Тройная доза красных чернил

      Жарища стояла страшная. Когда стало ясно, что крысы стали прорываться, был отдан приказ сводить всех, кого можно, назад, за стены. Пытались забаррикадироваться. Не успели. Двое проникли внутрь, и уже через пару минут все было предрешено: Рыцарь в белом плаще пошёл на таран, прикрывая спину немому псу с трубой, которой он размахивал, как клинком. В длинном, устланном ковром коридоре загорелась кровавая безобразная бойня: Лука, дикого вида паренек со шрамом на лице, вместе со своим отрядом попытался вытолкнуть чужаков обратно во двор. Рвались картины, те, что ещё не сняли, и обои, бились вазы, переворачивались ряды шкафов и тумбочек, ковер и пол залило красным — красным и слишком реальным для места, под определенным углом кажущимся мультяшным. Их удалось оттеснить к дверям, но это оказалось их главной ошибкой. Псу удалось пробраться в тыл, и отряд, пусть и многочисленный, оказался зажат в клещи — между примыкающими к ним стенами и двумя живыми машинами для убийства.       В это время те раннее упомянутые двое, диверсанты Эллисон и Одри, бежали по опустевшим коридорам дома. Короткий клинок и длинное лезвие, похожее на мачете, одинаковый золотой свет в глазах. Одри казалось, от такого бега она вот-вот задохнется, но это были мысли совсем незначительные: мысли такого рода, которые могут мелькнуть перед сном или когда ты занят очень важным делом. Она скорее видела, нежели думала, и видение колесом крутилось в её сознании, подгоняя вперед.       Стрелков было двое — один выглянул из поставленных друг на друга кроватей, второй остался наверху лестницы, натянув тетиву лука. Третий человек выхватил из ножен меч, перепрыгивая сразу из-за импровизированных баррикад. Запели стрелы, одна не попала — угодила под ноги Эллисон, тотчас встретившейся с клинком напавшего мечника, — вторая полетела в Одри, и та прервала её пение, отразив наконечник быстрым ударом клинка. Она не понимала, как ей хватило скорости, была ли это именно скорость или растягивающая время ярость. Отбитая стрела угодила в стену. Эллисон как раз парировала удар замахнувшегося на неё мечом мертвеца — быстро, коротко, укосом, так что клинок скользнул по клинку меча. Человек потерял равновесие, женщина плавно развернулась и рубанула по шее, под ухом. Только один раз.       Стрелок из-за баррикад натянул лук, но тетиву опустить не успел. Что-то бликнуло, как вода, повисшая в воздухе, оказалось рядом, и стрелок крикнул, раскинув руки, плашмя повалился на пол — и тут на него обрушилась горящая желтым рука. Через несколько секунд обе нападавшие зажали третьего на середине лестницы, оба меча врезались в лук, звякнул ещё один клинок. Он хотел перескочить через поручни и броситься через коридор, в левой стене которого горел лунным светом оконный проем. Но он не успел — сначала одна всадила металл в живот, потом другая — в голову.       Когда они спускались в подвал, Одри била мелкая дрожь, и то жар, то холод, облепивший кожу не хуже крови, вызывали её. Сперва они отыскали длинную, виляющую лестницу, над поручнями которой некогда по трубам циркулировали краски, и тогда, в этот момент, Одри захлестнули воспоминания. Она встала перед дорогой вниз, в помещение, в котором случилось слишком много ужасного, и её глаза вдруг расширились. Буря чувств захлестнула её, и меч чуть не выпал из руки. Ноги тут же перестали слушаться, тело накренилось, и Одри плечом врезалась в дверной косяк. А Эллисон, ничего не замечая, помчалась вниз.       Через секунду девушка направилась за ней. Неровным шагом, будто каждая ступенька и обе её ноги могли оказаться предателями, подогнуться, хрустнуть и сломаться. Все эти мысли, да и чувства тоже, были как бы фоном — не имеющие смысла, пустые на первый взгляд, но на самом деле нужные, важные. Они протекали словно за окном дома, в котором Одри спряталась, но воздух в нём оказался до того вязким, что не хватало дыхания, а недавно стремительные и сильные движения превращались в слабые попытки не то отогнать муху, не то грести в смоле. Мысли яростно бились в стены, мысли — усыпанные ядовитыми шипами крылья разрушительного вихря. Шаг первый, шаг второй, шаг третий, поворот, и все они случились словно в другой реальности, вязкой, горячей, кислой, как болезнь…       Одри не хотела возвращаться туда, где все случилось. Животный страх одолевал её, сжимая желудок, ослабевая мышцы, руша стремление к справедливости, которое до этого руководило каждым вздохом. Справедливо, жестоко наказать выблядков. Справедливо их всех убить, справедливо спасти пленников, справедливо забрать единственно нужное — тело. Тело. И теперь прошла горячка боя, свирепость испарилась из взгляда, остыла кровь. Осталась только маленькая, смертная и никчемная Одри, которая вырвалась из объятий смерти и помогла Харви обрести себя, однако бежала от новой реальности и самой себя, будто щенок, которому человек каждый день вырывает по когтю. Она приняла, знала это. Но смирения и спокойствия не случилось. Они не пришли к ней сегодня и вряд ли придут завтра и через несколько лет, когда другие воспоминания о чернильном кошмаре и войне между мирами поблекнут.       Горло превратилось в комок тугих жгутов, натянутых, как те же тетивы, готовые выстрелить. Ноги совсем перестали слушаться. Усталость навалилась на плечи, опутав собой все тело, каждый атом. Кровь как будто застыла в жилах, мышцы рассыпались в прах. Дыхание, перерастающее в плач, забилось в груди. Одри согнулась, зажмурилась. Густо политый кровью меч наконец выпал из её пальцев.       Харви? Прячась от скорби, она бросилась в поток и тут же нашла в нём брата: сейчас его окружали звуки огня, воплей, мечей и визжащих стрел. Скорость, торжество, вкус крови и жажда убивать своих врагов вокруг него были сильны, и Одри даже чуть не рухнула в них, тем самым разделив момент с Харви. Но тот вовремя среагировал, извернулся, поставив крепкую прозрачную стену между ними, и спросил:       Что такое?       Как идет бой?       Гетти ранена. Генри оборонялся за них обоих, пока не пришел я, сейчас со мной Джейк и Рэн — у одного прострелен бок, но ему все равно, у другой, кажется, вся рука залита кровью. Но расстояние держим. Всех, кто попытался проникнуть внутрь, выкурили, и я их порвал. Остальные стараются не приближаться — атакуют издалека, стреляют. Захарра смотрит из распахнутого окна. У неё все лицо в крови, будто порезалась кучей осколков стекла.       Поняла, голова сильно разболелась, как будто одна из пуль попала ей между глаз. Она поняла, что не стоит мешать им, и решила не грузить Харви своей болью. Они точно обсудят произошедшее, но позже, когда оба будут свободны… и если оба выживут. Удачи там. Всем привет.       Уже передал. Генри отвечает тем же.       Конец связи, если Харви и понял, что случилось с девушкой, то виду не подал. Во многом сейчас эта скорбь существовала только ей, самому близкому для девушки с ножом человеку.       Таким образом, спустившись в подвал, Одри спустилась в прошлое, где произошла огромная ошибка, которую нельзя уже было исправить. Сделав последний шаг по лестнице, оглядевшись в сумеречном помещении и услышав голоса, особенно отчетливо звучащий голос Эллисон, она пошла вперед. Она надеялась найти хоть что-то. Но пока ничего, кроме не потревоженных стеклянных колб, заполненных желтой жидкостью, от чего-то кажущейся телесной, органической, не находилось. Хирургические инструменты были разбросаны по полу, следы от пуль, отпечатки тяжелых ботинок, капли черной крови — последствия пулевого ранения, которое брат с сестрой не заметили, в панике убегая. Но где плащ-невидимка, их верное и прекрасное «Крыло бабочки»? Неужели его кто-то забрал себе, счел обычной тряпкой и выбросил?       Остановилась у распахнутой настежь двери, к которой вели кровавые следы ботинок и капли, некоторые так густо накапанные, что были похожи на оторванные щупальца. В помещении стояла тьма, и только свет от руки смог разогнать её. Помимо тьмы — запах. Удушливая вонь смерти, пролитой крови и чего-то ещё, сложно было разобраться, но от этого третьего запаха хотелось вывернуться наизнанку. Хруст. Одри опустила взгляд и заметила под своей ногой, вокруг которой застыл ореол красной крови, скальпель, будто когда началась паника один из тех, кто находился в подвале, взял его для обороны, попутно, видимо, разбросав остальные инструменты. И в скором времени его пришлось применить в бою.       Дальше сама додумав последовательность событий, Одри вылетела из этого пропахшего мертвечиной места и полетела к Эллисон. Почти сразу же нашелся труп Инги — та с окровавленным горлом лежала на спине, глядя в потолок, и её бледное при «жизни» лицо казалось теперь абсолютно серым и абсолютно мертвым.       «Я держу его… я… я…».       «Умница».       Чуть не падая на колени, девушка наконец нашла «крыло», истоптанное, порвавшееся в паре мест, потерявшее свое магическое сияние, оно оторванным насекомым крылышком свисало сейчас с её рук. Такое родное, такое преданное, оно всегда защищало Одри и Фриск от врага. Спасало от Чернильного Демона в Монтауке, от Рыцарей всех мастей, теперь — от мертвецов. Оно грело, когда становилось холодно, и могло облегчить боль, если касаться им потревоженного участка кожи. А теперь… сотни воспоминаний о спасении всплыли в сознании, поднятые на мокром, грязном, рванном «крыле бабочки», включая самые нежные и любимые.       Звякали решетки. Рыдая и смеясь, выходили к Эллисон пленники, но последний уже никогда бы этого не сделал — его тело со вскрытой черепной коробкой лежало на операционном столе, кинутое во время начала сражения. Передвигаясь будто во сне, держа свисающий до пола испачканный плащ, Одри поковыляла к ней. Эллисон. Она была отважна, сильна, полна праведного гнева. Если не получалось открыть клетки ключами, найденными в шкафах, она открывала их мечом и руками, как если бы в ней было сил больше, чем в мчащемся на всех парах табуне лошадей. Пленники приветствовали её, как спасительницу, обнимали и обещали никогда не забыть, несмотря на то, что некоторые встречались с ней в бою, а кто-то, возможно, потерял товарищей из-за её клинка. Все это завораживало и подчеркивало ужасную неправильность, оставшуюся в Одри после перерождения Чернильного Демона.       Неправильность восприятия. Неправильность намерений. Тот герой, каким она желала быть, сейчас освобождал изголодавшихся по свободе пленников, пока сама она думала только о том, как найти убийц возлюбленной. Найти, согнать в одно место и сжечь, заколоть, расчленить, причинить столько боли, сколько они ещё не испытывали. А после добраться до тела, взять на руки, заботливо прижав к груди, и унести из этого адского места.       — Ты слышишь меня? — Эллисон щелкнула пальцами прямо перед её ликом, и Одри проснулась, словно на полной скорости вылетев из тумана забвения. Она вздрогнула и непонимающе уставилась на женщину. Эллисон сначала нахмурилась, даже приложила руку к наморщенной переносице и терпеливо вздохнула, но тут же, как с ней обычно бывало, смягчилась: жалость появилась в её взгляде, и она похлопала подругу по плечу, объясняя: — Видишь того мужика? Он назвался Дином Винчестером, говорит, что видел, как Фриск уводили отсюда — её за волосы какая-то женщина в цилиндре выволокла вон из того помещения, и сразу их обступили люди с оружием.       Сперва ничего не было. Потом зародилось нечто, напоминающее надежду, пускай и очень темную, тяжелую, гнущую к земле. Ведь Одри не должна надеяться найти Фриск живой: Уилсон не стал бы ей лгать по той простой причине, что, если девушка с ножом в самом деле оказалась в плену, её в самом деле убили, предварительно выдавив из неё нужные знания — подтверждение тому битва, в которой сейчас принимает участие Харви. Одри посмотрела туда, куда смотрела Эллисон — на мужчину с парой потертых и немного ржавых чёрных лат на теле. У того были светлые лохматые волосы и жгучие бледно-зеленые глаза. И он рылся в шкафах вместе с остальными, и с другими черными, и красными, и потерянными, в поисках оружия.       — Куда они её повели?       — Точно на верхние этажи. Та упиралась, так что, могу предположить, париться они не стали и просто забросили в какую-нибудь неиспользуемую комнату на первом.       «Там сейчас бойня, — подумала она, и в груди похолодело. — Придется прорываться».       — Ты настоящий друг, Эллисон, — произнесла Одри скрипучим против её воли голосом. Оказалось, она ужасно хотела пить — в горле было сухо, точно она наглоталась чужой соленой крови или там, внутри, начался пожар или появилась усыпанная песком пустыня. Одри положила руку на ладонь, стискивающую её плечо, и через силу улыбнулась. Чувство было искренним, но его, как и силы что либо делать, перекрывала бесконечная тоска. — Значит, на первый?       — Ты — да, — Эллисон вдруг посерьезнела. — А мы с этими беглецами прикроем тебе спину, после чего я вернусь сюда.       — Зачем? — страх ледяной змейкой обвился на кишках, и Одри решила, что сейчас точно упадёт в обморок.       — Бойлер, Одри, бойлер. Таким зданиям нужна теплая вода, даже если мертвецы любят холод, — не заметив её волнения, Эллисон чуть наклонилась вперед и зашептала, как будто посвящала её в некий заговор: — Увеличим давление в бойлере — и особняк вместе со всеми мертвецами взлетит на воздух. Понимаешь?       Она поняла. Большая часть мертвецов находится здесь, на территории особняка Уилсона. Пламя превратит их тела в пепел, в том числе тех, кто и без помощи Астрагора способен оживлять трупы. Пламя сожрет все результаты их экспериментов, включая таинственные резервуары с желтой жидкостью, их оружие, броню и запасы еды. Когда — а может, если, — они вернутся, дома у них больше не будет, не будет базы, крыши над головой. Одри смело могла бы сказать, что Эллисон гребанный гений и, вероятно, самый кровожадный и жестокий член ганзы, раз она собралась прямо-таки взорвать зомби к чертовой матушке. Но она не могла проявить весь свой восторг — последнюю радость и счастье она потратила на Харви, а остальное, ещё не рождённое, сковало льдом, который образовался после смерти Фриск.       — Сколько у нас будет времени убраться? — спросила Одри.       — Понятия не имею. Но давай попытаемся убраться как можно скорее? — предложила Эллисон.       — Договорились.       И они бросились прочь отсюда, наверх. Эллисон закричала, поднимая меч, и все освобождённые Рыцари и предатели повторили за ней, поднимая клинки, скальпели, молотки и арматуру, и та побежала впереди всех, ведя за собой это жалкое войско. Одри не шевелилась. Она смотрела, как тенями, теряющимися у кромки разрастающийся вокруг зрения тьмы, люди из разных миров, эти черные худые потерянные, создания её отца, наплевав на вопросы и, похоже, всякие предрассудки, бегут за Эллисон — огоньком света в царстве мрака. Странно. Эта сцена заставила замереть время вокруг Одри, породила мысли, к которым она обращалась только когда на неё накатывала меланхолия.       Кем бы кто ни был, как бы далеко не располагались друг от друга миры, все мы живы, и все мы хотим оставаться таковыми. Когда жизнь стоит выше власти, мести и любви, живые становятся слепы. Кто там рядом с тобой бежит, потерянный? Какой-то белокожий человек, убеждающий тебя, что он взмахом волшебной палочки может превратить мышь в кубок? А это кто? Он говорит, что является котом, и ведет себя, как кот? Плевать. Главное, чтобы прикрыли спину.       Когда они выбрались на первый этаж, к ним с обеих сторон коридора уже неслись мертвецы — с копьями и пушками. И Одри представила, как Эллисон поворачивает колесо бойлера, потея, дыша через раз, разворачивается, бежит — и, не добегая до двери, погибает от касания мощной, кричащей стены огня, что раздувшимся пузырем выплескивается из труб. Тогда, прежде чем убежать и оставить позади свою подругу, Одри обняла Эллисон. Та ответила на её объятия, больно хлопнув по спине, так что затрещали кости, а потом отстранила от себя и скороговоркой проговорила:       — Да будет жизнь длинной, да будет смерть быстрой! ЭЙ! Мужики и девки, за мной! В атаку! Бей, круши!       Несколько солдат подхватили голосами, выражающими различные степени решимости. Некоторые из тех, кто вдруг понял, что им, истощавшим и уставшим до смерти, придется сражаться, на миг заколебались, кто-то развернулся назад, а потом повернул обратно и присоединился к «коридорной армии», во главе которой оказалась какая-то тетка. Одри уже хотела побежать, но вдруг осознала, что бежать ей некуда, да бежать-то куда либо совесть не позволила бы.       «Помнишь, я говорила, что буду рядом?», — сердце стремилось к Фриск, к живой, радостной, веселой и доброй, но та давно была всего лишь трупом, падалью, которая, возможно, уже начала гнить. Одри придет не к ней. Она просто возьмет в руки истерзанное тело, и её надежда, что Фриск вдруг оживет, рассыпется в прах. Жизнь и принадлежащие к ней люди здесь, борются против воинов смерти. Стало и грустно, и смешно, слезы потекли по щекам, обожгли глаза, которые Одри сразу стерла грубым, как удар, взмахом.       Харви?       Что? Голос его звучал ожесточенно, точно он сражался в огне и по колено в крови. Прости, я занят. Белобрысая сука подстрелила Захарру! Они прорываются!       Будь осторожен.       И она тоже вырвала меч из подобранных ножен.       — Ты чего?! — взвилась Эллисон.       — Что началось, надо заканчивать! — ответила Одри, сжимая в руке меч. — Я пойду с вами, мы доведем этих бродяжек до Марка, и там он наше войско распалит…       — Одри, — Эллисон неуверенно глянула на неё. Хотела что-то сказать, но то ли забыла, то ли решила — не важно. Последовавшие через секунду слова подтвердили вторую догадку. — Да насрать, погнали! За тех, кто уже не с нами!       Так и получилось, что одна девушка из реального мира и союзная ей женщина-воительница из чернильного мира заорали, завертели мечами и не раздумывая ринулись вперед, две спутницы, две подруги, две соратницы — навстречу общему врагу, в неравный бой, ведя за собой таких же, как они, несчастных, дезориентированных в бурных потоках жизни и времени, солдат. Один бой, ярость и сумасшествие вмиг напомнили им тот день, когда они впервые сразились плечом к плечу, стерев из памяти тревоги о родных и скорбь.       Армия подняла невообразимый рёв и крик, в котором звучал возрастающий боевой дух. При столкновении Эллисон зарубила двоих своим длинными мечом, Одри — рассекла одному лицо и увязла клинком в брюхе второго. И стало так, что минуту назад паниковавшие беглецы кинулись на врагов разъяренными волками, рубя налево и направо мечами, протыкая хирургическими инструментами и избивая прутьями, выкорчеванными из их камер. Рычащая армия пробивались вперед, и кровь брызгала на измызганные плиты пола.       «Я вернусь к тебе! Обещаю, я вернусь к тебе!».       В ту ночь столкнулись жизнь и смерть. Они сражались за место под луной чернильного мира, мечами и копьями, в душах людей и в их умах, из которых начисто пропал страх умирать — только стремление выжить, выжить храбро, не страшась зла. В ту ночь смерть проиграла и битву за Одри Дрю, уходящую на дно чернильного озера. И она проиграла в ещё одной битве, в другой тьме, в другой душе.

***

      В подсобке было тихо. Тихо, спокойно и холодно. Туда не проникали крики и жар, остервенение и скорость. Там время застыло навсегда, беззвучное и черное, как слепота.       Она лежала, не в силах даже открыть глаза. Она ничего не чувствовала, ни о чем не думала, и если вот это и значит быть мертвой, то она была совершенно мертва. Но упрямый глупый мозг никак не мог выключиться, заснуть, перестать жить. Существовало только полузабытое, а может, никогда ранее не знакомое, ощущение смерти. Тишина. Ужасная, ужасная тишина. И темнота, такая плотная, что можно было ножом резать да ощупать и вдохнуть. Темнота… вперемешку с вонью и одиночеством. С гвоздями в кишках и с кровью, растекающейся под ногами. Так она и умрет. В грязи, в какой-то подсобке.       Фриск было так бесконечно и немыслимо ужасно, что она не могла вспомнить, сколько уже лежит, проваливаясь в сон и возвращаясь — будто она всегда спала, и все это — предсмертный сон. На один миг она позволила себе понадеяться и шевельнула рукой, уперлась ладонью в землю и попыталась встать. Само собой, ничего не вышло. Рука, в которой ничего, кроме обломков костей и порванных сухожилий и мышц больше не было, не смогла напрячься — её обожгло, возможно, болью из-за столь лёгкого движения, и она упала, как человек, у которого неожиданно отказали ноги.       Быть мертвой в ещё пока живом теле, с полуприкрытыми опухшими веками, на которых запеклась кровь, оказалось ужасно. Не осталось шуток, что могли бы, как брошенные во взволнованное море веревки, вытащить из лап смерти. Не осталось терпения. Вообще ничего. Она смотрела, как кровь, пропитывавшая ткань штанов, твердеет. Пыталась не думать о гвоздях, засевших в животе, о дырах, которые они проделывали у неё в кишках. Рана в животе означала самую худшую смерть, медленную и мучительную. Такую, какой не пожелаешь врагам и предателям. И какой предстояло умереть ей.       И Фриск снова стала ждать. Подумала о странном, а может, не подумала — мысль сама вошла в её сознание, сама прошлась по нему тихим густым ручейком, и сама ушла, мигом забывшись. В какой-то момент она перестала что либо чувствовать. Она помнила, как Роуз, начиная закипать, ведь сведений все не было, а пар кончался, сломала ей оставшиеся четыре пальца, вырвала зуб и отсекла кусочек плоти от мочки уха, что ещё работало. Больнее всего было с зубом, и после него боль как раз-таки перестала чувствоваться. Вязкая бесчувственность и холод, сравнимые с ощущением, когда трогаешь свою онемевшую ногу, покрыли её тело. Сквозь них не просачивалось ни удара, ни вспышки, совершенно ничего.       Пара больше не было. В бешенстве Роуз оторвала ножки стула от пола, и связанная девушка упала, стукнувшись о кафель. Грохнувшись и не ощутив совершенно ничего, Фриск вспомнила свой сон: классики с сестрой, гвозди в животе, снег под щекой. Вспомнила и исторгла из себя последний в своей жизни смешок. Вот, значит, о чем было то пророчество — о её собственной гибели! Хлопнула дверь, выключились лампы. Был свет, затем наступила тьма, после снова вспышка — как смешок, последняя. Наступила темнота, в которой несчастная долго лежала, пробуя языком кровь, смешанную с пылью, морщась от кислоты, которой обладало отверстие в десне, из которой с корнем вырвали зуб.       Спустя пару минут вернулась Роуз, но не одна — она не видела их, но слышала доносящиеся издалека голоса. Один обладатель голоса схватил Фриск за волосы, осмотрел, назвал шлюхой и уронил обратно, будто она была не более чем куском мяса. Они говорили что-то про разделку, про еду и столы. Кто-то тронул её теплыми живыми пальцами за запястье и промчался по недавно ещё полыхавшим шрамам — имени Роуз, которое она выцарапала её, Фриск, ножом. Затем они покинули её, и вновь громыхнуло, вновь воцарилась мгла. Но теперь навсегда.       Прошло ещё, наверное, несколько часов, а может и дней. Все оставалось по-прежнему.       «Прости меня. Мне очень жаль, что все так получилось. Сильнее всего сейчас мне бы хотелось встать и найти тебя, чтобы сказать все лично. Я люблю тебя. Если у меня когда-то и была суперсила, то это ты», — произнесла девушка, обратившись к Одри, такой недосягаемо далёкой и нужной, нужной всегда, но сейчас — как может быть только на пороге смерти. Ей захотелось плакать. Крупица жизни, полная любви, столько месяцев хранившаяся в области груди, потянулась глубже, то ли страшась тени, которая её развеет, то ли желая распространиться по жилам и достигнуть готовой разбиться души. Она каждой клеткой этого мертвого тела чувствовала эту крошку пыли, почти незаметную и огромную, и это было невыносимо, это было больно.       Она солгала в одном. Ей не хотелось встать. Ей хотелось, чтобы её нашли и дали произнести заветные слова, и чтобы появление Одри случилось как можно скорее — главное, чтобы сразу за ней последовала смерть, смерть с чистым и легким сердцем. Фриск сжала воздух онемевшими пальцами и мысленно слилась с ним, слилась со всем, что происходило вокруг, то бишь, с неподвижным ничем. Всхлипнула. Попыталась заснуть, выпрямить мысли, расползавшиеся во все стороны, как брызнувшая из лопнувшей губы кровь, собрать их в ленту, которая, если её бросить, станет твердой и несгибаемой. Ей хотелось перед смертью ясно мыслить, а не тонуть в дурмане. Улыбаться, а не плакать и шмыгать остатками размазанного по лицу носа.       Но она терялась и не умирала.       И сквозь туман беспамятства и эхо боли, превратившие кожу и кости в твердый пластилин, тонущая Фриск услышала незнакомый (знакомый), многогранный голос. Он приближался, обретал форму, твердел и блестел — как чуть присыпанный белым снегом кубик льда на ярком утреннем солнце.       — Жизнь бесценна, — разобрала она слова, теперь прозвучавшие над самым ухом. Запахло водой, той водой с глубин озера, и свежестью. Зачавкало, зашуршало мокрое платье, сползающее до пола, это обладательница мягкого голоса садилась перед распластавшимся в грязи телом. Приятно-прохладная рука легла на распухшее лицо, ноги пододвинулись ближе, и тяжелая голова упала на покрытые влажной тканью колени. Разум тут же очистился, будто все причиняющее неудобство и страдания разбежалось по углам, и в них же без следа пропало — осталась пустота, в центре которой стояла Фриск. Она с невероятным трудом разлепила, казалось, сросшиеся веки на одном глазу и взглянула на гостью, чье бесшумное появление совершенно не удивило её.       Нинка.       — Тяга к жизни — это и есть решимость, — продолжила девушка над ней — с здорового цвета кожей, живым блеском в глазах, только мокрая с головы до пят. — Пожалуйста. Вставай. Я знаю, ты сможешь. Ты всегда вставала.       Фриск набрала на целый миллиграмм воздуха больше в свои скукожившиеся легкие и издала вдох перед тем, как произнести её имя и порадоваться: ведь Нина пришла забрать свою младшую сестру из этого страшного места. Но ничего не сказала. Её слова точно лишили возможности не только говорить, но и двигаться, и мыслить, пусть даже путано и рвано. Решимости не осталось. Все Серебро сожрала Роуз. Наверняка её душа обесцветилась и стала хрупкой и ломкой. Фриск не встанет.       — Оставайся решительной.       И она вспомнила слова, до сегодняшнего момента казавшиеся просто сном. На дне, с которого её вытащили, но не разум, эти слова звучали музыкой, состоящей из шелеста ветра в листьях, ощущения чужой мягкой кожи, жмущейся к её лицу, сонливости и умиротворения. «Я знаю, ты там. Знаю, что ты потеряла решимость. Ты сделала все возможное, ты победила, мы победили… Я видела, на что ты способна. Ты способна на все. Ты столько раз дурила смерть, не являясь бессмертной, и в этом была твоя сила. Вставать, когда другие бы не встали, и радоваться жизни, когда все хуже некуда, — вздох, дыра, зияющая в груди. — Ты не слышишь меня. В тебе слишком мало Серебра. Видимо, я просто говорю в пустоту. Но я хочу сказать, напомнить. Живи. Дыши со мной. Мы же ещё не закончили. Нам нужно ещё побороться».       Линия красного, порванного и лопнувшего, как ягоды, рта изогнулась в подобии улыбки. Окровавленных зубов коснулся воздух, пропитанный запахом Нины. Слеза скатилась по грязным щекам в уши. Умереть в объятиях сестры и с мыслями об Одри? Наверное, это смерть, о которой можно было мечтать. Личная, семейная, тихая смерть. Но Нина сказала, что умирать нельзя. И Одри, Боже, сколько раз Одри брала её за шкирку и вырывала из могилы. Даже сейчас она из прошлого просила Фриск побороться ещё немножко. Грудь задвигалась быстрее. Улыбка задрожала и растаяла. В глазах помутнело от слез.       — Я… я не могу, — удалось выговорить. Нина помогла пошевелить шеей, наклонив голову назад, чтобы установить зрительный контакт. И если глаза Фриск, спрятанные под разбухшими красными веками, казались бусинками бледной темноты, то глаза Нины наоборот горели и переливались на свету, которого в мрачной тесной подсобке быть не должно, всеми оттенками зеленого (у неё же зеленые глаза? Неужели она стала забывать?).       — Можешь. Если захочешь — ты сможешь все, — Нина будто повторила слова Одри, мамы, лучшего друга, наставника и многих тех, кто когда-то говорил с Фриск. Оказывается, все они рано или поздно повторяли ей подобное. Ты все сможешь. Ты это преодолеешь. У тебя получится. Но Нина сказала это иначе — с напором, даже грубо: — Хватит сомневаться, черт возьми. Убей в себе сомнения. Убей в себе страх. И живи дальше, потому что впереди много хорошего и плохого. Слышишь? Живи и ради плохого тоже, потому что когда станет плохо — ты понадобишься. Когда будет хорошо — ты тоже понадобишься, но совсем в ином ключе.       «Во мне ничего не осталось», — думала сказать Фриск, и это было бы правдой. Роуз высосала последнее и оставила от неё обглоданные тонкие косточки. Её решимость ломалась, меркла, рассыпалась, пока Фриск не потеряла все свои силы — а теперь оставшийся прах и тусклый красный цвет у неё тоже отобрали.       — Осталось. Ты, слепошара, просто не можешь найти.       Слабый смех вырвался из груди. Слепошара, значит…       Фриск почувствовала умиротворение — тишину, наступившую и снаружи, и внутри. Там же, в груди, густой древесной кроной расцветало теплое и нежное сияние, унося прочь горе и телесные муки. Но она до сих пор не умерла. Что-то не позволяло. Радость от встречи, радость от того, что боль больше не чувствуется и можно просто дышать, пусть и так, вполсилы, радость от проносящихся перед глазами моментов из детства. Решимость есть тяга к жизни, и если жизнь — это думать о том, как она хороша, какие радости несёт, Фриск нельзя её отпускать. С этими мыслями она прыгнула, повиснув над пропастью… и в последний момент, упав на противоположной стороне, покатилась по земле и схватила взмывающую вверх, прощающуюся с ней бабочку. Тотчас настоящая она втянула воздух — и это оказалось легче, чем в предыдущие разы, будто девушка освободилась от бремени плоти. И погрузилась в мир вокруг и в себе.       Решимость увеличивалась, как костер, в который нужно подкидывать дрова, и с каждой проведённой в ней секундой тот костер становился больше и сильнее. Жить ради жизни, без особого смысла, ведь он был совсем не важен — мы просто рождаемся, живем и умираем, и лишь в пути находим то, чем объясняем сей процесс. Теперь Фриск хотела только встать, полная сил, и вернуться к Одри, дабы познакомить её с этой удивительной добродушной злюкой, которая после смерти ещё и обзавелась неисчерпаемым запасом мудрости. Хотелось съесть беконный суп, а лучше все-таки пончики, посмеяться с Генри за ностальгическим разговором, посмеяться и с собственных шуток, добраться до мамы и сказать, как благодарна ей за спасение много лет назад.       Делать все, что умеют и любят живые.       Мысль понесла её вверх, и появилась новая радость, новая ниточка золота — вспомнилась та пара секунд, окрыляющих душу и заставляющих забыть о холодном летнем дожде и воющем ветре надвигающейся грозы. Секундах, когда Одри впервые целовала её. Дождь ревет по крыше грузовичка, дыхание непогоды бьет в спину, как удары молотов, холод кусает затылок, но самое важное, самое яркое — трепетное касание мягких губ на своих губах. Эта золотая нить обвилась вокруг запястья, пробралась под кожу и по вене побежала к сердцу. Фриск не смогла сдержать радости — в груди зарождался искренний громкий смех, губы дрожали, улыбаясь чистой, влюблённой улыбкой.       — Поразительно, — пробормотала, ухмыляясь, Нина. — Как же я люблю таких, как ты: бойцы до последней капли крови. Ты её нашла. Решимость. Возможность. Знаешь, я понимаю, отчего чернильная в тебя влюбилась — если она сама жизнь, то ты сама решимость, заставляющая эту жизнь биться дальше, и, глядя на тебя, даже призракам хочется немножко этой жизненной силы зачерпнуть.       — От тебя это особенно приятно слышать, — ответила она, но Нина не оценила: она покачала головой, возможно, намереваясь закатить глаза, как всегда делала. Она слабо, не больно толкнула Фриск в плечо и разомкнула объятия, отодвигаясь от сестры. «Ты не исправима, от твоего юмора тут же хочется повторно умереть», — говорил её взгляд, и это было лучшее, что могло бы случиться сегодня.       — Засранка.       — Ага… Эй, — её душили слезы, но она держала большую их часть в себе. — Спасибо, что ты со мной. Я рада, правда. Не у каждого есть настолько преданный друг, а? — Нина тихо фыркнула: если оценила шутку, то совсем немного, да и виду не подала. Зато, когда Фриск открыла глаза, взглянула на сестру с надеждой и довольством. Глядя в её поразительно для мертвой живой лик, который когда-то она боялась увидеть в глубине любого водоема, Фриск произнесла последнее, на что была способна: — Нина… Мне тебя очень не хватает…       Зачем она это сказала? Не важно, не имело значения. Страх когда-то опустить на озерное дно и встретить там бледный неподвижный труп, только и ждавший её, родную кровь, прошел — умер в подступающей смерти, из которой вынырнул призрак.       — Мне тебя тоже, — чуть холодные пальцы зарылись в слипшиеся грязные волосы. — Оставайся решительной, моя глупая младшая сестрёнка. Вставай. Вставай…       То, что случилось потом, Фриск помнила в самых мельчайших деталей, несмотря на многое непонятное и необъяснимое. Она словно разбила бабочку о свою грудь, и она, хрустальная и до краев наполненная красной светящейся жидкостью, разлетелась осколками. Они вонзились в сердце, но не причинили боли и не ранили, напротив — растаяли, становясь частью возрастающей решимости продолжать бесконечную, опасную дорогу в будущее. Жизнь заставила сердце заработать быстрее, толкнула вперед кровь и потянула клетки кожи и костей у своим разбитым и порванным собратьям. Жизнь — это не раны, переломы и гвозди, пронзившие беззащитные органы. Жизнь — это когда ты можешь бежать со всех ног, крича во всю мощь своих легких, дышать полной грудью с видом на родной город, раскинув руки наподобие крыльев.       Один шаг назад, миг промедления и нерешительности — и все. Она упадёт спиной в узлы на сети, пройдёт через её тугие петли, станет иной — и исчезнет. Каждый элемент, делающий её живой, распадется окончательно, эти частицы уже начали меняться, переходить в другую, финальную стадию — главное, как и раньше, повернуть их время вспять. Бездыханная, бескровная, бесчувственная, Фриск погрузилась в возрождение тела, чтобы взять уносящиеся её части оттуда, откуда их можно будет использовать вновь. Вернулась боль: кровь потекла по жилам, обломки сломанных ребер нашли друг друга и начали срастаться, крошечные частицы плоти закрыли многочисленные порезы на коже.       Но загвоздка заключалась в том, что нужно ещё вытащить гвозди — они глубоко сидели в животе, паху и коленях, а один, как оказалось, наполовину увяз в плечевом суставе. Нужно делать это медленно, осторожно и, хуже того, самостоятельно. Раньше Фриск только помогала своему телу исцелиться, заматывая и зашивая особо глубокие раны, но теперь, когда её решимость проснулась после долгой спячки и распространялась по молекулам, не понимая, с чего начать первым, и потому распыляясь, причиняя яркую, ломающую боль — теперь придется самой направлять исцеление. Так, как это возможно в её случае. И с этими мыслями она потянулась ещё пока вялой рукой с онемевшими, тяжелыми пальцами к животу и, решив, что то твердое и царапающееся это гвозди, стала вырывать из себя смерть. Подобным образом вырывают проросшие на несколько метров в глубину сорняки.       Так прошло несколько минут, а может часов. Когда Фриск поняла, что все закончилось, она лежала, прижимаясь лбом к ножке стула, к которой была привязана во время пыток, верёвка давила на бок, шершавая запекшаяся кровь бредила щеку и уголок губы, слезы застыли, облепив кожу в ушах. Гвозди валялись рядом с животом, в темноте напоминая мертвых червей. Кровь на рванной и ранее уже окровавленной одежде твердела, намертво прилипая к коже, как скотч к бумаге. Нины больше не было, не пахло озером, не чавкала вода под руками. Совсем обессиленная, Фриск встала на трясущиеся ноги и пошла вперед, пока не уткнулась виском в запертую дверь. Сосредоточилась, восстанавливая дыхание. Услышала те же звуки, что раньше — лязг металла, крики и грохот. Симфония битвы.       Она на ощупь добралась до шкафа, взяла с полок что-то увесистое, помещающееся в руку, подошла к двери, ударила плечом, но та не поддалась, ударила вновь — и снова только занозы всадила под кожу. Однако Фриск не отчаивалась, не грустила: она пробивалась, как таран, к завтрашнему дню, в котором все будет, как раньше: её нож, как ни крути, симпатичное отражение в зеркале, ганза, скудная, но вкусная еда, горячая вода, смешные разговоры с друзьями на кухне, яростные споры с Марком из-за любой херни, путешествие к сердцу студии, ставший родным дневник, которому она поведает все ужасы сегодняшнего… Од. Её Од с психованным старшим братом в голове.       — Спасибо… — остановившись ненадолго, Фриск расплылась в улыбке. — Спасибо…       «Оставайся решительной», — прозвучало наставление Нины в наполняющемся, как колодец водой, сознании. Её голос придал силы, и девушка прижала сжатую в кулак руку к груди. Из кулака, повиснув на веревочке, выпал деревянный ромбик с красным камнем в виде глаза. Останется. Теперь Фриск будет решительной до последнего своего вздоха, ведь сейчас решимость в ней, как никогда яркая и огромная, кружилась, текла, поднималась вверх, к самым далеким высотам. Её песня напоминала звон мечей, боевой клич Рыцарей, марш тысячи ног и самое важное, то, без чего эта песня развалилась бы — тихий лязг вынимаемого из чехла ножа.       Фриск сделала несколько шагов назад и побежала, быстрая и очень-очень злая, радостная, любящая и решительная, так что дверь слетела с петель, впустив в подсобку свет. И она оказалась в охваченном огнём войны мире, в котором была нужна, как лёд, что этот огонь потушит.