Тройная доза красных чернил

      Треск веток и сучьев, ломающихся, как кости, доносился издалека, из космоса, хотя их, веток, сучьев и космоса, здесь не было. Некоторое время девушка просто лежала. Показалось, она превратилась в кляксу чернил, которую размазали по твердой поверхности, как сигарету. Дым завесой накрывал её, и его запах убийственной вонью забирался в нос, превращая нутро в пахнущее жаренным обугленное месиво. Потом она открыла слезящиеся глаза, ощутив весь спектр боли, что может ощутить тело при падении и дальнейшему скольжению по асфальту. И начала потихоньку, точно просыпаясь от долгого сна, приходить в себя. Вспомнила, что её зовут Одри, и что… кто-то нуждается в ней.       Она подняла голову. Её отнесло, верно, на добрые пять с лишком метров, и ненадолго, прежде чем Одри снова упала, ей открылся вид на фонтан огня, все ещё лившийся из подвала, напоминающий гигантскую свечу с праздничного торта, ярко-желтую в центре, оранжевую и кровавую сбоку — из пропасти, созданной Чернильным Демоном, билось пламя из глубин Ада. Том фактически лежал на Стивене, который, перекинув его руку через плечо, нёс его, как нёс одного потерянного с осколком меча в груди. Тут же появился Марк, и тот упал вместе со своей ношей. Другой Стив, который с битой, оттаскивал Эллисон, что, казалось, дымилась, как запеченное в духовке мясо. Все это не вызвало никаких эмоций. Из неё все вышибло, как при выстреле насквозь выплескивается кровь и вываливаются органы.       Но Одри встала и, бесчувственная, онемевшая с ног до головы, пошла к друзьям. Пламя трещало, отбрасывая яркие жаркие отблески и далеко тянущиеся тени. Потерянные выбегали из своих домов. Горели давным-давно брошенные машины, возгорание затронуло даже фасады далёких лавочек и магазинчиков, баки с мусором, уже наполовину оплавившиеся грязными серебристыми лужами, и асфальт. Ударная волна поразбивала все стекла в радиусе ста метров, если не больше, вырвала с корнем и согнула фонарные столбы и смяла дверцы машин. Все это она подметила также без эмоций. Особняк со всеми его обитателям превратился в пепелище, но не только он был разрушен: пострадали десятки, может, сотни потерянных.       Особняк превратился в пепелище. Мертвецы упокоены. Их похоронил огонь, подобный горе, и тонны пепла, горящих досок, стекол, металлов и камней. Мертвы Уилсон, Хэрроу, Роуз-В-Шляпе, Инга, все они нахрен мертвы. Одри остановилась, пораженная. В тот же час ушла боль, и вернулись чувства, сделав реальность более острой, настоящей: это ведь все, они выбрались, они живы.       О боже.       И она кинулась к подруге, к которой уже бежали остальные, и многие — даже не из участников только что отгремевший событий. Она поплелась, пока ещё медленно. Её ударили в плечо, будто не заметив, потом ещё и ещё. Раздались звуки, напоминающие сирены, кто-то кому-то кричал, предлагал помощь, спрашивал, что за херня здесь произошла. В сгущающемся непроглядном мраке, вязком киселе безумия, когда все перевернулось вверх дном и запуталось, как нитки, выпавшие из мотка, Одри чувствовала себя беспомощной и одинокой. Ноги заплетались. Затвердевшие мышцы снова обмякли, не давая нормально двигаться. Она не знала куда идти, дым клокотал в легких, сдавливая грудь, голова отяжелела, её содержимое превратилось в вату, тело показалось незнакомым и бесполезным.       Она направлялась к Эллисон и Тому, но глубоко в душе ещё не осознала, что те тяжело ранены, не поняла, зачем идет туда. На самом деле ей, оказавшейся в плену накатывающей, как неотвратимое время, паники (хотя она не чувствовала страха), не хотелось ничего.Что она здесь делает? Почему сорвалась с места, разве мысль о недолгой смерти созданий, не страшащихся на пару часов исчезнуть в небытие, её взаправду обрадовала? Кто она? Кто все эти черные люди, несущиеся в разных стороны, пинающие её, как будто её здесь не было вовсе? Куда идти? Везде эти люди, везде огонь и разрушения, где искать друзей, тех, кто все объяснит? Множество мыслей, похожих на тянущуюся слизь, нескончаемым, не имеющим границ потоком вихрем проносились в сознании, сметая последние воспоминания и путая понятие «личность».       И тут, как лучик света из тьмы (или её предвестник) появилось знакомое лицо — Фриск выскочила как будто из неоткуда, покрытая сажей, и загородила собой бушующее пламя. Миг счастья, испытанного, когда Одри, втайне напуганная, что с ней могло случиться что-то во время взрыва, увидела её живую и здоровую, мог бы продлиться долго, увязнув во времени, но ей не дали насладиться, ощутить в полной мере и обуздать. Её сразу бросили обратно в мир, где были пожар, смерти, кровь и раны, где случилось то, что случилось, и досада вместе с ужасом вбили последний гвоздь в крышку её гроба…       — Одри! Ты в порядке? Все хорошо? Ты не ранена?       — Эллисон… Эллисон… Элис… — сорвалось с уст, и мысли запутались, запуталось все, и Одри, в попытках заговорить нормально, продолжила: — Она… она…       — Идём, — девушка потянула её за собой, как будто тащила нагруженную зерном повозку. — Т-ты там очень нужна… — в её голосе неприкрыто прозвучал безумный страх и мигом пропал, точно, случайно вырвавшийся, был незамедлительно выловлен и отправлен обратно за решетку. — Вперед!       Она смотрела на кольцо, обступившие тело, и Одри подумала, что Эллисон, человек, которого она считала своей подругой, была мертва. Но нет. Её голова, скрытая тенями, шевелилась, изо рта изредка вырывались тихие крики боли. Внутри все стянуло узлом, и Одри чуть не грохнулась на колени. Вокруг её взора тени стали вдруг плотнее и подвижнее, и показалось — сейчас случится обморок. Но нет. Взгляд застыл, пригвождая разум к телу, на суетящихся людях и на Эллисон, которая, держа Тома за руку, твердила, плача, как не хочет умирать. Одри видела половину её лица, целую и почти невредимую, но один раз, когда она полностью повернула голову в их сторону…       — О боже…       Фриск повела её за собой по усыпанной пеплом и сажей земле к Эллисон. Спокойствие, такое прочное, как ледник, не позволило сломаться окончательно, когда Одри, пошатнувшись, взглянула на подругу, её не затошнило, ей не захотелось кричать. Её сердце сдавила жалость. Одри упала рядом с Эллисон, поймала вторую её руку и улыбнулась, думая, что та смотрит на неё, пока не осознала, что глаз — целый глаз, — женщины закрыт. На миг Одри собиралась обратиться к ней Силой и узнать, что могла бы сделать, чтобы починить её, чтобы отрастить кожу и глаз заново, чтобы вернуть Эллисон её красоту. Но услышала протестующий стон внутри себя и не смогла — подумала, как умрет, ничего не добившись, как всех подведет. И лишь сказала, почувствовав, как рука Фриск сжала плечо:       — Ты молодец, Элис. Ты настоящий герой.       И та улыбнулась. Обожженная часть лица оскалилась, обнажились зубы и десны, и слезы потекли по здорово, пусть и очень грязной, щеке из здорового бледно-желтого глаза с большим черным зрачком. Теперь она выглядела, как её злой двойник, Алиса Ангел. Тот же оскал, та же оплавленная, как воск, белая кожа, но ничто из этого не вызвало ужаса и омерзения, ведь это была все ещё их Эллисон, Эллисон, получившая столь ужасные шрамы, спасая свой мир. Одри поняла, что её душат слезы, когда Том прильнул носом к шее подруги, поскуливая, когда Марк достаточно жестоко схватил его и оттащил, говоря, что здесь кто-то представился врачом и уже несёт все необходимое. Одри хотела уже положить ладонь на грудь Эллисон, увидеть её такой, какой она была: все её повреждения, все целые части, все варианты исцеления, как было с Томом в метро, и плевать, сколько будет потрачено.       Но тут её плечо кто-то требовательно сжал, и она услышала голос совсем близко к себе:       — Очнись, Одри, очнись… ты нужна ей живой. Улыбайся, говори с ней, но не делай этого. Пожалуйста… — и девушка закивала, смахивая влагу с лица и надевая на себя неуклюжую, ненастоящую улыбку. Слова подействовали безотказно: живо представилось, каково сейчас Эллисон, как горит каждый лоскут её пострадавшей кожи. В такие моменты людям нужно утешение. В такие моменты людям нужны внимание и любовь, чтобы снять хотя бы часть боли. — Вот так, умница! — её чмокнули в щеку и покинули, оставив без живого тепла. Фриск отбежала к голове Эллисон и устроила ту у себя на коленях. — Эй, Элис! Элис, Элис, Элис!       — Чего тебе, сволочь, блять, окаянная? — женщина даже смогла заговорить, корчась, шипя и плача. Мат, полившийся с её языка неостановимым потоком, дал понять — Эллисон очень даже в сознании.       — Ничего особенного, просто хотела сказать, что я теперь твой главный фанат, — шутливо ответили ей. — Когда встанешь, дашь автограф?       — Я распишусь на твоей сранной заднице этой сранной ногой, если не заткнешься! — и все же она рассмеялась — нервно, искренне, сквозь боль. — Сука… сука, как больно!       — Я подготовлюсь к столь важному событию. Когда будешь готова? Завтра? Через недельку? — пропустив мимо ушей оскорбления, заулыбалась Фриск и ласково зарылась пальцами в её волосы, массирую виски. Вероятно, выбешивая своим бесконтрольным водопадом слов Эллисон и, что самое важное, заставляя ту забыть о травмах.       — Какой «завтра»? — вклинилась Одри. — Она тебе прямо сейчас хочет врезать. К слову, Эллисон, могу в этом помочь. Мне не нравится делить с кем-то фанатов.       — Как я вас обеих ненавижу, — но женщина только крепче сжала запястье Одри, наверное, холодное, как снег, по сравнению с многочисленными ожогами. — Боже, гадины… где этот придурок Том? Он нужен мне… он мне нужен…       — Уже репетирует свадебную речь, — хихикнула Фриск. — Он аж заговорил от радости, когда понял, что ты решила задержаться в мире живых.       На самом деле Том чуть ли не падал на Марка, который одной рукой держал его за грудки, а другой один раз ударил в лицо, приводя в чувства. Их носы соприкасались, один взгляд, пылающий и чуть ли не искрящийся от всевозможных чувств, был направлен на другой, полностью равнодушный, пустой. Том был в шоке. Гребанный Том, всегда собранный, сердитый, будто бы железный изнутри, сейчас безвольно висел в руке Марка, который пытался вернуть друга сюда, в этот момент, где страдает его подруга и где он нужнее всего. Отстраненной частью разума, возможно, подсознанием, Одри пришла к выводу, что он сейчас совершенно бесполезен, что он не сможет помочь Эллисон, как бы того в действительности ни желал. Он сломался в самый важный момент, и с ним заодно чуть не сломалась Одри. Поэтому она продолжила говорить с Эллисон, уже четко решив — если той отшибет память, она без зазрения совести соврет, что Том был рядом от начала и до конца.       — Ты им таких люлей раздала, что, несомненно, у этого их Темного Господина появился суеверный страх от звучания одного твоего имени. Как лучше: Эллисон Грозная или Эллисон-Убийца-Смерти?..       — Боже, Одри, зашей ей рот!.. Когда я встану, клянусь блядским богом, я попытаюсь её задушить! — она смеялась, и смех этот походил на лодку, прыгающую по волнам. Затем, также смеясь, женщина стукнулась обожженным кулаком с облезшей красной кожей, натянутой на кости, с кулаком девушки с ножом, и проронила, улыбаясь: — Эллисон-Которая-Спалила-Их-Нахуй…       — Звучит ещё круче! — оценила Одри. — Прям как… Как у викингов, — она убрала подпаленную прядь к остальным волосам, черным, как смоль, пахнущим дымом. И подумала, что, если Эллисон как-то и называть отныне, то связанно с пожаром, в котором она уничтожила армию мертвых. В этот момент, стоило ненадолго замолчать, воительница снова заплакала. Она потянулась было рукой к ожогам на лице, но Одри удержала её, не дала причинить себе ещё больше боли.       — Я не хочу умирать… я же не умру, правда не умру?..       Пламя, затронувшее её, прижгло порезы и раны, поэтому кровью она не должна была истечь. Совсем другое — возможное заражение или что там бывает после подобного. Но хотелось верить, что огнём Эллисон не убить, как не убили её все битвы, в которых она принимала непосредственное участие, как не убили Путаница и постоянный голод.       — Нет, нет, милая, не умрешь, — зашептала девушка. — Ни за что. Мы не позволим.       Врач уже приближался: вот он, старый знакомый с натянутыми на лоб огромными очками, безумным, но веселым блеском в глазах, и весь обвязанный веревками для скалолазания. Он прижимал к груди огромную сумку с инструментами, рядом с ним хромал потрепанный потерянный, который стал участником этой страшной бойни. Он указал пальцем на Эллисон, что-то сказал, Портер часто закивал, не оглядываясь на него, и кинулся, расталкивая толпу, к раненой. Когда он сел на колени и стал рыться в сумке, он до последнего не замечал Одри и Фриск. А когда увидел — глаза его расширились, из груди вырвался удивленный вскрик, и он произнёс достаточно громко:       — Бобби! Элеонора! Что вы здесь делаете?!       — Вы его знаете? — давясь вдохом, спросила Эллисон.       — Да, знаем. Эллисон, это Портер, вы с ним уже пересекались в битве за бобину, которую ты, само собой, не помнишь, — заговорила Фриск. — Он абсолютный псих, но, вообще-то, это не мешает ему быть крутым челом. Портер, а это Эллисон, осторожнее с ней, она герой.       — Да, она обожглась, когда готовила зомби во фритюре, — не удержалась Одри и, встретив смеющийся взгляд Эллисон, у которой часть улыбки чуть не настигла ушей, поняла, что не зря решила пошутить. — Так что будь предельно аккуратен.       Он важно кивнул и заметил:       — Вам бы, леди, тоже к врачу сходить. Вот, у одной кровь носом, а у второй вся грудь…       — Спасибо за напоминание. Кстати, ты настоящий друг, — с этими словами Фриск хлопнула Портера по плечу, и Одри, предварительно дотронувшись губами до костяшек пальцев Эллисон, поднялась, уводя за собой девушку с ножом. Портер их уже не слышал. Он обратил все свое внимание к пациентке, к её плоти, красной, белой и черной, обугленной и вспузырившейся, обретшей неестественную черствость, соседствующую с гладкостью, которую обретает кожа при мытье в кипятке. Одри хотела бы обнять приятеля, спросить, как он и Борис, как живет город, которого нет, но побоялась отвлечь. И девушки с тяжелым сердцем, однако зная, что сделали все от себя зависящее, покинули Эллисон. Держась друг за друга, точно страшась падения в бездну, они направились к друзьям.       Расталкивая потерянных, которые от чего-то не нападали на них, хотя по логике их поведения первым делом они должны были обеспокоиться убийством людей, изгадивших им жизнь на ближайшие тысячи часов вечной ночи, Одри поковыляла к то пропадающим, то снова оказывающимся где-то поблизости Тому и Марку. В следующий момент, стоило толпе рассосаться, она увидела, что вместо Марка телом управляет уже Стивен — он сидел на корточках возле дрожащего и прижимающегося к своим коленям пса и что-то шептал, касаясь пальцами его предплечья. Одри остановилась, наблюдая за ними, за этими несвойственными Марку «телячьими» нежностями. Потом она разглядела того потерянного с обломком меча в теле: тот, уже залатанный, разговаривал с другой потерянной, что-то выпрашивал. Члена банды Василисы нигде не было. Будто исчез.       Внезапно на девушку накатила такая сильная усталость, что она, из последних сил добравшись до грязной от сажи скамейки, тут же села и закрыла глаза. Сердце заходило ходуном, больно колошматя по ребрам, руки, казалось, готовы были отвалиться вместе с плечами. Душа захворала. Так болеет человек поздней осенью и умирает, если подхватил нечто серьезнее гриппа и не стал лечиться. Послышался шорох, и кто-то сел рядом, осторожно, не дыша лишний раз и стараясь не тревожить. Затем пальцами дотронулся до лица, давая прижаться к своей ладони. Весь хаос, которым стал мир, исчез. Появление Фриск оказалось раскалённым ножом, который, разрезав воспаленную кожу, помог гною выплеснуться наружу — и стало легко, свободно, тихо, понятно, когда оно вышло.       — Ты в порядке?..       Её рука лежала на кровоточащей щеке, но Одри совсем не чувствовала боли. Она смотрела на Фриск, приходя в себя маленькими осторожными шажками, и видела в прилетевшей на помощь девушке нечто, что видят моряки, едва вдалеке замерцает звезда, плененная в маяк. Оцепеневшая и дрожащая, Одри обняла любимую и прижалась к ней, заставив ту смолкнуть. Фриск ответила тем, что положила руку ей на затылок. Касаясь лицом её шеи, Одри не слышала ничего, кроме дыхания близкого человека и своего собственного. Этот самый близкий человек сейчас прижимался к ней, бестолково, без капли разума в глазах, наблюдая за неподвижным, но столь прекрасным ночным небосклоном, к которому вздымались хвосты дыма. Все вселенная перестала существовать, дабы восстановиться.       — Все нормально? — снова спросила Фриск, согнувшаяся, истекающая кровью. Одри безвольно повисла в её руках. Ясно соображая, но пока безуспешно восстанавливая контроль над телом. Она не знала, что ответить. В сознании было пусто: там умерли, испарившись, мысли беспокойные, радостные, утешающие, болезненные, вызывающие гнев. В некотором роде, Одри сама стала куклой колдуна. Пустой. Неживой.       — Нет, — не стала она врать. — Я хочу домой. Я хочу, чтобы все это кончилось, и чтобы никто не умирал…       Фриск не ответила. Вместо этого она сказала:       — Я тоже очень хочу домой. И я молю богов, чтобы здоровье Эллисон пришло в норму. Ты должна сейчас успокоиться. Просто успокоиться, — она прильнула лицом к её плечу, закачавшись, переложила руку с затылка на её спутанные волосы и погладила их. — Скоро мы окажемся дома, и все будет хорошо, и мы поговорим и все обсудим. Только дыши. Дыши. Вдох через нос, выдох через рот, все как всегда. Расслабь мышцы. Отдыхай. Думай о том, что тебя успокаивает.       Одри больше не ощущала объятий. Она все ещё лежала в них, слабая и уязвимая без сгоревшей в пожаре брони, которая закрывала психику в течении всего боя. Она находилась в круге родных рук, которые единственные могли спасти её от бегущей толпы, запаха огня, беспокойства за друзей, ужаса при мысли о пережитом и травм. И чувствовала, чувствовала тепло живой кожи, от которой пахло дымом и кровью, а также — жизнью. Прошло, наверное, несколько минут или томительных секунд. После — целая вечность. Постепенно дышать стало легче: привычка делать одинаковые по длине вдохи и выдохи и прокладывать между ними одинаковые интервалы вернулась. Дыхание выравнивалось. Грудная клетка и легкие переставали болеть. На место боли приходили сонливость и покой, точно ничего страшного не случилось.       Вдох. Выдох. Вдох. Выдох…       Одри подумала об Эллисон, которая просто обязана выжить, которую она хотела бы увидеть ещё, но дойти до которой не осталось сил. О том, как там друзья, сражавшиеся совсем в другом месте, кого из старых печально знакомых мертвецов встретила. Подумала, как невероятно то, что Том, раненый, на один миг показавшийся Одри мертвым, разобрался с Хэрроу. Как безумно то, что они прошли эту проклятую лестницу. Как больно горит каждый перелом. И самое удивительное, великолепное: это все. Конец крещения огнём.       Вдох… выдох… вдох… выдох… усталость, тяжесть на веках, тишина в душе…       Одри подавила слезы и всхлип. Услышала, как кто-то продолжает шептать не то утешения, не то обещания, сопровождаемые совершенно глупым, не смешным юмором: «Когда Эллисон придет в себя, Том прибьёт её, зуб даю. А когда Марк допрет, что Том до смерти избил этого старого утырка, боюсь, нам придется их разнимать… О, представь, как посмотрит на нас Генри, когда мы ему все расскажем! Просто представь, представь его физиономию, когда ты подойдешь к нему и скажешь: эй, бро, моя подруга устроила бум, которому позавидовал бы Оппенгеймер, и у нас теперь будет шашлык из зомби!».       Когда внутри все улеглось, Одри вздохнула, словно выпуская из себя последнее облачко яда, и взглянула на девушку с ножом.       — Тебе лучше? Может, привести Стивена и Тома?       — Нет. Нет, нет, нет… лучше расскажи, что произошло с тобой, — голос сорвался. — Мне важно знать, как ты. Вот я тут сижу, ты обнимаешь меня, утешаешь, хотя сама…       — Там, в плену, я нашла себя, — таинственно произнесла Фриск. — Не могу сейчас собраться с мыслями, объяснить, но… я нашла в себе решимость. Она никуда не уходила. Она просто дремала, ждала, когда я вспомню, кто я и ради чего мне стоит жить, — услышав в ответ молчание, она отстранилась, и Одри увидела, как качнулся на её шее амулет, полностью скрытый кровью, но и так она поняла, что это за амулет и кому он принадлежал раньше. Она ничего не спросила. Глаза её не округлились, вздоха вместо непроизнесенного вопроса не случилось. Одри удивилась, только тихо, про себя и совсем немного. — А потом… что ж. Потом я выбралась, встретилась с Эллисон, которая заподозрила меня в предательстве и попыталась убить, переубедила её, помогла в сражении и ринулась искать тебя. Я бы сразу так и сделала, но бросать друзей было бы не очень, сама понимаешь… И вот я нашла тебя и… даже не знаю… я увидела тебя, сражавшуюся с полчищами мертвецов, и я подумала, что теперь-то все на своих местах.       Одри улыбнулась.       — И теперь я здесь. И… я хочу сказать, что я счастлива, да так, что обоссаться могу. Я дышу. Я вижу. Мои друзья живы. Жрать хочется и спать. Может ли быть что-то лучше? — запальчиво докончила она. Её мысли совпадали с мыслями Одри о жизни и втором шансе, который был им дан, и вера синей яркой искрой зажглась в сердце. Жить, жить ради жизни, ведь она — это ощущения, чувства, эмоции. Она бывает плохой и хорошей, и это значит, что она настоящая. Правильно ли радоваться, когда твоя подруга ранена, когда у твоего друга на время пошатнулся рассудок, когда ты в действительности не знаешь, что случилось с твоими друзьями, обороняющими вашу базу? Возможно, с моральной точки зрения это неправильно, это и есть чистый эгоизм — твоя душа должна болеть за них, ты должен беспокоиться только о них… и все же людям свойственно радоваться искре света в кромешном мраке. И Одри купалась в этой радости: в темный час она не одна, и кто-то, любящий её, сейчас здесь, с ней, и он здоров.       — Я так тебя люблю, — произнесла Одри спустя время — целых десять секунд после рассказа девушки с ножом. Их лица оказались на расстоянии считанных сантиметров. Одри и Фриск уставились друг на друга, в глаза, карие и золотые, горящие пронзительно ярко после всего произошедшего. И Одри не могла наглядеться, ведь прав был брат: жизнь — великий дар, позволяющий нам наслаждаться всем, в том числе и взглядом на любимого человека. — Что, будь у меня шанс, я бы взяла тебя в охапку и убежала, никому ничего не объясняя, не спрашивая ни у кого разрешения — лишь бы ты была со мной, и твой голос пел мне ночью и днем. Голос, которым ты говоришь порой столько несусветного бреда, но столько добрых и искренних слов.       Одри из прошлого ни за что бы не поверила, что когда-нибудь скажет нечто настолько откровенное. Особенно скажет любимой девушке, от вида которой прыгало сердце, близость которой внушала надежду, что мир ещё не слетел с катушек. Она наблюдала, как краснеют щеки, как кровь от них распространяется вверх и вниз, к корням волос и шее, но не ощущала ни смущения, ни стыда за сказанное: она просто сказала первое, что пришло на ум, самое честное. Одри настолько сейчас любила эту дуру, что всерьез думала, не украсть ли её, лишь бы она была всегда с ней.       — Не думала, что буду так рада чьему-то желанию меня украсть, — Фриск наклонила голову, собранными в лодочку ладонями пряча улыбку и сдерживая слезы. Затем она взглянула на Одри. Этот взгляд… этот взгляд мог бы устроить лето посреди зимы, и столько там было тепла и невысказанного чувства, что сердце тогда могло выпрыгнуть из груди, ведь кто-то любил её вот так. — Черт… умеешь ты вгонять в краску… даже как-то… это…       Она приблизилась к девушке с ножом. Их носы соприкоснулись, и наступило недолгое молчание. Улыбаясь, они смотрели друг на друга, и каждая думала о чем-то своем. Они благодарили судьбу, что не случилось худшего. И ощущали сильное, похожее на горячий воздух, радостное чувство, распирающее грудную клетку: все взаправду кончилось, пришло время убрать клинки и отдохнуть перед последним, самым страшным боем.       — Я тебя тоже люблю, и если бы ты сейчас сказала мне съесть перец чили и встать на голову, я бы съела перец чили и встала на голову без всяких вопросов, — прошептала Фриск и издала тихий смех, который окончательно успокоил Одри.       — Ага… — она больше не могла говорить.       Она склонила голову к плечу, прикрыла глаза, слыша, как бешено колотится сердце, приблизилась ещё немного. С уст сорвалось приглушённое любимое имя. Имя живой, настоящей девушки, которую Одри потеряла и обрела вновь. Её обожгло выдохом, в котором послышалось второе, её собственное имя, и внутри, под сердцем, все приятно свернулось. Она услышала шорох, почувствовала касание кожи к коже, после чего теплые губы прижались к её рту. Физические тепло и мягкость столкнулись с морем чувств. Пронзенные приятным ощущением спокойствия и любви, одна вжалась крепче и на миг отстранилась, чтобы снова прильнуть к любимой и поймать её воздух, а вторая, кажется, внутренне разрыдалась, чувствуя на губах прохладу чужих (родных) губ. И обе были счастливы.

***

      Генри был жив. Он знал это точно, так как болела каждая клеточка его тела, болело даже то, что болеть не должно. Но он продолжал двигаться, а когда не мог — чувствовал, морщась, как его поддерживают за грудь и спрашивают, хочет ли он отдохнуть. Только Генри не мог себе позволить такой роскоши. И он брался за очередной труп и тащил к костру, от которого распространялся отвратительный паленый запах. Он боялся, что те снова оживут, и в этот раз отбиться не удастся. Он боялся, что труп вдруг вскочит, безногий, одним прыжком окажется на груди Генри и обломками зубов вцепится ему в горло.       В следующий раз, когда они вернулись к дому, Чернильный Демон лежал, хрипло дыша, почти спал. Рядом с ним, глядя бездумными темными глазами из-под густых полуприкрытый ресниц в черное небо, лежала Захарра. Кровь на её голове запеклась, наложенная повязка, оттягивающая череп, пожелтела и покраснела. Генри дружески толкнул Джейка в грудь, мол, я скоро вернусь, и подошел к друзьям. Чернильный Демон повернул к нему голову и душным, пахнущим гнилью дыханием обдал его бледное лицо.       — Она будто… закрылась, — произнёс демон и раздраженно клацнул зубами. — Дура.       Захарра вдруг улыбнулась уголками губ.       — Ты напоминаешь моего брата, чувак. Он такой же… был таким же ворчуном. А вообще, не бойся — она вернётся. И перестань так скалиться, будто тебе все равно, ты только и делаешь, что говоришь об Одри, демон ты наш волнующийся…       Генри хотел бы улыбнуться также, как она. И не смог. Все выше живота как будто обледенело из-за замёрзших непролитых слез. Ему было невыносимо жаль Харви, жаль, что все случилось так, как случилось, ему было жалко себя и людей, с которыми он дрался бок о бок и которых подвел. Захарра не могла встать и то и дело хныкала, описывая непрекращающуюся давящую боль в голове, «точно её череп сужался, намереваясь раздавить её крохотный мозг». «Белые плащи» при всей своей неуязвимости и божественной помощи оказались ужасно вымотаны, хуже того — не все раны на них зажили, будто они намеренно не использовали целительную силу брони… Или Хонсу отвернулся от них.       Он положил руку на морду Чернильного Демона, погладил, как пса, от чего тот зло ощерился и стал порыкивать. Генри не обратил на его недовольство внимание — знал же, что притворяется. И подумал, куда пропала его злость, куда пропал колючий ком, царапающий сердце каждый раз, когда он видел или слышал о Харви Дрю — самом хреновом друге на свете. По хорошему, Генри должен был ненавидеть его ещё больше, ведь из-за него, возможно, мертвы их друзья. Харви мог остаться в проклятом особняке и помочь хотя бы Одри. Но он ушел, чтобы помочь здесь. И теперь Фриск мертва на все сто процентов, а Одри, Эллисон, Том и даже Марк приблизительно на восемьдесят-девяносто. А гнева не было. Совершенно.       «Все будет хорошо, — хотел бы Генри сказать другу. — Они вернутся».       И он бы соврал. Мысль об этом больно кольнула в грудь, и мужчина зажмурился.       А потом…       Чернильный Демон вдруг расслабился под его рукой, стал мягким и податливым, как пластилин, точно у него в один миг пропали все мышцы. Генри встрепенулся — ему словно в затылок уткнулся носом ветряной пес, призывая погулять с ним, — и поднял голову. Харви уставился куда-то за его спину, его израненное тело посыпала дрожь, после чего он зашевелился: лапа, ранее прижатая к груди, переместилась на землю, когтями подняв немного пыли, хвост взметнулся, подобно змее, к ночному небу.       — Помянешь черта — и вот он, тут как тут, — произнесла Захарра, победно улыбнувшись и уставившись на Харви. — Ну что, выкусил?       Генри обернулся. И увидел, что к ним приближаются ещё пока темные фигуры, но он знал, просто знал, как знал Харви, который услышал голос сестры в своем сознании — это они. Высокий белый силуэт, за которым развивался призрачный шлейф, нёс на руках тело женщины, прижимающейся половиной лица к его нагруднику, рядом с ними шли пес — уши торчком, глаза блестят на свету, — и девушка, которая сжимала руку раненой. Та наклонилась к последней, идущей чуть поодаль, хотела было и её за руку взять, но не успела — та сорвалась с места, не замечая, как её окликают, как просят «не споткнуться о трупы».       — Она сказала: «Меня так легко не убить», — сообщил Харви и улыбнулся. — Не говори ей, что я волновался, окей?       — Я думаю, она и так все знает, — не стал его обнадеживать Генри Штейн и помахал рукой вернувшимся из боя воителям.