело, задавливая сестру их общей Силой. Затухающим и вновь выплывающим сознанием Одри поняла, что находится в помещении поменьше, и здесь, прислонившись к стене и покрывшись слоем пыли, скалилась циркулярными пилами раскрытая труба, в которую Уилсон хотел бросить Одри, дабы создать Шипахоя. Рисунок счастливого морячка стоял на том столе, вложенный в рамку. Книги. Чертежи. Металлические инструменты. Грязные перчатки. Мусор, шуршащий, как сухая трава. Единственная лампочка под потолком, вокруг которой вилась жирная муха. И кровь. Кровавый след ладони на шкафу, красная потемневшая паутина на разбитом зеркале, капли, идущие к наполовину скрытому брезентом устройству. Вот чем была эта комната. Как им все это поможет? Нет, серьезно, что они смогут сделать, возьми они с собой чертежи машины? Здесь нужна сама машина, а ещё тот, кто знает, как она работает. Зачем им эти аудиокассеты, если их сейчас нельзя послушать, иначе кто-то да услышит? Зачем, зачем, зачем? Вздох. Такой громкий, что мог бы перебудить целое кладбище, он вялым плотным туманом повис между путешественницами и сковал легкие. Фриск стояла, уперевшись ладонями в стол, и дрожала, что-то шепча себе под нос. Эта сцена — сгорбленный над чужим рабочим местом человек, которого все же победили тревога и страх, стала своего рода оплеухой, которая, как всегда, расставила точки над «i». Руки перестали двигаться сами по себе, мышцы ощутили усталость — Одри снова превратилась в себя, контролируя каждый мускул, лекарством вливаясь в свои же вены. Она словно проснулась от горячечного сна и подумала: что я здесь делаю? В этой комнате с дьявольской машиной, в которой, превратившись в кровавую муку, Одри переродилась бы в уродливое чудище, с разбросанными и собранными в кучу бумагами, под самым носом у тех, кто жаждал их крови. На самом настоящем лезвии ножа. — Думай, — говорила себе Фриск спокойным, требовательным голосом. — Думай, думай… где… нет, нет… не то… — она обернулась на дверь, за которой кричали одни и издевались над ними другие, и все здесь и сейчас. Одри, очарованная столь невяжущимся с их ситуацией и выпадающим из этой реальности моментом, смотрела на неё, не двигаясь. Харви бился в ней, как вампирша в клетке, кричал, да только и мог, что безрезультатно искать выход из крохотной тюрьмы в районе её груди. Затем, положив на место папку бумаг, среди которых она нашла как минимум три упоминания чернильной машины, подхватила с пола «крыло бабочки» и подошла к Фриск. — Тише. Не бойся, — повторяла Одри. — Что тебя беспокоит? — Рыцари. Они убивают их, Од. Убивают либо на том столе, либо… на другом, — выдавила девушка с ножом, и глаза её, должно быть, наполнились яростью. — Я не могу их бросить. Я остаюсь. Я уже все решила. Прости. Теперь, когда страх отхлынул, Одри смогла задать себе вопрос, смогла бы она бросить не только Рыцарей, но и тех несчастных потерянных, которые вот-вот пойдут на невкусный корм ненасытной Инге или, на крайний случай, тому оборотню, что чуть их не поймал. Она представила, как они вдвоем уходят, оставляя умирать тех, кто уже не сможет себе помочь. Они слишком были измучены, они все слишком много страдали, чтобы сопротивляться. Раз вампирша со своими длинными страшными когтями не смогла разломать клетку, никто не сможет, особенно эти задохлики. Несчастные, ждущие своей участи, как коровы на убой, задохлики, у многих из которых есть и семьи, и долгие годы жизни впереди. «Ты когда-то обещала себе защитить чернильный мир и его обитателей, — напомнила её вторая часть сознания, не Харви, а она сама. — Вот он, момент истины». — Мы обещали не светить, — словно споря с этой частью, сказала Одри. — Если они поймут, что мы здесь… мы трупы. А потом — наши друзья, — но было ясно, что никто уже не отпустит эту идею: спасти, уберечь от участи, которой они сами боятся не меньше. Проявить то пресловутое милосердие, которым в себе так гордилась, которое стремилась уберечь несмотря на все невзгоды. Фриск обернулась, посмотрела на Одри — и в её горящем взгляде, в который, будто коней, впрягли бурю, она нашла непоколебимую уверенность и желание сейчас же, не думая ни о чем, броситься в бой. И Одри сказала: — Я с тобой. — То, что я собираюсь сделать, опасно, — все же предупредила девушка с ножом. — Ты уверена? — Уверена. Ведь мы обе не смогли бы просто взять и уйти. — Мне лишь страшно, что ты можешь пострадать, вот я тебя и предупреждаю, так как, прости, конечно, но это ты лакомый кусочек для… всех. Она приняла решение задолго до того, как на то же решилась Одри, однако, судя по всему, продолжала задавать себе вопросы о целесообразности подобного поступка. В первую очередь — что будет с напарницей. А теперь ничего, кроме решимости, не осталось, и именно решимость придала Одри храбрости. Они обе улыбнулись. Харви, устав и сдавшись, словно сделался меньше. Он упал бы на колени, склонив голову к груди, перестал сопротивляться. Одри могла лишь обещать ему, что они сделают ради него все-все, ведь ради этого они сюда добрались. Но они не могут бросить пленников. Это не по-человечески, неправильно. Харви, потерпи ещё немного, я знаю, тебе не терпится, но… нельзя, понимаешь, нельзя их бросать? Ты же знаешь, там ведь те, с кем ты в прошлом сражался плечом к плечу… Затем что-то уткнулось девушке в живот, и Фриск улыбнулась ещё шире. — К слову, я нашла… Одри опустила взгляд — и в испуге обомлела. В руке Фриск лежала толстая черная папка, из которой чуть ли не вываливались пожелтевшие мятые листы. И тогда, в ту же секунду, мир перевернулся вверх-дном, душа Одри, сама Одри — тоже, и все перед глазами поплыло. Так раскрылся бы от ликования перед прыжком на долгожданную добычу зрачок дикого, уже отчаявшегося зверя и поднялся, покрытый током, густой мех. Не сломавшийся Харви резко поднял голову, и вся его мощь продралась сквозь барьеры Силы, которые в одночасье перед ударом поставила девушка. Как град стрел, как метеоритный дождь он изорвал в клочья свою сестру и те на вид прочные стены, которые она поставила между ним и собой, и молнией влетел в неё, пронзая её сознание. МНЕ ПЛЕВАТЬ! Произошел атомный взрыв, в котором Одри Дрю сгорела без остатка, исчезла, не оставив ни нити Силы, ни ошметка разума, но, прежде чем пропасть, выстрелила зовом. По взгляду Фриск стало ясно — она поняла. И когда Харви бросился на неё, она успела увернуться, перехватывая и отводя руку со сжатым кулаком, и повалила на пол. Мир перевернулся, волосы растрепал ветер — падение было быстрым и страшным, как полет с горы. Фриск упала на Харви, придавила всем своим весом, прижала, закрыла рукой ему глаза. Вынырнувшая Одри в ужасе ощутила вкус металла и соли на языке — это Харви вонзил зубы ей в ладонь, сползшую по влажному от пота носу, но Фриск этого будто не заметила. Она вжимала его щекой в пол, прокушенной рукой закрывала ему рот, пытаясь обездвижить и не давая издать ни звука… И Одри с Харви столкнулись в серебряном пространстве, как шары в бильярде, взметнувшиеся вверх и при том вниз, подхваченные созданным вихрем Силы. Как два каната при вращении они сплелись с друг другом, запутавшись, и Одри показалось, что сейчас Харви её задушит, но тут что-то порвалось, и он, не докончив, бросился вперед, в их тело, а Одри — за ним. Дверь распахнулась, влетел Уилсон, и началась пальба — судя по всему, безумец, не разбираясь ни в чем, принялся стрелять во все, что могло бы быть его врагом, и щепа и куски линолеума посыпались на сгорбившуюся под плащом Фриск. Она не замечала ни как щепки вонзаются под кожу, ни как все горит — она держала Харви, подминая его под себя, не то ослабляя, не то стремясь защитить. Дальше события развивались стремительно. Она прыгнула, одновременно стягивая с себя плащ и держа Харви за шиворот, развернулась, побежала навстречу Уилсону (глаз широко распахнут, рот удивлённо приоткрыт, рука тянется к лицу), взмахнула ножом, разорвав кожу на его лбу, и бросилась прочь. Фриск плечом толкнула стол, на котором уже никого не было, таща, не давая вырваться, Харви. Громыхнуло. И из завесы пыли, что расстилалась за спиной убегающей, вылетела длинная тень вампирши. Она отпрыгнула от стены, отрикошетила от потолка и, подобно пауку растопырив конечности, рухнула на Фриск. Неведомая сила потянула её назад, но девушке удалось перевернуться, вырывая штаны из её хватки, и взмахнуть ножом. Харви к тому моменту уже встал, держа при себе папку и собирая разбросанные листы, и Фриск, убегая, споткнулась о него. В этот же момент Одри вновь вынырнула из небытия и, схватив Харви, утащила его за собой. Дерущимися кошками бабочка и змей сцепились в клубок света и тени, глубоко вонзая в друг друга когти и зубы и неистово шипя. Одри дралась с остервенением, которое уже видела в драке с Уилсоном — тогда это была даже не она, а некто другой, незнакомый, жестокий. И сейчас эта часть Одри бросалась в бой и так жестоко билась, что от её ударов память Харви блекла, разлетаясь осколками. И, когда тот потерял концентрацию, ей удалось на пару мгновений перехватить контроль. Реального Харви сотрясла крупная дрожь. Он ударил себя по лицу, покрылся мурашками, вспотел, стал задыхаться. Одри забилась в нём, как пытаясь пролезть сквозь кожу, и он стал кататься по полу, деря линолеум ногтями и захлёбываясь в превращающемся в кашель крике. Затем Харви вскочил, побежал, вылетел на открытое пространство. В глазах стояли паника и торжество, одолевающее человека, когда он достигает своего осознанного, но отнюдь необоснованного желания. Фриск бежала за ним, чуть сгорбившись и держась поближе к резервуарам. Вампирша отскочила от прочного толстого стекла и взметнулась в воздух, расправив костлявые руки, как крылья летучей мыши. Маленькие янтарные дикие глаза, плоский нос, от которого шла череда морщин, сухая белесая кожа, покрытая редкими клочками жесткого коричневого меха — все это увидели они, обернувшись. Тварь спикировала, приземлившись в паре сантиметрах от Фриск, и клацнула зубами, разбрызгав кровавую слюну. Фриск протиснулась в щель между железным шкафом и стеной, в которой уже скрылся Харви, и ей вслед резко вытянулась длинная бледная рука с такими же длинными черными когтями. Холодный металл сдавливал грудь и царапал обнаженную кожу, однако они продолжали ползти, пока не вырвались на свободу. Одри снова атаковала, на сей раз — применив все свои силы. Ноги его вдруг подкосились, и он, корчась, распластался на полу. Харви хватался за грудь, обнимал себя за плечи и визжал. Визжал, извиваясь, как раненое животное, угодившее в ловушку, и бился — бился головой, бился о прутья, бился с самим собой. В зеленоватом тумане уже вспыхнули два маленьких желтых глаза, в которых было только одно — необузданный голод. Прорываясь сквозь воспоминания друг друга и сияющее Серебро, что напоминало звезды в девственно-чистом космосе, брат и сестра искали способы обрести власть над потрёпанным, как старая плюшевая игрушка, телом. Харви вкладывал в свои удары все, что у него было — свои чувства (саднящую боль от предательства, которого никогда не было, нетерпение, больше не сдерживаемое презрение, капли любви, мелкие, как тающие снежинки, прочные путы привязанностей), свои воспоминания (сломанное тело отца в огромных лапах, вода, затопляющая чернильные легкие, вкус плоти, омерзение при взгляде в зеркало), свои стремления (новая жизнь, новая жизнь, новая жизнь…). Он не мог думать. Он стал инстинктом, одной неповоротливой, не оформившейся толком недо-мыслью: эта папка поможет запустить машину, машина поможет ему ожить. Одумайся, болван! Харви мысленно схватил Одри за горло и с силой, немыслимой для человека, отшвырнул от себя, так что она потеряла даже тот контроль над телом, какой у неё был. Он швырнул её, выкинул, как налипшую на нагое тело грязь. Она развернулась на крутом повороте и гадюкой бросилась на него, оплетая его разум миллионами волосками паутины, болезненными, как укусы ос. — Борись, Одри, борись… — Фриск накрыла их плащом и прильнула всем телом к Харви. Хнычущему, то несчастному, то озлобленному, но больше не кричащему. Грудь его взметнулась вверх, будто намагниченная, спина превратилась в дугу, сквозь стиснутые зубы послышался сдавленный стон. Тварь медленно надвигалась, вынюхивая, обводя взглядом разгромленный подвал. Она вытянула когти, коснулась ими клеток — и они зацокали по металлу, знаменуя приближение неминуемой и кровавой смерти в зубах той, для кого ты не больше, чем перекус перед полноценной трапезой. Одри вспомнила тот день, когда они схлестнулись впервые, и Харви вспомнил то же самое. Они вспомнили ненависть, похороненную ради того мизерного шанса обрести нормальную жизнь и стать семьей. И если Одри удалось отсечь её от себя и сейчас сражаться ради Харви, ради того, чтобы он не наделал ошибок, то сам Харви сражался из пробудившегося в нём темного чувства. Будто девушки хотели бросить его, будто им было все равно на него, будто он нужен только себе самому. ПО-ТВОЕМУ ЭТО МИЛОСЕРДИЕ? Да, потому что правильнее было бы тебя прикончить. Ты жалкий, жалкий сукин сын, что ищет оправдание своим зверским поступкам! Ты лицемер и самодовольный лжец! Ты любила меня, но только когда я был мил и добр! Ты не любила меня всего! И кто же здесь лицемер? Харви дёрнулся вперед, врезался в Одри, запутался в ней. Она увидела в нём столько ярости, что огня от неё хватило бы на то, чтобы спалить планету, спалить самого дорогого Одри человека — и эта мысль, как тройная доза Серебра, превратила её в ураган. Она издала громкий вопль, обхватила его всей своей сутью и уронила наземь, топча, топя Харви в своем Сиянии. — Я держу его… я… я… — смогла она сказать. — Умница, — одними губами произнесла она и, недолго проглядев на Одри — такую сейчас близкую, нужную, важную, как свет и воздух, — приняла решение. Решение, что было самой решимостью, с новой силой охватившей её сердце при взгляде на идущую к ним вампиршу и при мысли о всех, кого они не посмеют оставить. Фриск хотела, желала, будто её мучила жажда, произнести три самых важных слова, но не смогла себя заставить, ведь сегодня они звучали бы пусто и ненужно для Одри, что сейчас корчилась, борясь за право управлять собой. И, смахнув с себя «крыло бабочки», бросилась на Ингу. И тогда силы покинули Одри. Харви сбросился на неё, не давая вдохнуть, и стал топить, топить в Серебре их общих перепутанных воспоминаний. Мир стремительно блекнул, распыляясь, как труп спустя многие года вытащенный на обжаренный солнцем воздух. Тварь даже не успела понять, откуда вылезла эта сука — она просто услышала вскрик и почувствовала, как с этим криком нож издал звук, с которым стрелы пронзают пространство, и прошил челюсть вместе с языком и гортанью. А потом наступила тьма, и безвольное тело упало на руки Фриск. Она положила Ингу к своим ногам и поняла, что наступила кромешная тишина. Никто не кричал, не стрелял, не стонал. Одри лежала неподвижно, широко раскрыв желтые глаза. Словно в ней порвались тысячи нитей, составляющей её суть, Фриск физически ощутила ужас, когда увидела Одри такой неживой. Спящей мертвым сном, для которого не нужно было смыкать веки. Задохнувшись, она грохнулась на колени, прильнула к Одри и стала в панике ощупывать её кожу, бить по щекам, звать, не слыша как это делает. В ней все рвалось, расслаиваясь и рассыпаясь, посекундно старея. Она ощущала, как седеют волосы, как разваливаются кости и высыхают мышцы, как сама она тает, как кусочек льда, в этой бездонной бездне. Это было её ошибкой. Харви дёрнулся вперед и со всей силы ударил её в лоб, опрокидывая на бок, схватил за горло и, вырывая папку из её рук, принялся душить. Собсвенный кулак залетел ему в нос, разбросав сгустки крови во все стороны, а потом схватил за волосы, оттягивая голову назад. Харви закричал женским громким криком, в котором угадывалась Одри, и хватка на шее ослабла — почти потерявшей сознание Фриск удалось ударить его ногой в колено, но оттащила его именно пленница собственного тела. Появился Уилсон — с пистолетом, весь залитый красной и черной кровью, уже прицелившийся для выстрела. Он шатался, то падая на прутья, то приподнимаясь, вскидывая дуло, и Фриск успела лишь перевернуться на другой бок, чтобы минуть пули. Он стрелял, она откатывалась, забыв, как нормально двигаться, и не зная, как ей встать и сколько микросекунд займёт сей процесс. Не переставая драться с собой, Одри что-то бросила, прежде чем Харви вновь прижал её к земле. Кинжал цвета тьмы блеснул, вращаясь по направлению к Уилсону, и он, как подкошенный, рухнул с рукоятью, торчащей между глаз. Рык. Харви бросился на Фриск, что уже встала и, ковыляя в сторону тумана, пыталась уйти. Упавшим на плечи небом Харви придавил её к земле и стал пытаться перевернуть, дабы вырвать у неё папку. Никто не слышал топот приближающихся шагов. Никто — ни Одри, плавающая в пустоте разрозненными желтыми блёстками, ни бессмысленно дерущиеся её родные люди… — Харви, Харви, Харви, успокойся, черт подери, хватит, перестань, возьми, если хочешь, только не… Документы рассыпались по полу, но Дрю будто и не заметил этого. Вырвавшись из его рук, Фриск стала отползать, чувствуя, как горит усеянное синяками лицо… «Они не любят тебя, Харви. Ты им нужен только из-за своей Силы. Сложись судьба иначе, они бы тебя добили, утопили, зарезали, растворили в кислоте. Ты думаешь, ты нужен Одри? Думаешь, она собиралась исполнить свое обещание? Нет. Она будет делать, что угодно, лишь бы ты ни за что не ожил. Потому что ты всегда останешься тем же, ты всегда останешься для неё Чернильным Демоном, для неё, как и для твоего отца, будет существовать только один любимый человек, их никогда не будет двое, и никогда таким человеком не станешь ты…», — причина была не в папке. Причиной были эти суки. Которым важнее даже незнакомцы, нежели он, их «друг». Брат никогда не заменит возлюбленную. Старший сын никогда не будет талантливее младшего. Кровожадный демон никогда не станет товарищем в бою, которому можно доверить свою спину. Перед глазами промчалась вся его жизнь, все это путешествие к сердцу студии, когда казалось, что он нашел баланс, что они с сестрой становятся семьей и понимают друг друга. И осознал, что все это было ложью. — Они здесь! — со всех сторон хлынули ручьями пахнущие смертью существа, тени той жизни, какой они были раньше. Понимая, что его скоро окружат, Харви собрал столько бумаг, сколько смог, и побежал, не оборачиваясь. Все это время Одри отчаянно кричала и билась в нём, запертая за толстым стеклом, чтобы наблюдать, как умирают её родные.***
Фриск не знала, о чем жалела, что вообще чувствует: тьма гремела, как катящаяся по полу пластмассовая машинка, и затихала, даруя приятный шорох ворса, прежде чем снова с грохотом покатиться по твердой, образующей шум поверхности. Была тьма, и тьма та была чернее всего черного, что видела она в своей жизни, и голоса в ней то звучали совсем рядом, то напоминали пистолетный выстрел в ухо. Фриск бежала, видная в свете фонариков и неслышная, невидимая в тенях, которые от света становились только гуще. Она летела невесть куда, убегая невесть от кого, ведь все воспоминания и мысли для неё пропали, заменившись инстинктом. Выживать. Захлопнулась наверняка тяжелая, но в тот момент легкая, как пушинка, дверь, и Фриск будто закрыла глаза — наступил ещё более черный сумрак, чем мог бы быть. Такой бывает, когда в безлунную ночь занавесить все окна и выключить свет, чтобы наступила та недоступная ни в какое другое время первобытная темнота. Фриск не видела ни себя, ни чего бы то ни было вокруг, только слышала. Слышала свои частные вздохи и тяжелое, как удары молота, биение сердца, обрушиваемое на стянутую и болящую грудную клетку. Она зажмурилась, обняла себя за плечи. Стало холодно, так холодно, что живо представилось, будто она босиком зашла в сугроб посреди бурана, и Фриск всхлипнула. Она подумала о пении птиц, о приятном свежем ветерке, прохладными волнами касающемся её лица. О шуршащем, скрипящем лесе, который говорил бы о чем-то, и о том же ветре, идущем от далёкого силуэта горы, что вторил бы ему. Но фантазия разбилась о крики за дверью, и наступила другая: представился силуэт мамы, что, протягивая ей руку, обещает защитить и вывести из катакомб, в которые Фриск свалилась. И то тоже не помогло. Ничего не помогло, ведь Фриск трясло, как при ознобе, и голова горела, словно при температуре плюс сорок. Одри убежала. Нет, это был Харви, все это был Харви. Он бил её, он бросил её, он трусливо убежал, но на нём была маска в виде лица Одри, на нём было её тело, и невозможно было думать о Харви, как о Харви — тот был Одри. И теперь она убежала, прижимая к груди эту сранную папку с непонятными записями, то есть, он, он, ублюдок, с которым они столько раз сходились в битве и пытались друг друга полюбить. Фриск попыталась сесть, успокоиться, но кошмары не давали ей покоя, деря, как ножи, а страшные мысли, казалось, вонзались в кожу и мясо, обрамляющее кости. Она думала, думала о том, что теперь будет, как выберется, выберется ли вообще, и что сейчас делает Одри — борется, или, как у неё, сил у той не осталось? Лезвие ножа порезало непрокушенную ладонь, вырвав ненадолго из тяжелых дум. Девушка нащупала рукоять, обхватила её кровоточащей ладонью, прильнула ухом к двери. Её все ещё искали, судя по голосам. Опустила глаза. Сияние разливалось под дверью и возвращалось назад, как живая белая вода. Да, искали. И рано или поздно придут сюда. Нужно уходить. Куда? Домой, в тот одноэтажный кажущийся заброшенным дом, где её будут ждать друзья и любимая. Как туда пробраться, не умерев? Как сделать невозможное? Весь подвал оцеплен, весь особняк поднят на ноги. Каждая псина уже знает, что внутрь пробрались нарушители. В одиночку. Без хваленных суперсил. С дурацким ножиком, от которого польза только в близком бою один на один. «Это была не Одри, тупая сука! Она бы не оставила тебя. И она попытается вернуться за тобой. Она вытащит тебя или умрет по пути, потому что ты, дура, спровоцировала Харви. Если и винить кого-то, то только твое отражение в зеркале», — подумав об этом, Фриск, уже не сдерживаясь, всхлипнула, уткнувшись носом в согнутые колени. Она старалась успокоиться, не дать себе удариться в истерику, стать холодной и чуть подмороженной, как раньше, ведь только так можно, лишившись решимости, победить в войне, только так, сохраняя голову, можно не наворотить ошибок. Но куда ни глянь — всюду они. Она поддалась чувствам и бросила свою семью. Она забыла об осторожности, и теперь здесь. Она не смогла быть жесткой с Харви, так как видела лицо Одри, чувствовала её кожу и слышала её голос, и она не хотела ей вредить, оставлять ей синяки и царапины. И вот к чему это привело. О боже, а если их подстрелили, если их достал тот оборотень и загрыз, если они наткнулись на Хэрроу или на кого угодно ещё? Ужас ледяными кольцами сжал сердце, и, чудом не взвыв, Фриск хрипло, прерывисто задышала. Кровь забурлила, кожа зачесалась, требуя немедленно встать и, плюнув на собственную безопасность, узнать, как там Одри. Она представила, как выберется и найдет её труп. Как её обнаружит Марк и сообщит, что Одри больше нет — они нашли её обглоданное тело где-то между кухней и столовой. И все от того, что Фриск испугалась и не побежала следом. Если она погибла… Какой теперь смысл бороться? Нужно выйти наружу, не таясь, и дать себя убить — ведь будущего, ради которого стоило бы прожить на секунду дольше, не стало, Фриск одинока и никому не нужна. Она может вернуться в Орден, если пустят, но это будет пустой тратой оставшихся лет жизни. Она может сбежать в далёкие миры, где, забывшись, будет заниматься невесть чем. Перед ней есть или скоро будет лишенное смысла существование в будущем, в котором нет самого важного. — Одри, — расплакалась она. — Почему… где ты… Одри… Ну-ну, не плачь, девочка моя… Поболит и пройдёт… Голос звучал у неё в голосе. Силуэт, выросший из мглы, приковал внимание Фриск, возможно, потому что она совсем забыла о присутствии третьей мертвячки. Возможно, потому что глаза у него вспыхнули бело-серебряными искорками, как в самых ужасных снах, и широкая неестественная улыбка столь же неестественных белых зубов расчертила лицо женщины. А возможно, потому что на длинных густых волосах, вопреки всем законам физики, ещё держался чуть помятый цилиндр. Дыхание замерзло в горле, и стало холодно, как в морге, когда Фриск осознала, что все это не сон — женщина действительно стоит где-то в сумраке и немигающим взглядом хищника смотрит на неё, сжимая в руке окровавленный скальпель. Вдох… выдох… вдох… выдох… Они ещё не нашли её. Она ещё жива. Жива и Одри, и Марк с Эллисон и Томом. Они придут на помощь, и вместе с ними Фриск вернётся домой, вместе с ними составит дальнейший план действий и вместе с ними покончит с войной, охватившей чернильный мир… Нет. Никто не придет на помощь. Ты бесполезна. Ты слаба. И ты умрешь раньше, чем они успеют одуматься. Ты скажешь мне, где скрываются остальные, а потом я сожру тебя. «Но пока их нет, нужно заняться другими важными вещами, снять побольше мертвецов, выпустить заключённых, найти способ прикатить эту машину в нужное место, не сдохнуть, выжить, не дать себя сожрать, сожрать…», — мысли летящими во все стороны кеглями запутались в липком, похожем на гнездо пауков, пространстве её мозга, в котором расползался ужас, разъедающий все рациональное. Вдох… выдох… Все получится… вдох… она выживет… выдох… Нет. Не выживет. Она действительно сдохнет здесь, жалея о том, что не успела сказать Одри «Я люблю тебя» и что больше не вернётся в родной мир. Женщина уже нависала над ней оплавившейся в адском пламени восковой фигурой и продолжала приближаться. Шажок раз, шажок два, она стала наклоняться, а её осунувшееся улыбающееся лицо обретать очертания, цвета — серый и грязно-белый, — и запах, запах плесени. Фриск взмахнула рукой с зажатым в неё ножом, но не успело лезвие настигнуть глубоко посаженных серых глаз, как скальпель тонкой металлической молнией пронзил ей щеку и десну, заставив всю черноту утонуть в кровавом тумане — и женщина, которую звали Роуз-В-Шляпе, вдохнула её вопль, как дурманящий сладкий пар. И Фриск поняла гаснущим в пульсирующей яркой боли разумом, что для неё все только началось.