***
Когда жертва скрылась из виду, Роуз-В-Шляпе тихим, крадущимся, но уверенным шагом вышла из укрытия и также тихо и неспешно направилась по свежим следам — по созвездиям черных, как расплавленный обсидиан, капель чернил. Пахло страхом, злобой и усталостью. Пахло свежей, как только что сорванная с освежеванного кролика шкура, раной. Жертве кажется, что она бессмертна, или она пытается убедить в этом саму себя. Но это вранье. Уж Роуз знала это. Все смертны. Особенно раненые животные, которые считают себя охотниками, но давно стали добычей. Она окунула пальцы в черную кровь, осмотрела пятна, поблёскивающие на подушечках в тусклом сиянии луны, прислушалась к звукам. Всего в нескольких метрах велась ожесточенная битва. Наверху держали оборону, но с треском проигрывали и думали отступать через окна, непонятно зачем пробравшиеся так далеко пес и Рыцарь. Стучало чье-то большое, стремительно качающее кровь сердце. Жертва, в которой Серебра хватило бы на долгие месяцы без голода, она была испугана, однако не хотела бояться. Но боялась. Чувствовала, что, уходя все глубже в логово вечно голодных и жаждущих мести существ, давно переставших быть людьми, она приближает свою собственную несчастливую участь. Роуз-В-Шляпе с наслаждением облизнула пальцы и направилась за обладательницей этого тонкого вкусного запаха Сияния, сочащегося страхом.***
Совсем в другой части дома, куда только-только стал прорываться отряд пленников и уже слышался в отдалении звон мечей, началась смута. Неуловимая молния с пылающим карим взором прорубила себе путь сзади, через ничего не успевших понять противников. Первый потерял челюсть, на столько удар неведомым, похожим на молоток, предметом был силён. Останься после той встречи очевидцы, они бы спорили, отлетела ли челюсть или то было разыгравшимся воображением одного из бойцов, но челюсть все же отлетела — после такого взмаха любой удар и сухожилия разорвёт, и заставит тонкую кожу на щеках попросту треснуть. А после вспыхнула кровавая баня. На ходу выудив у падающего меч, молния перерезала одному глотку и двум незащищенные груди, вбежала в круговерть взволнованных мертвецов и завращалась, будто её заперли в кругу медной проволоки, парируя один меч за другим и нанося режущие удары в спины тех, кто ещё не успел обернуться. Останься выжившие, они бы сказали, что женщина по имени Кленовница рассекла ей поясницу, вонзив лезвие так глубоко, что кровь хлестала, как из сонной артерии, а мужчина по имени Лодвайн умудрился всей длиной клинка расчертить карминовую полосу на лице нападавшей. Но та не упала, не вскрикнула. Хуже того, она убила обоих, после чего швырнула меч в человека, в испуге заряжавшего пистолет патронами — секунды и трехметров оказалось достаточно, чтобы клинок влетел в его распахнутый рот, вырвался с кровью из затылка и своей тяжестью повалил неудачливого стрелка навзничь. Фриск проходила свое крещение огнём: одна против всех, меняя оружие, как перчатки, заглушая боль и поддерживая яркий свет своей решимости мыслью о том, как она найдет своих друзей. Жестоко, без капли сочувствия к восставшим, она прорубала себе путь к ганзе, к Одри Дрю, которая, пусть Фриск того пока не знала, прорубала путь к ней. Вырванный из голенища противника нож вошел в глотку своего владельца и тут же был брошен в грудь летящего сзади громилы с ятаганом. Пуля прошила плечо, брызнула кровь, болт арбалета мог бы врезаться в сердце, но её спас живой щит, так вовремя оказавшийся под рукой. И снова вращение. Главное вращение, пластичность, скорость. Как во времена детства, когда от атак монстров можно было только уворачиваться. Затем с другой стороны вдруг закричали и забился металл о металл, и в толпу, в которой резалась Фриск, ворвался, как боевой слон, некий вооруженный отряд полудохлых худых людей. Нет, не врезался. Он ударился о них, смял их, как фольгу, и девушку задавило между плотно прижавшимися к друг другу людьми. На целое мгновение показалось, что это конец, но потом давление спало, и Фриск струйкой крови влилась в поток атакующих. Все это время сердце на её груди сверкало, как красная звезда. Ненадолго возникла другая мысль: мама бы меня не похвалила, а вот друзья похлопали бы по спине, чуток ужасаясь подобному сочетанию быстроты и холодной жестокости. Она не заметила, как прильнула лопатками к лопаткам Эллисон, как её боевой клич раздался над ухом, и как они параллельно друг другу закрутились, отбивая бурю оскаленных мечей. Не заметила и того, как сужалось пространство между их отрядом и лестницей наверх. Наверх, где Марку и Тому срочно требовалась подмога.***
Мир опустел, и звуки в нём поблекли, стали больше сном, нежели страшной явью, и от того пугали ещё сильнее: будто вот-вот, и на Одри вылетит до зубов вооруженная стена живых-мертвых ублюдков и заколет её. И от того она шла быстрее, почти бежала, настолько, насколько возможно бежать с поздно замеченной раной на ноге. Комнаты таяли перед глазами, стены подрагивали. Воздуха катастрофически не хватало. И все-таки Одри продолжала идти — она потеряла слишком много времени, и если идея Эллисон с бойлером сработает… стало страшно. Она поковыляла быстрее. Нельзя терять ни минуты, тем более, что Фриск наверняка будет тяжелой, и она со своей больной ногой будет нести её очень медленно. Стоило вернуться, вернуться и помочь, даже если это займёт ещё больше времени. Там же Том, Марк и Эллисон, люди, которых она сама позвала, испугавшись и не понимая, как ей быть. И теперь они проливают кровь, потому что хотят дать ей время и потому что хотят покончить с мертвецами раз и навсегда. Нет. Нельзя. С болью, будто в легких засели два ледяных покрытых иглами шарика, девушка дышала, пошатываясь. Она шла. Не оборачиваясь. Так, возможно, прошло много лет — она ковыляла к цели, в которой не было уже никакого смысла, считая, будто мертвое — истинно мертвое, — может ожить. Она даже не сразу заметила ещё одного мертвеца и остановилась только когда на периферии зрения блеснуло нечто серебристое и тонкое, как сосулька. Меч. И вот она разглядела очертания темного существа в метрах примерно шести от себя. Их разделял коридор, целый коридор, из которого легко можно выбежать, но Одри застыла, как вкопанная, прижимая руку к кровоточащей ране. — Крыса, — только и сказал он, перехватывая меч поудобнее и вставая в стойку: лезвие оказалось чуть выше его головы, колени согнулись в присесте, спина нагнулась вперед и сгорбилась, будто он собирался не драться, а танцевать. Воин был облачен в кожаные доспехи с железными вставками. Челюсть у него была квадратная, впрочем, как и все лицо, глаза будто бы выпадающие из черепа, волосы черные. Это все, что успела заметить Одри, когда они скрестили мечи, и человек стал теснить её назад, быстрыми, не требующими большой силы движениями высекая искры о её клинок. Он был неимоверно быстр, быстрее вылетающей из костра искры. Одри не умела фехтовать, как не умела, к примеру, глотать пламя или стругать по дереву. Она могла рубить и кромсать, окружённая движущими и доступными мишенями, могла ударить с плеча или резануть по бедру, главное, чтобы удар свалил врага наземь. Но ей ещё не приходилось вступать в прямое столкновение с одним противником, одним мечником, что держал клинок уверенно, будто он продолжал его руку. Одри пятилась назад, лишь зная, что ни в коем случае нельзя подпускать его слишком близко к себе — держать дистанцию, ждать… вспоминать, как то же самое делали её друзья. Не говоря ни слова, точно откусив себе язык, но весело нахально улыбаясь, воин надвигался на неё, рубя стремительно, грубо, своим коротким легким мечом. И хуже было не то, что он почти всегда настигал Одри, и лишь отработанная за время путешествия реакция спасала ту от гибели, а то, что её клинок также врезался в его клинок. Она не могла порезать его, огреть рукоятью по голове, садануть гардой по щеке, ничего. Сердце екало, от каждого болезненного стука по груди раскалываясь, как хрусталь. Крещение огнём продолжалось. Он бился о её меч, металл сталкивался с металлом и отскакивал, быстро, резко, визжа при скольжении. Серия ударов, серия звонкий звуков, с которыми меч, как щит, отражает другой меч, несущийся со скоростью ветра и тяжестью смерти, на него — один-два-три, один-два-три! — и все шесть раз Одри удавалось отражать удары. Силы, дыхание, жажда справедливости, все покинуло её в тот момент, когда человек играючи лязгнул фактически концом клинка по её металлу, отвел вражеский меч в сторону и ударил её по лицу крепко сжатым кулаком и тут же, едва Одри потеряла ориентацию, ужалил режущей стороной лезвия в бок. Была вспышка. И голос, голос не слышный, но с отраженным через боль выпадом — девушка удалось поднять меч и отбить удар, летящий ей прямо в лицо, так что от столкновения оба клинка завибрировали, — становящийся все отчетливее. «Если у тебя в руках мой нож, бей в голову. Убивает моментально. Если у тебя труба — бей в живот. В голову тоже больно, но проблема в том, что череп охренительно крепкий. Бывает, люди выживают после удара о стену или обходятся лёгким сотрясением, со всей силы въехав башкой в фонарный столб», — голос девушки с ножом и их первый урок боя раздвоили восприятие Одри. Она вспомнила, как тогда приятно ныли мышцы и кипела кровь в венах, как Одри терялась в экстазе, забывая, что сражение идет понарошку. Она успела пару раз по-настоящему ударить Фриск и отразила несколько её ударов, представляя на её месте Уилсона и Чернильного Демона, как тогда казалось — единственных их врагов. И сейчас, почти побежденная в реальном бою один на один, Одри вспомнила, что у неё есть не только меч, но и кинжал. И она воспользовалась им, как завещали.***
Пляска смерти, танец мечей — стихия, в которой Фриск могла чувствовать себя на своем месте, но никогда — собой. Она есть в переплете, она есть в поножовщине, но не в мечах, не в их стремительном движении, что, синхронизируясь с ловкими ногами и руками вертится вокруг оси, как Земля вокруг Солнца. Вот и сейчас, отплясав под ритм железа свой убийственный танец, в котором не было ни грации, ни мелодичности, только резкие взмахи и быстрые, быстрее несущейся тебе в незащищенное брюхо судьбы, удары, Фриск подумала не о том, как хорошо поработала, а о том, как устала, как ей хочется прекратить этот кошмар. Были только кровь и крики, прерываемые в пике. Только холод в жилах и мысль, чистая, ясная, оттого и сильная настолько, чтобы заставлять продолжать бой: «Скорей бы все кончилось, скорей бы…». Когда последний мертвец пал, сраженный чьей-то вонзенной в глазницу арматурой, Фриск уперлась на подобранный у врага меч и опустила голову. В точно такой же позе застыла Эллисон, опираясь на свой клинок и подрагивая, словно внутри неё кости вели борьбу за власть над телом. Через секунду они подняли друг на друга взгляды. Фриск поняла, что смотрит на свою подругу, которая всегда появлялась вовремя, а Эллисон поняла, что смотрит на человека, которого считала мертвым и за которого заставила поплатиться своими полужизнями все эти неподвижные тела. После чего они разогнулись, и Эллисон, облегченно выдохнув, взяла Фриск за плечо и обняла — не нежно, также грубо, можно сказать «по-мужски», но до того чувственно, что на губах тотчас появилась улыбка. Рука командирши сжала ткань на спине, между лопатками, и Фриск пришлось пару раз похлопать её по затылку, дабы разорвать крепкие, сильные объятия. Продолжая улыбаться, она стиснула пальцы на плече Эллисон, хрипло вздохнула, опустила голову и спросила, глядя на окровавленную, усыпанную телами лестницу, которую они прошли, которую они, господи боже, прошли: — Ты жива? — Само собой. А ты? — Ешкин кот! В данный момент мне кажется, что я сплю, что я нахрен мертва. Она стерла со рта кровь. Прислушалась. Люди вокруг них громко дышали, переводя дыхание, и внизу, и сверху, со всех сторон раздавались крики и металлический скрежет. Это неслись помогать своим мертвецы, это сражались другие живые. Сотни, тысячи? Может, меньше десяти? Без разницы. Все они боролись, наполняя это обычно тихое, мертвое место звуками, давая отпор тьме, как члены Ночного Дозора многие годы назад охраняли Стену от армии белых ходоков. Наверняка скоро ещё пребудут. И снова придется драться. Драться, терпя боль, жаждая одного, но делая другое. — Как… как остальные? Эллисон разогнулась, сдула выпавшую на лицо прядь волос, и вдруг взгляд её превратился в нагревающуюся над ещё не потухшим огнём боя сталь. Глядя на неё, стало некомфортно, захотелось сжаться и все объяснить. Эллисон подумала о чем-то, сложила подходящие друг другу кусочки пазла и, нахмурившись, положила голову на плечо. А потом выпрямилась, как струна, и как будто умерла, сгорая в до краев наполнившем её огне. Пальцы на рукояти меча сжались, будто перед боем. Рассматривая её, Эллисон что-то поняла. Что-то неправильное. — Мы думали, они убили тебя, — с надрывом произнесла она вместо ответа. — Одри отправилась искать твой труп, а я с Марком и Томом мочу мертвецов, чтобы отомстить за тебя и Тэмс. От её слов на душе должно было потеплеть, но все случилось ровно наоборот. Внутри сжался каждый нерв, звякнули, разрываясь, струны души, разнося по телу невыносимую, пусть и не ощущаемую физически, боль. Фриск глядела на Эллисон пустым, напуганным взглядом, рот её раскрылся, судорожно втягивая воздух, пальцы крепче вцепились в скользнувший по полу и накренившийся меч. Почему они так подумали? Не та мысль. Но я же жива, жива! Не та мысль. Нужно сейчас же найти Одри. Вот нужная мысль, вместе с которой вернулись и эмоции, и окончательно пришла слабость. Сгорбившись, печально опустив взгляд, Фриск очень захотелось упасть и умереть со стыда, когда она представила, будто это случилось с ней самой, как Одри неведомым образом узнает, что её избили, избили до такой степени, что, кажется, она погибла. Фриск пришлось испытать те же эмоции в Монтауке. Когда Одри увез с поля боя Рыцарь, а Фриск и остальных чуть ли не насильно вытащили из кровавой мясорубки и заставили ждать, ждать, придумывая и ужасаясь собственным бесконтрольным фантазиям, что могло случится с ней. Может, тот Рыцарь убил её по чьему-то приказу? Может, ей удалось скрыться, но нанесенные Василисой раны не дали далеко уйти и, более того, начали гноиться, медленно убивая Одри? Одна мысль была ужаснее другой, и Фриск тонула в них, в этих страшных мыслях, от которых не могла избавиться обыкновенным «Да не могла она умереть!». Ещё как могла. Как любая из живых — уж кому, как не Фриск, потерявшей столько друзей и товарищей в сражаниях, не знать, какой смерть бывает внезапной? Увидев, что девушка не шевелится, поражённая услышанным, Эллисон ни капли не успокоилась. Наоборот, нечто распыляло её гнев с каждым прожитым мигом. Вот Эллисон толкнула подругу в грудь, и у той конец меча с характерным звуком упал на пол, вот оскалились зубы, сквозь которые со свистом вылетели слова: — Что они тебе пообещали? На тебе нет ни гребанной царапинки. А наши друзья… эти подонки знают, где они! Возможно, они уже пришли… возможно… блять! — глаза её полыхнули ненавистью, от которой захотелось расплакаться, настолько такая ненависть оказалась неожиданной и болезненной. Словно не веря, Фриск осмотрела свои руки. Ничего, ничего, даже имени Роуз на запястье. Ничего, что бы доказало её невиновность. И ведь правда — она, оказавшаяся в плену, из которого, всем было ясно, живой бы она не выбралась, вдруг выбирается, да ещё без видимых повреждений. Но пытаться сейчас объяснить Эллисон, что решимость вернулась к ней?.. Дыша, как перед боем, она внимательно следила за её движениями, и девушка знала — она не станет слушать. — Не притворяйся. Ты же, небось, уже знаешь, что происходит?.. Их друзья. Те, что у гаражей остались. Сейчас на них напали, они как-то узнали, но как, как это случилось? Фриск ведь ни слова про них не сказала! Даже имен не было, даже намёка на местоположение. Если Фриск и говорила, то только для того, чтобы позлить Роуз, повеселить себя, ведь только это могло сберечь в ней того человека, которым она хотела прожить последние мгновения. Сейчас мертвецы, эти неубиваемые, голодные, мстительные твари отправились на охоту на дичь, которая не подозревает, что по её следу уже идут. Или… Или все хуже? Они уже там, они рвут их на куски… Они убивают Генри и Захарру, Гетти, Рэн и Джейка! И если одни могли бы дать недолгий отпор, то что с другими? Сколько кто продержался в этом жестоком рейде? — Элис… — голос надломился, и, сражаясь со слезами, она отрицательно тряхнула головой. — Я никого не предавала. А если предавала? — Да ну конечно, — и тут меч отлетел от земли, выпрямился, как серебристая полоса, прочерченная в воздухе. Эллисон стала напирать, спускаясь, тесня Фриск. Без слов стало ясно, что может произойти. — Не ты, конечно, не ты. Ты же само благородство и верность. Ты не умеешь думать о себе, не способна врать друзьям, не сломаешься, когда тебе будут колоть наркоту и обжигать раскалённой кочергой кожу, — она со злобной издевкой ухмыльнулась и вытянула руку вместе со своим увесистым длинным клинком. Ничего, кроме горечи и злости, в её взгляде больше не было. Что же она ещё могла подумать? Она, сражавшаяся здесь фактически одна, она, где-то потерявшая Тома, она, так легко и естественно вписавшаяся в их компанию? — Элис… — От чего-то ей вспомнилась та звездная ночь в Городе Разбитых Мечт, когда Фриск возвращалась с ней и Томом к больной Одри, и между ними случился крайне забавный разговор. Вспомнила и то, как Эллисон спасла их от члена банды мясников и от Уилсона в лабиринте забытых вещей… — Я бы так не… — Заткнись! — и они скрестили мечи. Никто, один только худосочный потерянный, который до сегодняшнего дня никогда не сражался скальпелем, да вообще ничем не сражался, обернулся и увидел трех человек, приближающихся к ним тихо и осторожно, держа перед собой заряжённые ружья. Один крик, одно неверное движение — и он, и все его ничего не подозревающие товарищи умрут.***
Ночная битва в особняке, в его длинных, извилистых, как в лабиринте, коридорах продолжалась, звон железа и крики все усиливались. Но потом все резко смолкло — так мог бы застыть ветер, несущий с собой следы битвы, как быстроногий гонец. Продолжая ронять кровь, несмотря на наложенную впопыхах повязку, Одри шла вперед, вперед сквозь невзгоды и ярость. Что-то, как и всем сегодня сражающимся, не давало сегодня остановиться, отдышаться, сплоховать. Единственный сегодня сплоховал, но она этого не знала, это Эллисон, которой совсем скоро будет предоставлен шанс пройти, как и все остальные, очищение. Боевой крик, грохот: из резко распахнувшейся двери, замахнувшись топором, вылетел жуткого вида мужик в красной вельветовой куртке и фланелевой рубашкой под ней — с пучками редких волос на лысой голове, безумием в широко раскрытых глазах над смеющимся ртом. Топор рассек воздух перед лицом Одри, которая только чудом успела нагнуться назад и, сделав два неловких шага, увеличить расстояние между ними. Ноги предавали её — дрожали, теряли равновесие, путались, рука — скользила по рукояти тяжелого клинка, норовя уронить его. Мужчина рассмеялся, рассмеялся, как будто увидел что-то очень смешное, и топор со свистом вспорол пространство в считанных миллиметрах от Одри и со всей силы врезался в пол. Он не успел его вытащить — Одри, вскрикнув, всадила черный кинжал ему в горло. И он упал, ещё секунду издавая булькающие мокрые хрипы. Затем она перешагнула, вытирая кинжал о штаны и дрожа, как при конвульсиях, руку убитого. Также тяжко дыша, она направилась дальше. Открывая дверь за дверью, заглядывая в каждую комнату. Голова кружилась. Дверь. Перед глазами темнело. Дверь. Запекшаяся кровь жгла кожу. Дверь. Дверь, от которой вело шесть ступенек в маленькое серо-черное помещение, со всех сторон обложенное шкафами с инструментарием. Но не это привлекло внимание, а кровь, которая забрызгала весь пол, обломки стула, гвозди и перерезанные веревки, похожие на переплетения мертвых змей. Хромая, спустилась она туда и огляделась. Включила свет, свет яркий и расплывающийся, как масло в воде. Здесь стояла поразительная тишина, которая, воедино сварившись вместе с знакомым запахом, образовывала ни на что не похожее, не способное быть кем-то спутанным ощущение — здесь кто-то умер. Запах тот же, что из комнаты со скальпелем в лаборатории. Запах страданий, боли, мороза и тумана. Одри взглянула наверх, на распахнутую дверь. Ей показалось, что убитый может встать, войти сюда и зажать её в угол. Но этого не произошло. Однако она обошла стул и присела на здоровое колено лицом к выходу, коснулась рукой запекшейся крови окунулась в поток мыслей, который точно высох после непродолжительной борьбы. Пальцы блуждали по пятнам, таким большим, размазанным. На них кто-то лежал, кто-то дрожал, пытался встать, переворачивался. Гвозди на ощупь были ледяными, липкими, с них старой застывшей краской сыпалась кровавая крошка. Уже темная. Значит, тело унесли давно, но кровь появилась приблизительно часов пять назад, если не больше. Зуб — окровавленный, вырванный с корнем зуб. И кусочек окоченевшей плоти, возможно, содранный с руки, с бедра или, наверное, уха. Не нужно было много думать, чтобы понять, кого здесь убили и куда подевалось тело. Рыдания забились в груди, перекрывая воздух, живот скрутило, как при сильных спазмах, и Одри громко и часто задышала, сжимая в руке пару окровавленных гвоздей. «Ублюдки… ублюдки… ублюдки! — ударила кулаком по полу и направилась прочь, лишь бы избавиться от этого мерзкого запаха и ощущения холода внутри, будто ей в сердце угодил осколок льда. Мир закачался, и остаток Серебра, выделенного решимостью, что словно ещё витал в этом проклятом месте, нашептывал ужасные, похожие на безумие мысли: о гвоздях в кишках, вырванных зубах и распоротой плоти на самых незащищенных участках тела. — Чертовы ублюдки!». На последнем шаге Одри поскользнулась, врезавшись коленом в ступеньку, вытянулась с помощью рук и осела на пол. Запах, гвозди, кровь, шепот — все это вызывало желание истерически кричать, плакать, кромсать мечом любого, кто попадется на глаза, при том лишая сил на сопротивление. Одри обняла себя за плечи, уткнувшись лбом в пол, и хрипло задышала. У неё все забрали. Они убивают её друзей и родных, лишают надежды, питаются страхами. Сегодня, вынырнув из чернил, Одри считала себя очистившейся, преобразившейся. Считала, что смерть перестанет пугать её. Смерть останется в прошлом и будет принята, как шрам на груди. Но не все условия были выполнены. Больше того, существовали вещи, вывести которые из своего разума невозможно, как тяжелые капли диметилртути из крови. Возможно, это та самая вещь. Ты можешь почувствовать недолгое спокойствие и пропасть в бою, когда тебе будет просто некогда думать об утрате, но потом она вернётся, и все начнётся заново. Шатаясь, как после принятия яда, она направилась вперед по коридору, повернула, оцарапав руку о разбитое окно, за которое, чуть не упав, зачем-то зацепилась. Битое стекло хрустнуло под ногами, и снова зашуршал, приглушая неровный топот, ковер. Снова поворот, часть светло-желтой стены исполосована кровью, словно кто-то, умирая, съехал по ней спиной. Тем не менее, трупа нигде не было. Она обернулась — и увидела в конце коридора женщину. В окне за её спиной стояла черная темень, и лишь кромка блеклого света от люстры под потолком освещала её. Особенно выразительно свет падал на цилиндр, венчавший её темноволосую голову, и серые глаза, в которых, казалось, отражались блики серебряных свечей. В руке, увитой сетью кровавых ручейков, лежал знакомый нож.