***
У Роуз-В-Шляпе была своя история, как, впрочем, у всех возрожденных Темным Господином людей. Кого сжег собственный племянник-предатель, кто нелепо захлебнулся блевотой после испития отравленного вина, кто — упал с большой высоты, раскрошив череп. До этого каждый занимался своими делами. Роуз, к примеру, разъезжала по Соединенным Штатам, ища «парилок» — милых наивных деток, в чьих жилах, пусть они этого и не знали, помимо крови циркулировала жидкая магия цвета серебра. Представьте одного ребёнка, которого, подобно тысячам других невезучих детей, без следа поглощает мрачная бездна — это и есть «парилка». Дети давали много пара, так как они, в отличии от взрослых не топили свой дар в алкоголе и сигаретах, не боялись его и не стыдились. Они могли думать о нём, что угодно, что он есть предчувствие, что он есть череда случайностей, но знали также, что он существует и что они им владеют. Со взрослыми было не так. Взрослые убивали свое Сияние, или по-другому Серебро. Очень немногие из них подходили на роль пищи, и поэтому, когда, вернувшись из своей могилы, Роуз узнала, что между мирами существуют мосты, и во всех мирах есть сияющие, в том числе и сильные взрослые сияющие, она была ошеломлена и приятно взбудоражена. После смерти всех её соплеменников из Истинного Узла — общества таких же, как она, вампиров, — она впервые загорелась свежеванием. Она любила свежевать. Любила, когда жертва кричит, чуть не лает, источая пар, под осторожными и от того ещё более болезненными касаниями холодного железа к обнаженной коже. Более того, она не думала, что время свежевать добычу наступит так скоро. Куоритч с ружьем наперевес открыл хлипкую деревянную дверь, выпуская на свет божий Артура. Его острый орлиный взгляд сегодня блестел, как металл, сильные и изящные руки были покрыты кровью как красными перчатками, длинные седые волосы, некогда уложенные в хвост, растрепались. — Наша гостья молчит, — пожал он плечами. — Я сделал все, что мог. Елена ещё не пришла? Я думаю, она могла бы… — Она на дежурстве, — огромный синий и едва похожий на человека мужчина с усмешкой кивнул ему. — Как ты и сказал, босс: всех, кого можно, на охрану. Боюсь, крысы придут с минуты на минуту. Или не придут вовсе, потому что они крысы. Артур словно не заметил его насмешливого тона. Он пошёл дальше, и трость с набалдашником в виде крокодильей головы блеснула в желтом ледяном свете луны, падающим из окна. Роуз долго ждала, когда же он наконец подойдет и произнесет: — Твоя очередь. Только не переборщи. Роуз не умела перебарщивать. Раньше, когда голод ещё не так сильно чувствовался, когда питалась не только она, но и другие подобные ей, она умела укрощать внутреннего зверя. Она причиняла боль из нужды, а не из удовольствия, ведь, как ни прискорбно, боль очищала и обогащала пар, а Истинные были голодны. Омары тоже испытывают боль, когда их живьем бросают в кипящую воду, однако это не останавливало людей от такого способа приготовления, ведь тогда омары сохраняли аромат моря и неповторимый вкус. Роуз завела руки за спину, и Артур вручил ей покрытый кромкой свежей крови нож. Он был коротким, но бритвенно-острым. Роуз улыбнулась, взглянула на мужчину и хмыкнула. — А у нас нет чего-нибудь поизощреннее? — спросила она. — Хочешь поизощреннее, ищи в ящиках, болван Уилсон накидал там целую кучу какого-то ненужного мусора. Истинные предпочитали блюдо изысканней крови. Им было нужно выходящее из человека Серебро в виде пара, что таило в себе вкусы его последних эмоций и самых сильных переживаний. И сегодня Роуз не просто хотела выбить из угодившей в их плен сучки все знания, но и хорошо поесть. Да, Сияния немного, да, душа её почти потухла, и от неё Серебро клубится полупрозрачными мелкими облачками. Только это было лучше, намного лучше, чем голод. А когда Роуз удастся выбить из неё знания… Что ж. Гостья приведет её прямиком к девушке, из которой можно было бы наделать запасы пара, тоже не то что бы много, но достаточно, чтобы продержаться без охоты несколько месяцев. И она направилась в подсобку, в которой пленница и сидела.***
Она дошла до края бездны и прислонилась к деревянному накрененному заборчику, который отделял её от падения. Одри ни черта не понимающим взглядом осмотрела тянущееся вокруг неё подвижное ленивое пространство, и её затошнило, как при сильной тряске. Выстрел был сделан не в сердце, но боль отдавалась именно в нём, и Одри держалась за него, ещё одно напоминание о том, как легко можно проиграть. Мертва. Девушка с ножом, которая стояла под её окном и дарила ей розы, которую она совсем недавно прижимала к себе, целуя и фантазируя, как все хорошо сложится в их совместном будущем… мертва из-за её брата. Эта прошибающая мысль заставила ослабнуть ноги. Она полной грудью вдохнула запах смерти и разложения, что тотчас сладковатым дымом покрыл её кожу в носу. Кружилась неподъемная голова, дрожали кости во всем теле. Одри ждала чего-то, не зная чего, и мерзла. И думала. Каждое слово, которое она говорила себе, казалось ложью, но правды не находилось, в сущности, какой должна была быть та правда, оставалось тайной. Харви легким касанием Серебра к Серебру как бы положил руку на её плечо и сжал пальцами. Одри обернулась к нему и, естественно, не нашла за собой никого, кроме родной тени. Он слышал каждую её мысль и не судил за них, как некогда Одри не судила его за то, кем он был. Прости, повторил он. Прости, если сможешь. Одри не смогла бы не простить. Ведь он был её братом. Тупым, мерзким, жестоким, отнимающим у неё все до капли, убивающим самое дорогое для неё, братом. И сегодня он убил Фриск, которую она любила больше всего на свете, и понимала это только сейчас, стоя над пропастью и прокручивая в памяти моменты их прошлого, будто ничего не случилось, будто Фриск до сих пор жива. Одри сильнее нажала на пулевое ранение, сжала челюсти — боль напомнила о том, что она все ещё жива, — и обратилась Силой к Харви. Тот поплыл навстречу, и они соприкоснулись разумами. По щекам девушки текли слезы, в горле бился крик скорби, который она бы не посмела выпустить здесь и сейчас, в этом чужом месте, что выветрится из воспоминаний, как полузабытый кошмар, когда она выйдет на свободу. Зачем Харви только понадобилась эта папка? Почему не подумал головой? Почему бросил, когда видел, что встать она сама не может? Не важно. Это не важно. Это поблекнет, как фотография со временем, и все пройдёт. Не останется вопросов и боли, все они зарубцуются. Нет. Все ложь. — Я уже простила тебя, — а это была правда. Но её искренние, сказанные так, словно она вырвала их вместе с собственной душой, слова, напротив, удручили Харви. Он будто встал к ней рядышком, плечом прижимаясь к плечу, и также, как она, вцепился в забор. Внизу, под мостом, шумели, водопадом выплескиваясь из круглой грязной по краям трубы, чернила. Они склонили голову, присмотрелись. Падать им не хотелось, однако Харви чувствовал напряжение, от которого все его бестелесное «я» сжималось, как мышца на холоде. Напряжение исходило от Одри. Она о чем-то глубоко задумалась, глядя во тьму. Нужно было лечь, вытащить пулю и исцелиться с помощью Силы, а потом, развернувшись назад, побежать обратно в бой, и не важно, сколько мертвых ублюдков она встретит по пути. Все ради того, чтобы узнать — жива ли любимая или нет. Ноги, при этом, не сдвинулись с места, а руки будто прилипли забору. Она не шевелилась, как мраморная статуя. Одри может вернуться. Она может найти Фриск мертвой, взять её тело и унести, а потом также сжечь. Но тогда она шагнет в ту линию времени, где её смерть реальна, где Одри отныне одна. Легче просто сдаться. Сидеть здесь в ожидании смерти. Не знать. Не думать. Нет… нужно найти друзей. Нужно вытащить пленных. Нужно… Харви нужно тело. Папку вряд ли они уже найдут, тот бросил её, уходя. Значит, придется вернуться и… и… Мне не нужно человеческое тело, голос Харви прозвучал в сознании тише шороха травы, но Одри услышала его поражающе ясно, будто это сказала она сама. Весь он стал вялым, слабым, тонким, почти неотличимым от неё самой. Чувство вины поглощало его, оно, как тьма, закралась в их общие легкие и сковала их разумы одной цепью. Затем голос Харви задрожал, и Одри стало его невыносимо жаль. Я не знаю, чего я хочу. Совершенно не знаю. Я… я запутался. Я перепутал то, что хочу хотеть и то, что правда желаю. Будь у меня выбор, я бы просто умер, но не делал всего, что сделал, путаясь в себе. Она стиснула пальцы на заборе. Пламя загорелось между ребрами, оплавляя кости, и Одри подумала, отгородившись от Харви: «А будь выбор у меня, я бы заткнула тебе рот». Ведь он это сделал. Он присвоил её, их тело себе, превратив Одри в пленницу и в некотором смысле заложницу, сорвался с цепи, обезумел, запутавшись, как он сам сказал. Он всегда путался. Путался, когда убивал своего брата и мать. Когда убивал потерянных и людей. Когда истязал Одри, Генри и Фриск. И это Харви Дрю привел их сюда, из-за него они потерялись и были ранены, из-за него, возможно, в скором времени умрут и остальные члены ганзы, которых Одри в панике позвала на помощь. Чего же ты тогда хочешь? Не знаю. А ты? Чтобы всего этого не случалось, слезы застелили взор. Хочу проснуться и узнать, что все это было дурным сном. Эту мечту никто не смог осуществить для неё, в том числе и сама Одри. Быть может, она, как заверял Шут, Изменяющая, точно его Фитц, но она не смогла бы изменить уже произошедшее. Они пришли сюда ради Харви, и Харви все испортил. Вряд ли теперь они смогут запустить машину и сделать из него человека, да он и не хочет. Вряд ли Одри сейчас, закрыв глаза и открыв их спустя мгновение, окажется в своем засаленном спальном мешке, окутанная дыханием спящих Фриск и Захарры. Уж тем более она не сможет вернуться на ещё несколько дней назад, на путь милосердия, когда вся их команда в полном сборе бродила по густо заросшим чернильной растительностью коридорам, и Одри слышала в звездной дорожке сердцебиение студии. Кем тогда ты себя считаешь? Не знаю, тот же ответ. Прошла целая вечность, когда молчание Харви прервалось, и он добавил кратко: Демон. Все, что есть во мне, это тяга к разрушению. И он понял это только теперь, когда, пытаясь быть человеком, пусть и не совсем живым, хорошим братом и другом, что нечто темное в нём ещё живо. Оно никуда не уходило. Оно… выжидало. Харви прильнул к Одри, точно хотел слиться с ней в одно целое, но Одри никак не отреагировала. Она снова просто стояла, глядя в движущуюся чернильно-черную пустоту, из которой родились они оба. Щемящая нежность, окрашенная горькими и солеными, как море, слезами, просочилась сквозь крепость, выстроенную им, дабы не рассеяться окончательно. Харви хотелось помочь, утешить, но он знал — Одри не станет слушать его. Она тоже поняла, что он не переставал быть воплощением самого страшного Зла, которое мог породить человек — Джоуи Дрю. И что мне теперь делать? Одри не поняла, что бросила эти слова в поток Силы, и Харви не стал отвечать — пусть считает, что он ничего не слышал. Затем их сознания что-то коснулось, некто третий. Оно не смогло прорваться через высокие стены, которые они с Одри ненароком воздвигли вокруг себя, и никто не стал его впускать. Затем Одри, также ничего не замечая и словно не думая, легла на холодный, усеянный занозами мост, и положила руку на мокрое отверстие, вокруг которого одежда пропиталась кровью. А потом Харви ушел. Он не знал ответа на её вопрос.***
Фриск попыталась сдержать сотрясающую её дрожь и страх, ледяной лужей лежавший на дне желудка. Страх не был связан с её неизбежной смертью: к этому за часы, проведённые в сумраке и страданиях, она была готова. Нет, страх питался сознанием того, что смерть будет долгой и нелегкой, очень нелегкой, как дорога сквозь пламя. Она зажмурилась, уронив изуродованное лицо на плечо, и боль тысячами мельчайших шипов вонзилась ей под кожу. Фриск потеряла все — мать, отца, друзей, сестру, возлюбленную. Все кончилось тогда, когда она позволила себя поймать. Когда ей порвали щеку, когда стали есть, будто она была очень вкусным бургером, и ели, и ели, и ели, пока того, кто ел, не остановили, сославшись на то, что Фриск нужна им живой. Живой — потому что у неё были нужные им сведения. Вот и все. Она жива, пока молчит, но даже так умрет, ибо смерть неминуема, смерть — это внезапный конец её пути на дороге к сердцу студии. «Пожалуйста, Господи, пусть это будет побыстрее. Нет у меня на это сил. Ты же знаешь, что нет». Она боялась во всем сознаться, пускай решимости хватало держаться ещё несколько дней. Не говорить, где друзья, сколько их, где лучше зайти, чтобы застать их врасплох, и чего ждать — все это Фриск успела выучить наизусть, но молчала, терпя удары и порезы, терпя оскорбления и унижения. Она просто смотрела в пустоту, то плача, то крича, то извиваясь, но так и не произнесла ни одного внятного слова. Хлопнула дверь, и когда она закрылась, Фриск казалось, что, смотря своим заплывшим полуслепым взглядом, как исчезает серый свет, она видит, как закрывается крышка её гроба, и все внутри сжалось от этого ужасного ощущения. Захотелось плакать, но плакать было нечем, а потуги вызывали судороги в каждой мышце и усиливали кровотечение. Никогда в жизни Фриск не ощущала такого одиночества. Откуда-то из далёкого прошлого послышался голос, заливистый радостный смех — так смеялась Одри на одной из нью-йоркских крыш, когда они встретили рассвет в ожидании Генри. И тут только поняла, что не успела с ней даже попрощаться, не успела сказать ей в самый последний раз, как сильно её любит. Фриск до сих пор слышала, как её любимая кричит от боли и ужаса, и все из-за неё, и это жгло, точно раскалённое клеймо. Она стиснула зубы, сморгнула горячие горькие слезы. Она была готова, готова к тому, что с ней сейчас будут делать. К ней шла новая мучительница — в цилиндре, который держался на голове, будто приклеенный, с раскосыми некогда прекрасными муассанитовыми глазами, — а ведь не зажили ни раны от предыдущего сеанса, ни те, первые, нанесенные, наверное, часов три назад. Она подошла к шкафу с инструментами, потянула за покрашенную в бордовый и синий ручку, обнажая все содержимое полок. Целый набор инструментов: пилы, молотки, клещи, дрель, строительный пистолет и даже паяльная лампа. Фриск изо всех сил старалась на все это не смотреть. — Привыкай к боли, — голос Роуз вызвал омерзение и липкий страх, холодный, как смерть в снегу. — Потому что впереди её у тебя вагон и маленькая тележка. Если честно, я могу с уверенностью заявить, ты — последний человек, с которым мне хотелось бы прямо сейчас поменяться местами, — она достала что-то с полки и, нежно, по-матерински улыбаясь, подошла к Фриск. Свет ламп забликовал в её мертвых, только кажущихся живыми глазах. Роуз несла в руке строительный пистолет и, дойдя до Фриск и коснувшись коленом её колена, поднесла его поближе, так, чтобы девушка могла его хорошенько разглядеть. А потом прижала пистолет к её коленной чашечке. Её лицо превратили в рубленный фарш, ей рассекли спину, её пообещали изнасиловать, отодрав во все щели, ей нанесли несколько ударов по голове и переломали на руках шесть пальцев из десяти, но это определенно было что-то новенькое. Фриск, глядя на прислоненный к своей ноге пистолет, не сдержала стона, перешедшего во всхлип. — Где они? — твердым голосом спросила Роуз-В-Шляпе, и девушка, само собой, промолчала. — Ну же, не канючь. Им твое самопожертвование точно не нужно: представь, как расстроится твоя подружка, когда узнает, что ты предпочла медленно и болезненно умереть вместо того, чтобы посражаться ещё немного за свою жизнь. «Оставайся решительной…». Роуз хищно улыбнулась. Затем наклонилась низко-низко, так что их губы почти соприкоснулись, и прошептала, обдав дрожащую, отвернувшуюся девушку зловонием: — Решимость тебе не поможет. Строительный пистолет свистнул. Фриск почувствовала удар, когда пистон загнал глубоко гвоздь в её коленную чашечку, раскалывая кости и вонзая их осколки в пространство, где, казалось, вместо крови должно было плавать что-то скользкое и очень чувствительное — и полсекунды спустя ударила сильнейшая, мучительнейшая боль, расширяющая глаза, выпрямляющая череп так, что, казалось, он должен был также расколоться от крика. — Твою мать! — вскрикнула Фриск. — Твою мать! Пар, вырвавшийся из её раскрытого рта, залетел в широко распахнутый рот Роуз и заставил её закатить засиявшие глаза от удовольствия, а Фриск в тот миг подумала, что из неё насильственно выдрали нечто очень важное, выдрали зубами, которые уже зудели от голода. Роуз передвинула пистолет выше по бедру и опять нажала на спуск, а потом нажала снова, но Фриск уже не слышала щелчка — и снова, и снова, загнав кричащей, теряющей рассудок пленнице ещё три гвоздя в ногу. Фриск кричала, извивалась и, наверное, опрокинула бы стул, не будь он прибит к полу. Затем Роуз встала, резко схватила её за волосы, оттянула назад, неистовым голодным взглядом уставилась на неё и ткнула пистолетом Фриск в промежность. — Ты на вкус как кукурузное пюре! — восхищенно пролепетала она, не слыша, как плачет девушка и как хлюпает, вырываясь из раздробленной ноги, кровь. И вновь нажала на спуск — Фриск почувствовала, как гвоздь прошил пах, и она заорала, как никогда, возможно, в своей жизни не орала. Орала, выдавливая пар в лицо Роуз-В-Шляпе, орала, не замечая, как немеет челюсть. — Леди, ну как вы не понимаете?! Мы не подходим друг другу даже по знаку зодиака, потому что я телец, а ты больная сука! Не дожидаясь, когда боль истлеет, и пленница утонет в бесчувственном вязком состоянии, когда страдание пойдет на убыль, она сделала ещё выстрел, в мягкое незащищенное брюхо. — Нет! — выла Фриск, а Роуз тем временем вбила ещё два гвоздя ей в живот, прямо в кишки. — Срань Господня! Черт! — Говори! Через боль, невиданную даже в аду, девушке, потерявшей свой нож, удалось найти в себе силы, чтобы гогочуще расхохотаться. Следующий гвоздь оказался в раннее прокушенной руке, вызвав вспышку такой всеобъемлющей, ломающей боли, как бывает только в детстве, когда ты лежишь с высокой температурой, и все тело выворачивает, раскалывая, в самых безумных углах. Фриск показалось, голосовые связки лопнули, и вопль превратился в булькающий, приглушённый хрип, будто ей уже перерезали горло, как Тэмсин, или в подобие лая. Роуз ела её, и пар, который видела только она, бело-серебряным искрящимся облаком наполнял её рот и нос. Будто дыша опиумным дымом, нет, чем-то покруче опиума, никотина, героина и всего прочего, Роуз ловила не только кайф, но и была способна здраво думать, может, даже более здраво, чем когда дышала обычным воздухом. В звездном сиянии, горящем в центрах её глаз, она видела и мысли, и чувства человека, производящего этот самый пар: его боль, его дрожь сердца, которое так жалобно и сильно стремилось вернуться к кому-то. «Не увлекайся». Кровожадная улыбка возникла на её губах, и единственный клычок, что у неё был, сверкнул в луче галогеновой лампы. Тот же луч поймал татуировку крыла летучей мыши на затылке. Она обещала, что не увлечется, но то было раньше, когда ей казалось, что голод можно контролировать. Роуз спросила, где они. Кто они Фриск на миг забыла и тут же вспомнила, и тогда ей хотелось выложить все, как есть, будто «они», её друзья из ганзы, были не более чем плодом фантазии. Лишь бы закончить эту пытку. Лишь бы встретить рассвет с видом на родные края, тоска по которым стискивала грудь, как утяжка. Скажи, где они, опиши каждое дерево и каждый гараж, который встретится на пути, их не найдут, ведь для Фриск и всех остальных они будут прозрачными и нереальными, абстрактными именами без тела и души. Но вот вставали перед ней их лица и звучали в ушах их голоса (один голос, один-единственный, что целебной песней заглушал боль), и язык сворачивало узлом. И девушка плакала, захлёбываясь слезами и кровью, чувствуя, как гвозди в животе трутся друг о друга, прокалывая органы. — Говори! В какой-то момент Роуз достала нож, подаренный Хэрроу, и хлестнула им, как бичом, по рассеченной чьим-то ремнем скуле. Дождавшись, когда останутся только слезы, женщина сделала пару шагов назад и уткнулась пистолетом ей в глаз. Её пальцы были густо покрыты кровью, что растягиваясь длинными струнами, с хлюпающим звуком падала ей на обувь. Фриск заскулила, как псина, которой живьем оторвали хвост вместе с хрящем, и Роуз всадила нож под вторым раздробленным коленом — его ей расколошматил ещё Хэрроу, — и крик, на который уже не оставалось сил, вместе с паром вылетел из её глотки. Крик дробящийся, прыгающий, как рыдание. Затем, когда все стихло, наступило молчание, резкое, точно раскат грома. Некое время ещё были слышны рваные, не заканчивающиеся нормально вздохи, да стоны. Фриск подняла голову, попыталась сморгнуть слезы, чтобы выдержать взгляд Роуз. На миг она подумала, что у неё есть шанс, но какой, не знала. Руки и ноги связаны, тело тяжелое и израненное. Она не сможет ни атаковать Роуз, ни сбежать от неё, как не могла сбежать от страданий, хирургическими иглами пронзивших её тело. Оставайся решительной, звучал шепот в той части мозга, которая еще не горела. Оставайся решительной, молчи, терпи, готовься умереть даже такой отвратительной смертью, потому что это лучше, чем выдать им ганзу. — Реально… больная… — голова безвольно упала на грудь, и с губ, с которых сползла улыбка, красной смолой потекла кровь. Роуз взяла девушку за подбородок и заставила снова посмотреть на себя. Взгляд Фриск уже мутнел. Она хотела снова заглянуть в эти затуманенные серые глаза, без слов сказать, что, сколько ни мучай её, мертвые твари ничего не добьются. Но она не могла. Просто не могла сосредоточиться. Все плыло. Тухло. — И что с того? — уголки её рта поползли вниз, и Роуз-В-Шляпе, опустив пистолет, подошла к ней совсем близко, так, что их носы соприкоснулись. И, сорвав, как едва наросшую мягкую кожу, оцепенение, сквозь которое не проникала боль, нажала на рану под коленом, просунув в ножевую рану свой сранный палец. Этот крик выдал уже поменьше пара — больше было крови, когда Фриск задрала лицо кверху, и фонтанчик липкой темной жидкости брызнул из её глотки на искусанные сухие губы. — Я могу продолжать так очень долго, милая. Я буду продолжать, пока ты не скажешь мне все, что я прошу сказать. Я буду есть тебя, рвать тебя, но ты будешь оставаться жива до тех пор, пока не выдашь, где прячутся твои друзья-крысы. Я могу позвать Ингу, когда она воскреснет, и ты порадуешь её голодный вампирский желудок. Я могу позвать Елену, она знает толк в пытках. Я могу подождать, когда вернётся Уилсон, и уж ты-то понимаешь, как сильно ему захочется причинить тебе боль, просто назло твоей чернильной шлюхе. Но ты останешься жива и будешь орать, орать и орать. Все это было ложью. Краем сознания Роуз, изголодавшаяся, счастливая от столь ярких, сочных страданий, знала — этот Рыцарь доживает свои последние часы. И пытка продолжилась.***
«Memento mori». Так сказал ей однажды сокурсник, хотя ни его имени, ни лица, ни голоса Одри уже не вспомнила бы. То был конец шестидесятых и начало семидесятых, и он, кажется, накурившись, марихуаны, меланхолично сидел у окна и напевал какую-то песню. Затем, увидев, как Одри, крепко прижимая к себе рюкзак, идет к дверям, за которыми блистало белое майское солнце, вдруг широченно улыбнулся и прокричал на весь кампус: «Memento mori! Помните о смерти, человеки!». Сейчас, увидев, как во тьме закрытых век промчались эти строки, Одри подумала: «Надо было спросить, не имел ли и он пророческий дар». Она исцелила рану на груди, но не встала. Хотела. Хотела, побрав все законы судьбы, вскочить на ноги и направиться в бой, из которого она не вернётся живой, или тихо и незаметно пробраться туда, где держат Фриск, и вытащить её. И продолжала лежать, всеми фибрами своей души уже зная — Фриск не выжила, и не нужно надеяться на то, что это так. В ней не осталось решимости. Она — просто человек. Человек, который не выстоял бы в бою с неубиваемыми и, хуже того, необычно сильными врагами. Да и куда идти? Одри не знала, где находится и как далеко от лунного света. В ней росла тьма — чистая, хаотичная, при том пугающе спокойная. Она была похожа на повторяющийся звук, с которым гроза сотрясает небо. Приятный шепот дождя — и рев грома, — приятный шепот дождя — и рев грома. Она заменяла каждую клетку собой, трансформировала ум. Одри умерла на этом полу, но душа ещё билась, захлёбываясь в тенях. Она подумала о Уилсоне, который перерезал горло Тэмсин из-за Одри, о Василисе, перебившей десятки людей, лишь бы её добыча не забывала о присутствии охотника, о всех, кто отнимал жизни только от того, что хотели заставить Одри страдать. Теперь Фриск не стало. Или она ещё есть, но она в их плену, и они издеваются над ней, доводят до безумия, и милосерднее было бы убить её. «Сбросься вниз. Ты ведь все равно больше ничего не сможешь, — Одри закрыла голову руками. Навязчивые мысли, произносимые ею самой, вернулись, как падальщики на запах свежеубитой дичи. — Если ты не можешь отомстить за её смерть, тебе лучше умереть вовсе. Если тебе не хочется спасать её, тебе лучше умереть — такая верность и гроша ломаного не стоит». — Нет… «Ты не должна была вообще позволять ей идти с тобой. Это была твоя миссия, твоя судьба — но чувства снова взяли верх, как всегда было. Вы слишком много друг другу разрешали. Слишком мало осталось границ…», — не слушая, хныкая, она погрузилась в воспоминания. Там их всегда было трое. Харви, Одри и Фриск — три столба, без которых вся конструкция, построенная одним бледнолицым подонком, развалится. Три человека, чьи истории были переплетены крепко, крепче волокон, из которых состояла древесная кора. Всегда рядом. Всегда за спиной, шепчут о смерти и несчастье, и впереди, ведут за руку, убеждая в обратном — что все преодолимо. — Извини, — выдавила Одри, закрыв руками лицо. — Я просто… очень устала. — Эй, — услышала она голос девушки с ножом, беспокойно и нежно глядящей на неё. Она словно хотела что-то сказать, но не знала что и как, и поэтому повис целый миг мирного молчания. — Все будет нормально. Ты так невероятно хорошо держишься. Ты смелая. И если ты сомневаешься в себе, если чего-то боишься, это не признак мягкотелости. Ты… тебе просто нужен отдых. И ты не должна скрывать это. Поэтому, если что-то нужно, просто скажи, хорошо? Я помогу, чем сумею. Непроходящий ком в горле, точно упавший в гортань узел нервов, немного ослаб, забывшись на то время, что Одри, истекая слезами, слушала Фриск. Харви свернулся вокруг её разума, и она почувствовала в нём изменение: он был беспокоен, но не так, как Одри, будто просто перенимал её чувства — а теперь смог вырваться из её хватки и погрузиться в собственное «я», где царил поражающий его самого покой. И сейчас он пытался помочь ей, так, как мог бестелесный дух, делающий вид, что ему все равно и на сестру, и на все, что творилось с ней. Это было молчаливое, не требующее ответа действие, точно Харви этого и не делал… Ради таких воспоминаний стоит прожить на пару секунд дольше, подумала она. Ради возможности узнать, жива ли Фриск, и если жива — вернуть домой, чтобы выправить дорожку их судьбы в нужное русло. Подумав об этом, Одри открыла желтые, залитые густым, как нефть, золотом большие глаза и, найдя где-то внутри себя силы, перевернула свое затекшее тело. Если она мертва — Одри придется жить дальше. Если жива — Одри будет жить дальше. Она встала. Дрожь от живота распространилась по всему торсу и ледяными пальцами промчалась по затылку, под волосы. — Я не сдамся, — пообещала она самой себе. И сказала тише: — Я не умру! — Уверена?***
— Черт возьми. Хэрроу опустил голову, приложил ладонь к лицу и глубоко задумался о произошедшем. Довольная собой, прямо сияющая от счастья, будто после бурной хорошо прошедшей ночи, Роуз упрямо положила руки на грудь. Она смотрела на проделанную работу, и её душа чувствовала себя сытой и сильной. Она точно не выпадет из цикла, как говорили среди Истинных, и не обратится в облако пара, как те, кто все же выпадал. Её кожа, органы и кости не исчезнут, обратившись в труху меньше праха. Она впервые за эти месяцы была не голодна. В подсобке стояли трое, и все смотрели на тело, которое, привязанное к упавшему стулу, покрывалось первой пылью в тени двухметровых стеллажей. И все порадовались, что с ними не было Инги, так как она могла снова взбеситься и начать крушить особняк. Первым осмелился подойти Куоритч, которому ещё и пришлось сгорбиться, чтобы не удариться затылком о потолок. Он наклонился, коленом коснувшись пола, осмотрел Рыцаря, от которого Роуз, Хэрроу и Барлоу оставили хрен знает что — красный от крови и рваный кусок плоти, натянутый на груду сломанных костей и мяса. Он взял Рыцаря за волосы, приподнял, и безвольная голова с окровавленным, превращенным в отбивную лицом повисла в его руке. — Если эта шлюха ещё жива, — произнес Куоритч. — Я бы прям сейчас застрелил её. Она держалась достойно. Ничего не выдала. Настоящий солдат. А если мертва — поручил бы Луке разделать и принести нашим людоедам, авось им понравится дохлый обескровленный Рыцарь, — с этими словами он разжал пальцы, и голова упала обратно. — По-твоему, она похожа на живую? — поинтересовался Артур. — Нет, босс. По-моему, она похожа на мертвую шлюху, которая скоро окажется на нашем столе. — Ясно, — с этими словами Хэрроу тоже подошел к трупу, перерезал верёвки и дал ему распластаться на полу, как подстреленной пташке. Тронул за плечо, перевернул. Тело было теплым, мокрым. Гвозди все ещё торчали из живота, паха, колен и руки. Лицо было рассечено его, Артура, ремнем, скальпелем и ножом. Не хватало зуба. Часть кожи на мочке уха отсутствовала, вместо неё был кровавый полумесяц. — Что это на руке? — Артур с трудом оторвал задранный до локтя рукав от кожи и задрал его до запястья. — Это мое имя. Подумала, что, если она будет умирать медленно, ей стоит постоянно помнить, кто отправил её на тот свет. Хэрроу разогнулся. Он никак не прокомментировал случившееся, хотя внутри него клокотал гнев. Во-первых, он хотел вырвать из пленницы знания. Во-вторых, он хотел, чтобы хватило не только Роуз, но и Инге, и всем тем, кому также требовалось Серебро. В-третьих, его, само собой, знающего, что эта баба некогда была способна спокойно биться, напичканная стрелами, как еж, интересовала её душа нетипичного для других душ цвета крови. Он даже подумал, не оживить ли её, но испугался — узнай Темный Господин, что Хэрроу и Уилсон без его ведома использовали его магию, да к тому же использовали её на враге, им конец. Конец настанет и в случае, если Рыцарь оживет и сбежит. Нет. Пусть остаётся мертвой. И они оставили тело там. На время. — Уже все? — Уилсон, подошедший к ним на пути в зал для собраний, вопросительно взглянул на Майлза Куоритча, но тот, как всегда, не обратил на него внимание. Более сговорчивым и добродушным оставался Хэрроу, пускай он чуть не сгорал заживо из-за злости на Роуз. — Она мертва? — Да. Тебя это беспокоит? — Нет, — однако Уилсон Арч не сдержал улыбки кривых желтых зубов, в которой не читалось ничего, кроме миллионов, как черных дыр во вселенной, эмоций. Злорадство — одно из них. — Одна тварь мертва. Осталась вторая. Одри Дрю. — Она твоя, — пообещал Хэрроу. — Как найдем — делай с ней, что хочешь, а я тебе посодействую. Эта леди действует мне на нервы, — лишь бы Уилсон не был чересчур жестоким. Артур не любил, когда насилие переходило границы. К примеру, он не любил, когда пытки начинались просто так, без надобности. Когда насиловали. Когда морально издевались, заставляя есть человечину или дерьмо, ходить по стеклу, капали на макушку. Совсем другое дело, правда, если это вынужденная мера — тогда он был готов пустит по мозгу ток, морить голодом и пичкать наркотиками. У Роуз-В-Шляпе был очень странный взгляд. Будто она уже что-то знала и лишь мариновала собратьев перед тем, как поведать им свой секрет. — Я знаю, где скрываются крысы, — произнесла она, когда Артур опередил её, и его ровная осанка почти пропала за поворотом. Но тут он сделал шаг назад, повернулся к ней через плечо, и на его старом мертвом лице появился интерес. Роуз снова улыбнулась, и её клычок снова показался под верхней губой. Цилиндр, когда она склонилась в шуточном поклоне, не сдвинулся с места, волнистые волосы упали с шеи, на которой, как и у Артура, чернела татуировка. — Гаражи, за городом. Одноэтажный красный домик, как в сказке. Там несколько комнат, все пустые. Свет не горит. Он кивнул, что-то соображая. — Что ещё? — Там твой убийца. Марк Спектор. По крайней мере, он был в одном из видений. А ещё… ещё Дрю все ещё здесь, в этом здании. Пускай мы послали людей на перехват, они её не нашли. Но она здесь. Теперь, напитавшись Сиянием, я вижу и чувствую её. Артуру понравилась эта новость. И он сразу подумал о Уилсоне, который предоставит их заблудшей гостье радушный прием. На тот момент он ещё не подозревал, что Марк давно не в указанном Роуз месте — он направлялся к их особняку, который считал настоящим рассадником зла, ведя за собой двух самых отважных воинов чернильного мира, и они шли убивать.***
Уилсон стоял перед ней, живой после попадания кинжала в голову, и дуло его пистолета смотрело, как око, на неё. Одри слабо выдохнула, и Харви покрепче обязал её вокруг своего разума, приговаривая: не ссым, не сдаемся. Обессиленное тело покачнулось, но не упало, поддерживаемое повторяющейся, как крутящееся по кругу кольцо, мыслью. Словно услышав её, Уилсон улыбнулся, и что-то ужасающее было в этой победной улыбке и огне янтарного глаза. Он сделал шаг вперед, выйдя из сумрака, и произнёс с расстановкой: — Такая красивая девушка, как ты, не должна ходить одна. Не возражаешь, если я присоединюсь? — Нет, — глядя на него твердым взглядом, не дрогнув ни одним мускулом, сказала она, и желтая сеть вен на её руке загорелась. Последнее её оружие. Последняя надежда спастись и спасти кого-то другого, была сосредоточена в её сжатом кулаке. Отметив её пыл, Уилсон, создалось впечатление, ухмыльнулся ещё шире. Колени потряхивало, в груди сжимался ледяной страх, как бывало только при взгляде на Уилсона, который сделал столько ужасного, столько раз пытался уничтожить её жизнь. Тогда мужчина опустил пистолет, спрятал назад, под белую и обагрённую кровью рубашку, будто он явился из мясной лавки. Он достал все тот же разделочный нож, которым ранил её в первый раз и собирался убить в лабиринте потерянных вещей. Одри подумала, что это, должно быть, у него такой пунктик. Уилсон потер его пальцами, наблюдая за своим тусклым отражением на поверхности лезвия, и поднял взгляд на Одри. А потом опустил и нож, крепко сжимая в ладони, и сделал ещё один смелый шаг. — Когда ты закончишь все это, Одри? — спросил в тот момент Уилсон, приподняв свободную руку. — Скитания, беготня, как это, должно быть, надоедает. Неужели не было мысли просто сдаться, выйти из игры и продолжить жить прежней жизнью? Ведь она у тебя была, помнишь? Работа, мелкий, но честно полученный заработок, молодость, красота, опыт, перспективы на будущее. — Все закончится, когда вы умрете, — так, словно говорила статуя, произнесла она. Все было не так. Страх перед Уилсоном, воспоминания о том, каким сильным противником он оказался, то, сколько раз он оживал, возвращаясь и со вскрытым черепом, и с нанизанной на меч грудью. Она может сейчас испепелить его, и он вернётся через пару дней или часов, и все продолжится. Был ли способ убить их навсегда? Возможно ли полностью избавить мир от Уилсона и тварей, к которым он примкнул? Вот на шее мелькнула маленькая тень, вырезанное чернилами крыло на коже, вот снова приковала к себе внимание болезненная бледность на коже. Он был мертв. И все-таки жив. Уилсон продолжил идти на неё, и пришлось вложить в свой кулак весь ток, который у неё был, чтобы он снова остановился, хотя бы напуганный. Но он не отступил бы так просто. С интересом Уилсон разглядывал Одри, отмечая в ней что-то новое или выжидая чего-то. Внутри все дрожало, до предела напряженные, готовое сорваться в пропасть и лопнуть, как канаты, держащие непомерно тяжелый для них вес. Каждая минута промедления, думала она — каждая минута, за которую Фриск может умереть. Каждая секунда, каждая секунда, это меч с обоюдоострым клинком, которым она пронзает и себя, и её. Но нельзя было спешить. Уилсон может воскреснуть, а вот Одри нет, и тогда никто уже не поможет, не спасет. Почему, ну почему она так поздно нашла в себе силы на борьбу? — Ну же, нападай, — поманил он рукой её, как глупую собаку. — Давай решим уже этот вопрос. Какой вопрос? Чье место под солнцем? Кто сильнее и злее? Одри знала ответ на второй вопрос — сильнее и злее был Уилсон, для которого чужая жизнь была пустым звуком, для которого принести в жертву сотни несчастных потерянных ради собственных амбиций и мучить уже поверженного врага в порядке вещей. Но кому жить, а кому умереть навсегда, она не знала, но очень хотела верить, что жить останется она. Даже если шансов нет. Она стояла перед ним, сжимая оба кулака, будто в незаряженном лежала рукоять «гента». Она знала, что Уилсон мертв и он, как и она, устал от постоянных воскрешений и новый, выясняющих старые вопросы, сражений между ними. Он искренне верил, что Одри сразу бросится на него. Он рассмеялся, но в его смехе не было живости, так камни с грохотом несутся по склону горы. Однако Одри осталась стоять на месте, и его смех стих. Теперь Уилсон, склонив голову, разглядывал её, а потом заговорил вновь, улыбаясь своей кривой мерзкой улыбкой: — Твои друзья уже сражаются у особняка. Их всего трое. Не думаю, что они продержатся долго. Если в живых останется только тот в белой броне, что тоже не факт, ему придется возвращаться к своим с плохими новостями: двое уже стали частью Темной Пучины, — но и на это, глубоко дыша и стараясь отвлечься на другие, менее важные мысли, Одри не отреагировала. Она ждала. И ждала. И ждала. — Потом мы дойдём до остальных и убьем их всех, Одри Дрю — одного за другим. Мы сломаем ваши кости, сожрем вашу плоть и запьем вашей кровью. А тех, в ком Серебра не будет, мы сожжем живьем. — Если тебе хочется драться, нападай, — предложила Одри. — Но твои слова на меня не действуют. Он не разозлился. Впервые на её памяти Уилсон Арч был настолько спокоен, будто зрел в будущее и знал, что победит. Продолжая держать разделочный нож, свободную руку он положил на занятую, как бы в умильном жесте, настолько уже знакомом ей, и усмехнулся. — Кажется, до тебя ещё не дошло, — произнёс он. — Мы знаем, где вы все прячетесь. Наши люди уже идут туда. Твоя цепная псина вас всех сдала. Сердце вздрогнуло и остановилось. Что? То ли скинув с себя шаль, из-под которой ничего не было слышно, то ли, наоборот, одев её, девушка почувствовала, как её обступает тьма. Она пролезла в чуть приоткрытый рот, лишая чувствительности мышцы, в широко распахнутые глаза, лишая зрения, в уши, лишая слуха. Казалось, мир накренился, как цепляющееся за обрыв дерево. Силы вдруг покинула Одри, и она одиноким куском парусины висела на нитках, обдуваемая ледяными ветрами, слабая и ни на что не способная. Она смотрела сквозь Уилсона, и тот уловил изменения в её позе и лице, увидел пустой взгляд. Кажется, он добивался всего этого. Он ждал, когда можно будет нажать на самые тонкие струны её души. Он снова улыбнулся, и на сей раз — чуть не давясь вполне настоящим, в неком смысле живым хохотом. — Мы все хорошо поработали, чтобы твоя подружка перед смертью ощутила весь спектр ощущений, с которым мы сталкивались, сражаясь с Рыцарями, — произнёс он и развел руки в стороны, улыбаясь широко и, черт подери, счастливо, до безобразия счастливо, будто его ужасно рассмешила сложившаяся ситуация. — И она рассказала все. Про гаражи, про то, как выглядит ваше убежище, даже про расположение комнат рассказала. О том, кто как вооружен и на что способен. То есть, все. Совершенно все. Не буду скрывать, как я радовался, когда Роуз высосала из неё все до капли, будто камень с души. Теперь псина мертва. И осталась только ты. Гул в ушах. Не звон, звон не настолько однороден, как этот плоский и прямой, как луч, писклявый звук. Мертва. Все же мертва. Одри должна была быть готова, она говорила себе, что готова — но все оказалось далеко не так. Цепная псина, как её назвал Уилсон. Фриск. Фриск мертва. Её убили, и представилось той неподвижной, замёрзшей и кристально-прозрачной частью сознания: её убили, пока та была связана и неподвижна, и они вырывали из неё знания, отсекая куски плоти, разрезая её, как мягкую глину, вводя те похожие на рвоту вещества в распахнутые органы, истязая, ломая сознание… Кто-то позвал. Одри даже забыла, что его зовут Харви. Голос был бесцветен и нереален. — Я люблю тебя, — прошептала Одри, прикрыв веки. — Чего? — не услышала Фриск. — Ты говори громче, у меня ж ухо того… Вместо того, чтобы повторить, она, как полоумная кошка, схватила её и заточила в объятия. — Я люблю тебя, — все же сказала Одри, вжимаясь щекой в её шею, и понадеялась, что любимая поймёт её чувства без объяснений, почему она вдруг сказала это и почему в этих словах столько страха. Фриск обняла её в ответ, лицом зарываясь в черные волосы, в которых отчетливо виднелись седые волоски, как запутавшиеся в чернилах жилки Серебра. — Я тоже тебя люблю, — ответила девушка с ножом и добавила, дав знать, что все поняла: — Все будет хорошо, милая. Никто не умрет. Обещаю. Ты умерла. Одри обратилась к ней Силой и не нашла. Она бы не нашла Фриск и будь та жива, ведь по некой причине Сила была не способна уловить биение жизни, но сейчас этот крик в мертвую пустоту стал самым главным подтверждением правдивости слов её врага, правдивости того, что Фриск больше не было. Не в этом мире, не в реальном, не в своем. «Кто еще умрет, прежде чем умру я?», — такая мысль посетила Одри через пару часов после гибели Тэмсин. После смерти Генри её мучила похожая мысль, но она не обрела форму, так как душа словно предчувствовала, что эта смерть не навсегда. Теперь не стало Фриск, не стало того большого и во многом счастливого будущего, которое они вместе выстраивали. Хуже этого — по их прошлому, как по коже, с треском прошлась гигантская глубокая рана, причинившая Одри невыносимую боль. И вот она снова спросила себя: кто ещё умрет, прежде чем умру я? Одри, проснись сейчас, ОДРИ! Харви бился в неё, как муха в стекло. Нет, нет, нет! Нам нельзя умирать! Одри, ты самый сильный человек, которого я знаю, сильнее всех, поэтому ОЧНИСЬ! Она проснулась. Проснулась, отринув смерть, её и собственную, разогнав расплывающиеся по памяти, как туман, мысли о Фриск: о её обещаниях, о смехе, о доброте и ласковости, об удивительных историях, которые она рассказывала увлеченно и в своей смешной манере, будто в баре после пары стаканов и трудного дня; о её мягких, полных любви поцелуях, о свете красной души и ноже с именем её друга. Но не успела вовремя — Уилсон вонзил в неё лезвие, и оно увязло между ребрами, разорвав и разбив что-то, как ветхую древесину. Но она не успела ощутить боли, ведь в этот момент отходила для удара, разворачиваясь. Кровь брызнула под ноги, и они подкосились, словно поскользнувшись на возникших черных лужах. Лицо Уилсона во мгновение ока поменялось с торжествующего на испуганное, когда Одри повалилась на него, схватив заряженной ладонью за лоб. Хлипкий заборчик обрушился под их весом, о они полетели в чернильное озеро. Еще долго крик Уилсона эхом бродил по катакомбам, катясь вниз и затихая.