Тройная доза красных чернил

      Чернила были теплыми и не вязкими, как будто в них было много воды. Чернила были черными и не ощущаемыми, как время перед смертью, когда становится очень темно и спокойно. Ничего не видя, не видя даже своих рук и ног, только чувствуя, как горит грудь и гудит постепенно заполняемая холодом голова, Одри плыла в этих чернилах. Спиной вниз, лицом кверху, а может, наоборот. Одно можно было сказать наверняка — её утягивало на дно. Ей казалось, там ждёт её женщина из недавнего кошмара. Прах Уилсона рассеялся, его, как упавшие во что-то вязкое и плотное, стало не видно, будто он полностью исчез. Вспышка от желтого заряда, что на целый миг заполонил все помещение подобно второму солнцу, все ещё стояла перед глазами, бредя требующее покоя сознание.       Ничего не было важно. Только обездоленная жизнь, от которой Одри отодрали. Не было важно, умрет она или позже воскреснет из чернильной лужи. Не важно прошлое, настоящее и будущее. Всякий раз, когда Одри казалось, что она нашла ради чего жить, сделала из себя, мягкого нежного пера, твердый клинок, закаленный в пламени смертей и ожесточенных боев, находился таран, разрушающий все, над чем она работала, на что надеялась. Если она выплывет, то увидит, как погибнут её друзья и вернётся на руины дома. Если выплывет, найдет истерзанный труп Фриск, которая, сломавшись, сдала их врагу. И она будет вынуждена жить в реальности, где она одинока и где от неё требуется выполнить чертово пророчество. Никому будет не нужна её любовь. И всем будет плевать, когда её не станет.       Правильнее было умереть много дней назад, когда эти мысли посещали её и наяву, и во снах.       И тут слезы брызнули из её глаз, желтыми струями распыляясь в темноте, лицо обожгло, как будто она близко-близко, касаясь кожей, подошла к огню. Вспомнился теплый летний день, когда казалось, что самое худшее осталось позади, и дальше — лишь финальная битва с рыжей волчицей. Они с Харви лежали на траве, чувствуя, как ветер треплет её, и тысячи сочных зеленых травинок, блестящих на солнце, щекочут щеку. Харви тогда впервые ощутил умиротворение и поверил, что может быть не только демоном, а Одри — что за темной полосой всегда следует светлая. Все оказалось сложнее. Все было ложью, в которую она, идеалистка, поверила и заставила поверить брата.       Харви был рядом с ней. Медленно падал, теряя сознание от нехватки кислорода, что сжимался в легких, тонул в воспоминаниях, пережитых ими обоими. И думал о том, как угораздило его, Чернильного Демона, стать бестелесным духом и возжелать превратиться в человека. Как его, морального урода, угораздило оказаться здесь, в море чернил, которые тянут его на дно, будто разозленная Темная Пучина наконец нашла его, поймала в свои цепкие лапы и теперь хотела прижать к своей груди, дабы сделать частью себя. Он подумал: «Я ведь говорил». Подумал: «Это я во всем виноват». Подумал: «Вот мы и исполнили свои мечты». Ему захотелось вернуться на пару минут назад, в момент до смертельного ранения и полета вниз, чтобы перехватить контроль и спасти их. Или найти нужные слова, что, как целительный элексир, привели бы сестру в чувства.       Но он не смог. Потому что он не человек в полной его мере. Он ещё и демон, и мертвое солнце, и вторая половина единого организма, части которого были рождены по разным причинам и в разные времена, но одним человеком и имели одну душу. И, увидав это воспоминание о траве и теплом июле тысячи девятьсот семьдесят третьего, Харви Дрю улыбнулся вместо того, чтобы заплакать вместе с другой своей частью. Он тогда ещё не понимал, только искал, надеялся и верил и в то же время все отрицал. Он желал стать счастливым. Однако, едва счастье оказалось близко, он разрывал его на куски и сжигал пламенем своей ненависти. Он ненавидел иных, ведь сам был иным — он знал, что не тот человек, каким все его хотели бы видеть. И он ненавидел. Ненавидел, когда другим можно было быть такими, а ему нет, ненавидел, потому что… потому что. Потому что другого у него и не было. Только раздражение, злоба, жажда мести и незаживающая рана после побоев отца, равнодушия матери и изнасилования.       А теперь Харви понял. Чернила очистили разум, близость губ смерти расставила все на свои места. Он мог умереть в лоне чернильной машины, но выжил и стал тем, кем должен был стать, тем, кем его все считали. Затем появился Генри и дал проявить другую сторону его сущности. Он помог стать героем, увидеть, что демон способен не только на злодеяния, но и на хорошие поступки, при том не изменяя своему характеру, своему «я». После Генри пришла Одри — умершее и перерожденное прошлое Харви Дрю, некая безумная смесь и убитого Дэнни, и умерщвленной в утробе матери девочки, и того Харви, каким он мог бы стать в будущем, и самого Джоуи Дрю, и, как оказалось, рыцарства — давно потерянного аспекта его жизни. И она помогла увидеть, что он может быть не только демоном. И помогла понять — он именно демон, и никто иной. Другой демон, не тот, каким был Харви раньше, но все-таки он.       Новый. Обновлённый Чернильный Демон.       И пока душа для Харви стремилась вверх, словно отрастив крылья, душа для Одри тяжелым камнем скорби и не умещающейся в бренное человеческое тело камнем тянулась вниз. Она продолжала плыть от воспоминания к воспоминанию, видя страшные знамения во всем, что ей пришлось пережить, и думая, как она могла это исправить — и не исправила. Она слышала и видела лицо отца, который твердил, что выбор есть, что карандаша и мечты не достаточно — нужно сердце. Но сегодня её мечта умерла, сердце разбили, а карандаш был обращен в ещё одно гнетущее воспоминание.       «Тебе не нужно быть такой… никогда не поздно… вернуться…». Папочка, я прошла по всем этим извилистым тропам, проложенным из звезд, как жемчужное ожерелье, из чернильных теней, из скользкой и липкой крови, из костей и битого стекла, похожего на разрушенные жизни и надежды членов нашей семьи, чтобы оказаться здесь. Так хотела бы ответить нынешняя Одри на его исполненное веры «Никогда не поздно». Поздно. Она опоздала. Она не сумела. И все сломалось, и сломанное, настолько фундаментальное, уже не исправить.       Не надо, прошептал Харви и будто бы взял её за руки. Одри, пожалуйста, послушай меня. Случившееся уже не исправить, но рано или поздно все наладится. Нужно только жить дальше. Время лечит…       Время не лечит, в этом она была уверена. Время не исцеляет раны. Оно оставляет шрамы. И Одри придется жить с этим. Может, в будущем, которое брат ей пророчит, она снова сможет идти, бежать, лететь, может, смирится и забудет. Может, найдет кого-то другого (эта мысль принесла чудовищную, немыслимую боль, потому что так рано думать об этом было предательством и кощунством) и обретет счастье. Нет. Не обретет. Не найдет никого. Это невозможно. Это ужасно. Нужно просто умереть — и дело с концом. Все лучше, чем возвращаться в мир, где уже умерла Фриск и скоро умрут все те, кого она физически не сможет спасти, ведь ничего не сможет сделать против целой армии неубиваемых мертвецов. Убьешь Уилсона, Хэрроу, Ингу, кого угодно, и они все вернутся и отомстят, и так будет по кругу.       Тогда не время умирать! Заспорил Харви. О, Одри, умоляю — найди в себе силы, выкарабкивайся! Мы все преодолеем, мы выдержим, мы отомстим! Только… Он попытался прорваться к ней, взять тело под контроль, но понял, что не может прорваться — Одри заперла себя в подобии саркофага, чтобы ни он, ни кто бы то ни было ещё не вторгся в её горе. Харви мог лишь просить. И он просил: Ради меня. Поживи ради меня. Я хочу выбраться отсюда. Хочу снова подышать свежим воздухом, почувствовать ветер на наших волосах и жар солнца на щеках.       В распоротой груди что-то шевельнулось, возможно, стыд из-за того, что девушка не может дать ему. Его слова не помогли — не содрали с неё, как слой налипших пиявок, скорби и полного изнеможения, которое приходит за скорбью.       Если не хочешь жить ради меня… живи ради себя. Но не умирай. Это неправильно. Мы же не в пьесе Шекспира. Жизнь — это великий дар, что дается нам лишь однажды и на время. Попытки вернуть его дарителю преждевременно или украсть себе навсегда, ведут к страшным последствиям, и мы знаем о них. В разрушительном урагане, в его середине, наступила абсолютная тишина, когда тебе нечего больше терять, ты не обладаешь ничем, кроме самого себя, той искры, которая делает тебя тобой. Никто бы из тех, кого мы потеряли, не захотел бы, чтобы за ними шли следом. Думаю, узнай Фриск, что ты предпочла умереть, пинком под зад вышвырнула бы тебя в мир живых.       И поразительным образом Харви удалось заставить Одри улыбнуться. Она представила себе эту картину. Она жива, жива вопреки страшным шрамам и прошлому, что черной дырой желало поглотить её настоящее и будущее. И просто движется по течению. Но там не будет никого, кроме неё. Генри, Захарра, все они к тому моменту наверняка умрут, потому что они погибнут, застигнутые врасплох и подавленные числом. Разве за это стоит сражаться? За жизнь без смысла, без людей, с которыми она скрепила себя столь сильными узами?       Любая жизнь стоит того, чтобы за неё сражаться! Продолжал Харви, который уничтожил собственную жизнь и жизни многих людей, но который — точно не он, а кто-то другой, — твердил о её ценности. Каждый вздох. Каждое урчание желудка. Каждый смех. Каждая боль в мышцах после проделанной работы.       Я не ценил этого, так цени ты, хотел бы он добавить и не смог. Это не помогло. Ни что не помогло. Харви только мог подтолкнуть Одри к спасению, но не спасти сам — этой властью, как и многой другой, он более не владел. Он все потерял, собственноручно уничтожил, и отец проклял его на участь хуже смерти, которая, тем не менее, заставила Харви наконец ступить на путь изменений, найти себя. И путь этот, знал он, не заканчивается на дне чернильного резервуара, в кромешном мраке. Он должен закончить начатое. Должен сейчас быть рядом с Одри, но Одри должна помочь себе сама. Сама найти ответы, сама захотеть жить. Таково правило.       Девушка не знала, как ответить и нужно ли это. Воздух закончился, чернильная кровь, казалось, вся уже смешалась с чернилами, оставив тело неметь и в скором времени — растворяться на глубоком дне. Или гнить, гнить там, где её никогда не найдут. Желтые слезы продолжали растекаться по тьме, дорожками лунного света устремляясь то вверх, то в стороны, как лозы причудливого растения. Грудь вздымалась, яростно желая наполниться воздухом, ребра жгло, будто их порезали длинными и острыми когтями. Пятно вечной, холодной тьмы, которая питается только смертью, застилало взор и, казалось, врастало в бьющееся все медленнее сердце. Она умирала, плача и жалея обо всех совершенных ошибках, и вряд ли слова Харви могли её спасти.       А смерть не приходила. Не слышно было её загробного свиста и не пылала, выжигая память, паника. Напротив, Одри чувствовала, как отзвуки голоса Харви, прохлада и онемение очищают рассудок, и боль покидает её, растворяясь в чернилах. Она представила, а может, увидела, себя из будущего: в белой смирительной рубашке, окруженную белыми стенами, больную внутри и снаружи. Увидела себя, вспоминающую сегодняшний день, и… тут же другую Одри — в домашнем бежево-коричневом свитере, наблюдающую за летней грозой — клонящимися от силы ветра деревьями с пышными зелеными шапками, струнами дождя, слившимися в единый поток, что заливал окно, барабаня по стеклу, и мокрую, скользкую землю, закрытую пригнувшейся от тяжести воды травой. Одри сидела в теплом доме, согретом очагом, рядом с ней стояла кружка остывшего мятного чая, и она вспоминала, точно также, как вспоминала она из психушки, о дне чернильного резервуара и боли, которая была способна её убить. Но не убила.       Если Одри останется здесь, то не сможет воплотить в реальность хотя бы часть своих мечтаний. Не найдет место во вселенной, не станет воином, никого не спасет и не спасется сама. Как и всегда, когда смерть подступала и уже клала ледяные руки на её плечи, она подумала: «Если я сейчас умру, все пройденное перестанет существовать и потеряет смысл». Цепочка событий, приведшая к её рождению и появлению в чернильном мире, оборвется, не найдя места, за которое можно зацепиться своим концом, и повиснет над пропастью, как дохлая змея. Никто не найдет Ключи. Харви никогда не оживет. Род Дрю пропадёт окончательно. Убийцы останутся живы, затем умрут в какой-то битве и вернутся, и так будет снова и снова, пока в памяти не поблекнут лица недавних жертв, ведь их заменят новые. Тело останется лежать невесть где, возможно, в грязи и мраке, никем не сожженное — или будет разделано и съедено и попросту исчезнет, став пищей этих бездушных хищников, этих пустых дьяволов.       «Ты целовала меня так, будто без слов сказала: «Давай жить». Просто жить. А остальное — тайна», — Одри вспомнила собственные слова, сказанные после их с Фриск поцелуя, и от сердца по всему телу распространилась волна огня, все внутри сжалось, сжалось, как перед взрывом. Одри жила сама, её жизнь была отдельной частью, шестеренкой, двигающейся вместе со всеми, но сама по себе. Однако Фриск вновь и вновь напоминала Одри, что она именно живет и что прекрасен и ценен каждый миг. И когда их губы соприкасались, когда Одри чувствовала Фриск рядом с собой — жизнь была ощутима, как человек, заботливо держащий её руку в своей и дарующий покой и счастье.       И она подумала, обращаясь к той, кого уже не было:       «Спасибо, что напоминала, что помимо тьмы есть и свет. Спасибо, что подчеркивала своим присутствием мою жизнь и говорила о том, как она важна. Ты была моим лучом надежды. Ты никогда не пыталась ранить меня, не желала мне зла. Ты любила меня чисто и безвозмездно и не отталкивала, когда я сходила с ума, спасала, когда я не могла себя спасти, позволяла мне защищать тебя, когда ты не могла этого сделать. Мы были больше, чем просто парой. Мы были и друзьями, и продолжениями одного целого, и сестрами по оружию. Я рада, нет, счастлива, что это была ты — открытая, добродушная и веселая. Спасибо тебе за все. Я люблю тебя».       Она могла бы сказать больше, но слов не было, чтобы объяснить нахлынувшие на неё чувства. Они действительно были больше «простой пары». Между ними не было границ, они могли быть слабыми с друг другом и сильными, и это никогда не осуждалось. Они не пытались что-то в друг друге кардинально исправить — лишь облегчили метания и спасали от страхов. Всегда вместе обсуждали проблемы и прощали друг друга, когда приходило время, прощали и Геноцид, и уговор с Захаррой. Теперь, когда Фриск не стало, Одри понимала, как ей невероятно тогда повезло. Она ни о чем больше не жалела. Она была благодарна Шуту. Благодарна Фриск. Благодарна себе. Она сука, но она была благодарна даже за то, что Фриск пошла с ней в эту убийственную вылазку, иначе Одри сейчас бы тонула, думая, что её девушке с ножом придется встретить новость о её гибели и остаться после этого в живых.       И она открыла Харви свой разум. Вспомнила свой сон о Ничто, его окончание, когда брат и сестра, прыгнув в чернила, пронеслись по бурному потоку всевозможных вариантов будущего, прошлого, тайных желаний и мимолетных диких мыслей. Она зацепилась за микросекунду, которая тогда попросту выпала из её памяти, а сейчас выплыла на поверхность и вдруг вдохнула в Одри решимость. Она открыла глаза, и в этот момент её ноги коснулись дна. Как при прыжке оттолкнулась от пола, покрытого чем-то мягким и скользким, и поплыла, вытягивая безвольные слабые руки вверх. Харви вихрем ворвался в её сознание, и волна его ликования заставила её сознание мерцать и плясать, как тысячи огоньков звезд в синей безлунной ночи.       План действий? Живо спросил он, и они подумали об одном и том же — об ответе на другой, более важный вопрос.       Ты знаешь.       Харви не был человеком. Больше нет. Он был демоном, хищником, чью силу и чей природный нрав нельзя исправить, но можно направить в нужное русло. Никто не думал, что такое возможно, всегда считалось, что есть только два абсолюта — ты либо дикий зверь, либо кроткий, слабый человек. Но нельзя приручить тигра, верно? Нельзя приручить дракона. И сейчас Одри осознала это, пронеся с собой ярко пылающий животный разум с чистой человеческой осознанностью в самом центре демонического хаоса и холодных, липких чернил с брызгами Серебра, которыми несчастного мальчика много лет назад наделил отец. Такой же человек, возможно, руководствующийся милосердием, а может — жестокостью, тоже ему не чуждой.       Одри сосредоточено плыла вверх, к блеклому свету, прорываясь сквозь тернии и не замечая, как разум тлеет без воздуха, а рана ноет, продолжая истекать кровью. Её внимание было обращено вглубь и вокруг себя — к каждой капельке чернил ко всему Серебру в своих обнищавших жилах. Харви кружился в ней не то бурей, не то водоворотом, и Одри, стоя в центре чернильно-серебряного безумия, устроенного им, пыталась совладать с дарованной им обоим Силой.       Желтые трещины на руке, как борозды на древесной коре, рассыпали вокруг золотой свет. Спираль солнцем засверкала, ведя за собой, как самый мощный маяк, и притяжение, казалось, стало слабеть, тьма рассасываться. Сияние некогда ненавистного узора сегодня разило Темную Пучину, которая стремилась вернуть обоих Дрю в свое лоно. Чернила стали двигаться за ней, обретать некое подобие формы — как хвосты дыма или морские волны, заточенные в самих себя, они тянулись за выплывающей Одри, и та приказывала, всем своим чувством, как мечом, высекая видную одной ей искру:       ОЖИВАЙТЕ. ОЖИВАЙТЕ!       Чернила завихрились вокруг неё, словно приглашая в танец, понятный только им, но всем, включая эти самые чернила, будь у них разум, знали, что танец этот принадлежал только двоим — человеку с Серебром и его сложному, злющему и местами глупому демону. Они тогда встретились в серебряном пространстве, увидели себя глазами друг друга, став на миг совсем другими людьми. Потом змей коснулся бабочки, как бы обнимая за крылья. Возможно, он хотел сказать о своем страхе, о восторге, которого никогда ещё не ощущал, о благодарности. Одри увидела лишь череду его мыслей и чувств, прежде чем Харви наконец покинул её — и растворился.       Озеро взорвалось, подняв все чернила гигантским, напоминающим гору, фонтаном, что, врезавшись и смяв потолок, заставил окна, находящиеся под узким железным мостом, разлететься на миллиарды прозрачных крошек, сам мост — искривиться и чуть согнуться. Оттуда в могучем прыжке вылетел чернильный шар, раскрывшийся, как бутон, и послышался громкий, ликующий вопль. А через секунду над высоким балконом, с которого мертвецы сбрасывали трупы, взмыла огромная монструозная тень с короной в виде двух огромных рогов — взмыла над ней и метеором обрушилась на него, заставив половину конструкции громыхнуть и с рыком, похожим на извержение вулкана, развалиться на огромные куски бетона и железа.       Лютая тварь, сгорбившаяся под весом острых шипов, усеявших спину, выпрямилась, как могла — груди, костяной доспех, разошлась, разошлись в стороны сильные когтистые лапы, резко задралась голова… и из пасти, усеянной рядами острых клыков, вырвался рёв.       МЫ ЧЕРНИЛЬНЫЙ ДЕМОН. ТЬМА ТЕЧЕТ ПО НАШИМ ЖИЛАМ!       Упав на передние лапы, тяжелые и огромные, как отколовшиеся от грозы куски скал, демон раскрыл грудную клетку и часть живота, из которой вышла девушка. Она не смело ступила на твердую поверхность и обернулась к нему, поразительно серьезная и к чему-то готовая. И оба Дрю уставились в глаза друг другу. Харви наклонил огромную лобастую голову, и Одри обдало запахом чернил. Затем он уперся лбом в её тело, и, закрыв глаза, она уронила голову на его холодную, влажную, как от пота, переносицу. Между ними ещё чувствовалась крепчайшая связь, связь, что цепями соединяла Харви с душой Одри.       Теперь он был свободен.       Маленькое, светлое торжество бликом огня сверкнуло в груди его сестры, вызвав у той слезы. Она плотнее прижалась к нему, положила руку на щеку, раскрывшуюся, когда здоровенная пасть приоткрылась для свежего, полного сил и чувства жизни вдоха. Свободен. Они оба свободны, и один из них наконец обрел то, что искал и не мог найти, ведь думал, что это «что-то» — счастье, — закопано совсем с ином месте.       — Куда теперь?       — В бой.       — Тогда я отправлюсь к нашим, помогу с нежданными гостями. Есть поручения?       — Да. Размажь этих дохлых ублюдков.       Звериная улыбка расчертила его губы.

***

      В особняк прорваться было почти невозможно: казалось, членам Ордена Непростых нет числа, и на место одному убитому приходило сразу трое, и вот Лунный Рыцарь бился уже в окружении врагов. Отодранные вместе со стальными толстыми петлями, покрытые пылью смятые двери из темного-серого металла все ещё дымились возле него, сорванная проволока — терновыми кустами усеивала двор точно также, как хвосты огня и полыхающие при луне темные лужи.       Белый плащ призраком, вселяющим ужас во врагов, мелькал среди нестройных рядов, золотые полумесяцы — молниями вонзались в мягкую холодную болезненно-бледную плоть, обтягивающую тонкие глотки, и пускали ручейки крови. В отдалении, если вглядываться во тьму, в то и дело падающем сиянии пламени можно было увидеть женщину с длинным мечом, которая возвышалась на горке трупов, отбиваясь от подходящих мертвецов. С другой стороны — пса, разбивающего черепа нерушимой трубой «гент», так что от них отлетали осколки костей.       Пахло гнилью.       Марк Спектор был не намерен отступать, хотя Стивен, мелькающий в сознание, как навязчивая мысль, имел другое мнение, и продолжал просить прекратить, отступить, перегруппироваться и придумать план. Вот только Марк не мог поступить, как он просил. Люди, за которых он нёс ответственность, там, в этом проклятом доме, и он обязан им помочь. Такой у него, лидера, долг, даже если те, кому он стремился помочь — две дуры, у которых все всегда шло наперекосяк. Но на самом деле, глубоко внутри, где он был собой, истинный Марк думал о другом — это было скорее ощущением, подпитываемым вновь и вновь возникающим перед глазами изображением.       Мертвая женщина, чье лицо скрывается в черном пакете. Неподвижное и все ещё прекрасное лицо женщины, которая любила Джейн Остин, бросалась в гущу битвы и очень метко подтрунивала над своим мужем.       — Тооом! — заорал Марк, зовя друга. — Эллисон! Держимся вместе, я сказал ВМЕСТЕ!       Он ударил Силой по вставшему между ним и Одри барьером, и тот, на миг поддавшись, отбросил Марка в его собственный разум — было похоже на то, будто он, маленький прыткий мячик, отскочил от сработавшей в это же время пружины.       Громкий звук пронзил воздух: мир загудел, и пласт земли, что опоясывал бок дома вместе с частью высокой ограды, обвешенной звенящей проволокой, взорвался, провалившись под землю. За свою жизнь Марк повидал много странностей, но рушащиеся, как дождь, бетонные и металлические сооружения, что тотчас поглотили тянущиеся до далёких небес клубы пыли — впервые. Вернее, впервые видел, как оттуда, как из портала, вылетает огромный монстр. Мужчину ослепил яркий свет, что рядом искусственных солнц загорелся перед ним, уши словно порвались изнутри. В пропасть полетели куски асфальта размером с двери гаража, а также шесть или семь упорных установок и одна скалящаяся длинным клыком вышка, что заискрилась и тут же потухла. Кабели натянулись и треснули, один из них, извернувшись, лягнул висевший над дверью экран и отскочил. К сожалению, сам экран полетел прямо на Марка.       Лунный Рыцарь прыгнул в сторону, и нога, в которой все ещё торчал обломок чьего-то меча, подогнулась. Его бы накрыла волна боли, но он лишь завалился на бок, рукой уткнувшись в землю, и с хрустом вырвал мешающий металл. Раздался душераздирающий, вселяющий ужас рев, и лунный свет поймал гибкую, худую фигуру, что уже стояла на самой высокой крыше здания. Черепица рассыпалась под его лапами, антенна хрустнула под когтями, стискивающими её, и из пасти, в которой блестели несколько рядов крепких человеческих зубов, вырывался этот рокочущий звук. Повсюду вокруг Марка что-то падало и кто-то вопил, Том, оказавшийся на другой стороне поля, скинул в бездну огромное мохнатое существо, похожее на оборотня, которое секундой ранее пыталось перегрызть Эллисон глотку… но именно это показалось самым завораживающим, поразительным.       От гиганта пулей, теряющейся в пространстве, отскочила маленькая фигура. Она ударилась о крышу, отскочила, влетела, накренившись, как птица при первом полете, за парапет пониже — и приземлилась на землю, прямо в бушующий бой. А добивающим оказалось то, что монстр тоже спрыгнул, взревев, и оказался за спиной Марка. Его когти и зубы вонзились в грудь какой-то неведомой твари, и тень, будто комок тьмы, всем весом подмяла под себя противника и с наслаждением оторвала голову.       Развернувшись на восемьдесят градусов, Марк бросился подальше от монстра, и увидел, что второй союзницей оказалась Одри, которая аннигилировала мертвецов своей электрической рукой. Стивен даже вскинул их руку, чтобы помахать, захотел крикнуть, улыбаясь: «Привет!»…       Но нечто тяжелое повалило Рыцаря навзничь, и сам Марк, и Стивен внутри него бешено забились в ломающих ребра объятиях. Когти выжгли две огромные красные раны на грязной белой броне, сдавили легкие, заставили кричать, пытаясь ударами в незащищенное брюхо скинуть тварь. Марк в тот момент, казалось, сошел с ума: замелькали хищные клыки, забрызгала во все стороны слюна, налитые кровью очи будто бы тоже выжгли раны, но уже на мозге, — и тут все закончилось. Тяжесть пропала, её подкинуло, как хлопья ничего не весящей пыли, и гигантские челюсти с хрустом перегрызли мускулистое тело. Лапа, кончающаяся кривыми пальцами с когтями длиннее любых мечей, оторвали башку от шеи. Кровь забрызгала костюм, залепила побелевшие под маской глаза, не дав увидеть как демон откидывает останки, как ненужный мусор.       — Харви! — услышал он голос Одри. — Иди, иди к ним!       — О да!       И чудище одним стремительным прыжком перемахнуло расстояние в метром пять, оставив Марка Спектора одного лежать на земле.       Когда последний мертвец пал, сраженный глубоко всаженным ему в грудь мечом, все четверо встретились в центре и огляделись. Двор был усеян трупами, будто здесь сразилось две не уступающих друг другу по силе армии, дымился разлом, вероятно, образовавшийся из-за попытки Одри и чудовища выбраться из-под земли. Только это было не важно. Едва поняв, что перед ней подруга, Одри бросилась к Эллисон и вцепилась в её спину руками, затем также порывисто обнялась с Томом и наконец прильнула к Марку, который снова не ожидал такой нежности от неё. От Одри, которая сжимала обычной рукой отобранный в битве короткий меч, уже залитый вражьей кровью, которая качалась, как лист на ветру, о чем-то думая, вспоминая.       Но Марк не понял этого.       — Почему ты не отвечала? Где Фриск? — тут же завалил её вопросами он, опомнившись и взяв её за плечи. Он не видел девушки с ножом ни в сражении, ни сейчас рядом с Одри, где ей по всем законам вселенной самое место. Её вообще нигде не было — ни с ними, ни с чернильным монстром. Вначале Одри, чтобы не упасть, вцепилась рукой в локоть его вытянутой руки, будто при странном рукопожатии — и теперь, пошатнувшись, как от удара, она руку убрала. Взгляд Одри потускнел, словно его тронула царящая вокруг темнота, наполнившись болью и грустью, от которой могло разорваться сердце; дыхание дрогнуло и сбилось. По её глазам все стало ясно, ей не нужно было отвечать, выговаривать это вслух — взгляд её стрелой прошил грудь Марка Спектора и дал знать: Фриск нигде.       Казалось, весь организм замер, когда с губ сорвалось:       — Вот черт…       Одри быстро и резко стряхнула с себя его руку и отошла. Опустила голову, вонзив меч в землю, сглотнула, сражаясь со слезами. Она поморщилась, спрятала лицо в ладони, вздохнула слишком громко, чтобы вздох казался нормальным. Судорожно втянув в себя воздух, Эллисон закрыла рот ладонью. Том во все глаза уставился на Одри и замер — он будто просил своей позой объяснить, что он все неправильно понял. Но Одри, смотрящая вперед, сквозь Марка, была серьезна. На неё будто нахлынуло то, что она забыла пережить, или, что ужаснее, то, что она уже пережила и, казалось, справилась. Рука у неё безвольно упала, плечи тряхнуло, словно сдерживаемая дрожь в ту секунду взяла верх и сразу отпустила. Став восковой и неподвижной, вялой и беспомощной, Одри сказала севшим голосом:       — Внутри пленные, — она окинула всему троих странным взглядом. Кивнула, облизнула пересохшие губы. — Фриск мертва, — имя девушки с ножом прозвучало, как выдранное из груди сердце, которое бросили в ледяную озерную воду, как камень при игре в «блинчики». — Её тело в особняке. Если кто-то из мертвечины остался там, мы их вырежем… всех спасем, достанем тело и вернёмся домой. Дома уже будет Харви. Он разберется с идущими туда…       — Хорошо, — оттиснув Марка, Эллисон положила руки на её плечи, только мягче, без напора. — Я пойду с тобой. Уверена, скоро подоспеет вторая партия, и путь будет свободен. Мальчики, вы же разберетесь? — ничего толком не ответив, мужчина кивнул. Его голова словно висела на нитках, неведомым образом тянущихся вверх. Он не стал спрашивать ни о «идущих туда», ни о Харви, он вообще ничего не понимал, кроме того, что сегодня они потеряли ещё одного человека, ещё одного Рыцаря.       — Одри…       «Эллисон, — поднял блокнот с её именем, написанным крупными буквами, Том. И добавил менее враждебно: — Не сейчас».       И та стиснула зубы, зная, что тот прав. Одри снова кивнула, сделала шаг назад, как бы снимая с себя шаль чернильных холодных рук, которыми её хотела обнять подруга, возможно, собиралась для достоверности улыбнуться — и, само собой, не сумела. Марк уже собирался спросить, что это за зубастая хрень была вместе с ней, но на сей раз от Тома досталось ему — он ткнул мужчину локтем в пораненный бок и взглядом дал понять, что все вопросы действительно потом.       — Разберемся, — пообещал Марк. Том приобнял Эллисон, и та дружески похлопала его по плечу, после чего стиснула в ладони его металлическую руку и ухмыльнулась. Между ними произошел разговор без слов, и все четверо его прекрасно поняли: «Возвращайтесь», «Не ссы, все нормально будет». А затем Эллисон закинула меч на плечом, на котором держался, как влитый, украденный в сражении панцирь наплечника, чуть сгорбилась и направилась за Одри, которая сжимала меч крепко, как край уступа.       Никто еще не знал, но Роуз-В-Шляпе действительно осталась в здании. Она ждала вторую жертву.