***
Битва казалась смерчем из крови и воплей, смешанных с вонью мертвецов и холодом, на беспорядочную, жестокую, стремительную гонку со смертью. Сама Одри чувствовала себя плененной под стеклом стрелкой компаса, сбитой сильным магнитом — боль утонула во вращении и азарте, все три времени, в которых она жила и собиралась жить, слились в одно, и она просто бежала, уворачиваясь, разрывая на куски мертвецов и лишь иногда останавливаясь, когда они разрывали её. Тысячи искореженных лиц были обращены к ней, так отвратительно-интимно близко, серые глаза вдруг перестали быть пустыми — в них словно вкачали искры жизни, вернули первоначальный цвет. И владельцев этих глаз бросили, ничего вначале не понимающих, в мясорубку. Возможно, Одри убила всего троих. Возможно, как она и думала, больше десяти или двадцати, и это число продолжало расти. Она перерезала глотки, вспарывала груди точно по линии, разделяющей обе части грудной клетки, вбивала лезвия в черепа, пронзала глаза и рты. Не было ничего, что могло бы остановить её, ставшую бездушной, в некотором смысле тупой, как машина, как стальной зверь. Они ей мешали. И поэтому она их убивала, продираясь к свободе, думая, что ей всю жизнь придется бороться за неё. Выныривать из чернил, вырываться из пут соблазнов Силы, до смерти сражаться с каждым гребанным ублюдком, что решит её отобрать. Сможет ли Одри быть свободной потом, когда все кончится? А кончится ли? Ведь они бессмертные. Вот, недавние трупы, которым отруби палец — и они ничего не почувствуют. Теперь они стоят, кричат, дерутся с ней, хватают за локти и шею, пальцами лезут в рот и ноздри, закрывают глаза… Она знала другое. Сейчас творилось истинное крещение огнём: она сгорает в пламени, её раны пылают, как ожоги, а кровь в жилах кипит. Ослепленная туманом боевой ярости, рыча, шипя, нанося удары, ломающие кости и выбивающиеся суставы, безжалостно и, возможно, жестоко настолько, что такого даже мертвые подонки не заслужили, она не замечала, что этих самых подонков умирает намного больше положенного. Они умирают там, где она физически не смогла бы оказаться, умирают, захлёбываясь в крови и крича, кидаясь на цель и не достигая её, те, до кого она бы не дотянулась. Не болела грудь. Не ныли израненные руки. Не ломило спину. Не билось сердце, что-то предчувствуя и не бредили вдруг пробудившийся разум. Тогда Одри не существовало, и она не могла задаться вопросом: «Кто же здесь кроме меня?». Они на миг пересеклись, две промчавшиеся друг перед другом молнии, которые тут же поглотили толпы мертвецов. Полетела голова. Сердце лопнуло от резкого удара кинжала. Нож увяз в чьей-то голове, застрял, потерял ценность — Одри уворачивалась от свистящего над плечом топора. Ещё на миг они столкнулись спинами, как пружины, отскочили друг от друга и снова закружились подхваченными сильным ветром снежинками. Также, как и она, ничего не замечая, Фриск вырвала из трупа свой нож, не задав себе ни одного вопроса — держать его в руке и кромсать им врагом, при этом продырявив мечом чье-то брюхо и там же его бросив, было правильно, просто правильно. Она взмахнула им, рассекая лицо человека с длинным, красным на кромке мечом, после чего вонзила ему между лат под мышкой, и его лёгкое разорвалось, впустив в себя волну крови. Одним коротким движением ослепила ещё одно. И не заметила, как таким же естественным жестом Одри вырвала уже её меч и размахнулась им, как своей трубой. Лишь на третий раз они все осознали. Они помчались навстречу, увязли в толпе, разгоняясь — и время точно остановилось для них двоих. Они оглянулись друг на друга через плечо, ведь улетали в диаметральные направления: по сути каждая за спину другой. Одри увидела, что Фриск, которую вот-вот поглотит оскаленная клинками тьма, смотрит на неё, и в её глазах появляется понимание. Одри не знала имени этого чувства, что пронзительным острым копьем прошило грудь насквозь: чувство было и приятным, и болезненным, и светлым, таким светлым, будто внутри у неё зажглось солнце. Фриск увидела, что Одри, которая скоро снова исчезнет, как недосягаемая звезда на ночном небе, глядит на неё. И надежда стерла на миг проросшую личность. Жива, жива, жива, здесь! Это девушка с ножом, подумала Одри, она здесь, здесь! Протяни руку, окунись в поток — и окажешься рядом с ней. Такой реальной, любимой, нужной в этой бесчеловечной, кровавой битве, где нет места любви и пониманию, где выживание есть убийство и где яростная решимость очищающим огнём сжигает прочие чувства. И все станет как прежде. Решимость станет другой. Не сражаться, а лететь сломя голову к своему счастью и трепетно любить. А потом бой разлучил их — занавесом звенящего металла и движущихся, пребывающих в таком же кровожадном остервенении, людей. — НЕТ! — заорала Одри, сама ещё не понимая, что увидела, было ли то правдой или сном. Она размахнулась мечом, рубящим ударом почти полностью лишив кого-то руки, после, выдирая его, угодила режущей частью лезвия другому в шею, вырвала, подняв фонтан крови, представилась под удар — самый конец чьего-то меча рассек лопатку, и Одри пришлось вступить в краткую дуэль. Показалось, её теснят. Показалось, её душат, но уже не зловонием, а болью, такой детской всеобъемлющей обидой, когда ты увидел то, чего страстно желаешь, и не получаешь. Надежда, любовь — это стало её дыханием, двигателем, чистой искрящейся энергией заполнившей разум. Она стала прорываться. Она срубала людей, как деревья, и следующий взмах, который, казалось, мог бы доказать существование Фриск — убери этих четверых, или десятерых, не важно, — и увидишь её спину… вдруг был остановлен. Знакомое лицо, недавно неподвижное, с примерзшей к коже безумной улыбкой. Человек в вельветовой куртке улыбался ей своими белоснежными зубами на сероватом лице, и он же остановил её меч, лезвием топора проскрежетав по нему. Сотни рук схватили Одри сзади, разводя её плечи в сторону, не давая дернуться. Топор полетел на неё… — Одри! — послышалось из дальнего космоса и над самым ухом: имя, выкрикнутое любимым родным голосом зажгло огонь в ней, что-то перевернуло, как в гневе отброшенную шахматную доску («Фриск, Фриск, Фриск!»). Она помнила, что умудрилась пальцами перевернув меч и уколоть кого-то так, что хватка сразу ослабла, и топор, направленный ей в грудь, миновал, ударившись рядом с её ногами. — Одри! — её звали, к ней рвались, разбивая черепа и вырезая красные полосы на глотках. И девушка стала звать в ответ, надрывно, истерически, желая верить, что это не шутка больного разума. Мимолетом Одри увидела, как некто повалил мертвеца на пол, не сбавляя темпов, ужалил второго в шею, так что его металлическое жало по самую рукоять оказалось в кровоточащей плоти. Правда? Неужели правда? — Фриск! Как в тот раз, много-много месяцев назад, в битве за бобину. Они вместе, они одно целое. Только нет тех, кто сражался бы с ними вместе — они были разобщены, и их боль была разной, не резонирующей с друг другом и не укрепляющей их единство. Вспомнив, как считала девушку с ножом погибшей, но которая оказалась жива и смогла вселить в неё веру бороться до победного, Одри ощутила небывалый прилив сил. Все повторялось, и сейчас повторилось то, что Фриск жива и сражается рядом. До неё только нужно добраться. И она пошла навстречу прямо идущей к своей цели девушке с ножом, которая оставляла внушительные бреши в толпе врагов. Одри крутилась, не давая тварям задеть себя, стуча клинком по их клинкам, уходя в поток и выныривая, дабы использовать нестабильную, но работающую руку со спиралью. Она знала, куда идет и к кому, и жаждала этого, как отчаявшийся идет на клятву, гласящую, что потом все будет хорошо. «Я иду!», — обе хотели бы крикнуть. И они оказались вместе. Вопреки судьбе, кромсая и разрывая врагов, обступающих их непробиваемым кольцом. Одри пронзала, резала, била, и все ради человека, вдруг плотно прижавшегося теплой спиной к её спине, и собственной жизни, которая в тот момент обрела смысл быть продолженной больше, чем ради самой себя. Одри хотела увидеть её, убедиться, что это она, прислушаться к дыханию, дотронуться. Но она могла только драться, то выходя вперед, прикрывая, то уходя назад, когда прикрывала союзница. Ноги скользили по крови, бешено трясясь, словно в мышцы вкололи яд. Одри постепенно понимала, что действует на пределе своих возможностей, и от этого осознания силы могли вот-вот начать покидать её. Вновь выйдя вперед, кажется, уже близко к выходу на лестницу, Одри, отважно сражалась с врагами и прикрывала плечом человека, которого могла с кем-то перепутать, — и услышала голос Фриск, громко закричавший позади, но очень рядом: — Я люблю тебя, Одри! Дерись! Это была она. Это действительно была её любимая девушка с ножом. И, вскрикнув, Одри быстрыми, сильными движениями отразила выпады троих нападающих и убила их всех, после чего одним ловким пируэтом скользнула назад, уступая место Фриск. Одри увидела её густо покрашенную кровью спину, из которой торчало несколько стрел, то, как девушка вступила в схватку и принялась ожесточенно рубить и колоть. Время тогда сжалось до размера слабого выдоха, вырвавшегося из рта, и Одри, завороженная, наконец поверила по-настоящему, ведь вот оно, прямое доказательство — голос, сердцебиение, неистовство в живых глазах, умопомрачительная скорость. Фриск жива, она сражается вместе с ней, и при мысли от этом, мысли, ставшей целым миром, захотелось счастливо плакать. И Одри крикнула: — Я тоже тебя люблю! Новый нападающий от мощного удара не просто упал, а перевернулся в воздухе, головой врезавшись в пол. Значит, девушка с ножом услышала. Знание этого вырастило на спине огромные сильные крылья взамен старых, потрепанных и ослабевших после всех перенесённых страданий. Казалось, в Одри вдохнули еще одну жизнь, и теперь у неё их было целых две. Фриск чувствовала то же самое. То «Я тоже тебя люблю» было лучше ядерного реактора, и девушка чувствовала, что может просражаться так ещё много лет, главное, чтобы это счастье в середине груди не иссякло. Затем они вырвались на свободу: свет стал ярче, воздух чуть свежее и просторнее — дышать стало легче, точно с плеч сорвали тонны балласта. Они освободились, как птицы из клетки, спотыкаясь о трупы, мгновенно реагируя на любое движение рядом с собой. Они превратились в две молнии, стремящиеся покинуть ненасытную черную тучу. Понеслись по коридору, развернулись, вылетев к лестнице, побежали по ней, минуя за раз несколько ступеней и качаясь, как неустойчивые башни в непогоду, и снова кинулись по плоской поверхности склизкого от крови ковра, разя наповал побежавших на них из всех дверей восставших. Второй этаж был, судя по следам, завален трупами, но большая их часть не двинулась на них, точно была занята более важными вещами. Звуки другой битвы слышались издалека, за много-много стен от них, почти не пробиваясь через крики и вопли несущегося на девушек войска. Они врезались в массивные толстые двери, не то из дерева, не то из металла — плечи их до самых локтей вспыхнули от боли, но силы, вызванные адреналином, ударили по дверям, и девушки двумя таранами вбежали в крохотный пустой, только обставленный вдоль стен стульями, зал. Ревущая толпа летела на них, как неостановимое природное бедствие, и они также резко и быстро, вкладывая в это последние свои ресурсы, захлопнули гигантские врата, заперли на стальной засов, заблокировали его, просунув между ним и дверью меч, и, прежде чем что либо могло произойти, стали пододвигать тяжелые богатые стулья. Только когда стулья кончились и раздался оглушительный треск, с которым врезалась неудержимая стая мертвецов в двери, Одри очнулась. Она, обессиленная, пошатнулась, чуть не упав, но смело удержавшись на ногах, и все поблекло. Не слышно было криков, рычания и голосов. Не имело значения, сколько стояло по ту сторону мертвяков. Она думала о том, как устала, о том, что жива… а потом открыла глаза, подумав, что сейчас не одна, и все стало легко, понятно. Точно смерть перестала быть настолько масштабной проблемой. Казалось, решение мерцало, как свет, бликующий на стекле, где-то совсем рядом. Одри расплылась в широкой полубезумной улыбке и подумала, как в самом начале: «Я сволочь, но я рада, что ты здесь…». Не успела она докончить мысль, как Фриск, словно услышав её, бросилась к ней: обвила руками затылок, прижалась к шее, так что запах крови вперемешку с её собственным запахом въелся в нос. В её сильных объятиях, из-за которых Одри снова чуть не упала, подогнувшись назад и до треска стиснув девушку в своих израненных руках, было тепло, тепло и безопасно… И Одри громко разревелась. Только теперь из-за разрывающих в клочья чувств, без страха и боли, когда ледяной металл погружается в тебя: она заплакала, давясь криком, истерично. Трогая волосы, шею и спину любимой, она прижималась к ней ещё крепче и чувствовала, как девушка держит её и шепчет что-то на ухо. К ним рвалась армада, не знавшая страха перед смертью, обозленная и жестокая, пока они сжимали друг друга в объятиях и дружно плакали, протяжно взвывая. — Как… Как же ты… — Во мне решимости хватит, чтобы выжить с отрубленной головой, — всхлипнув, сказала Фриск и улыбнулась дрожащей улыбкой, поняв, что повторила свои слова из прошлого. На самом деле ей хотелось сказать, что она почти умерла, но сестра напомнила ей, за что стоит жить, и она ожила — ради Одри, ради друзей, ради плохого и хорошего. — Я люблю тебя, очень-очень люблю… больше никогда… я тебя больше никогда… «Я тебя больше никогда не покину», наверное, хотела сказать она и не смогла, разрыдавшись. — Я тоже… я… я должна была… прости… прости… — Одри должна была первым делом пойти на поиски и перебить всю населяющую этот дом нежить, но не дать им сделать то, что они сделали. Вместо этого она позволила ранить себя и упала в чернильный резервуар, из которого её позже вытащили слова брата. Умрут ли они сегодня же? Выжили ли они ради этого? Вопросы мучили её, не давали соображать. Являлось реальностью только то, что любимая держит её от падения и повторяет, размазывая кровь по её щеке своей щекой: — Теперь все будет хорошо. Я клянусь, мы со всем справимся… Фриск же подумала, что, если существовал некий предел счастья, то это был именно он — она радовалась, ведь с ней была Одри, а значит, все трудности преодолимы. Ей казалось, сейчас она сгорит от любви во время битвы, спокойствия и при том неподалеку маячившего страха, но не за себя, а за то, что может легко потерять. Дверь стала не выдерживать. Засов терся о плоскую сторону меча, и тот уже сгибался, будто собираясь сломаться, загибались вперед и двери — в образовывающейся то и дело щели и проделываемых маленьких отверстиях маячили тени мстительных мертвых… — Готова?.. — спросила Одри. — Да… — был ответ. Набравшись сил, они полетели к следующей двери, вильнули в широкий, темный коридор, ведущий к лестнице наверх. Там царил мрак, и от чего-то обеим показалось это неким зовом свыше: там, на закрытом сумрачной шалью третьем этаже, по которому гулял, повизгивая дверьми и подымая белые занавески, сквозняк, они решили дать бой. И когда твари кинулись за ними, девушки без страха и сомнений стали тенями — самыми смертоносными тенями в этом чертовом доме. Во тьме послышались крики, вой, лай, стон, звук битого стекла, хруст и хрип: у одного горло угодило на оскаленный осколок стекла в оконной раме, другой свернул шею, падая с лестницы, третий ощутил три молниеносных удара ножом в печень. На миг вспыхнуло желтое пламя, потом ещё и ещё, как пистолетные выстрелы, также быстро вылавливая в темноте ряды движущихся тел. Когда Одри без сил привалилась к стене под окном, из которого лил призрачный лунный свет, все воины Хэрроу были мертвы. Она открыла слипшиеся от крови веки, втянула горящими легкими пропитавшийся вонью смерти воздух, и почувствовала холод. Она бесконечно устала. Ей хотелось уснуть. Затухающим сознанием она поняла, что кто-то рядом с ней шевелится, встает, но фигура человека мигом поглотила темнота, точно луну закрыло облаком. В следующий раз фигура уже стояла на широко разведанных трясущихся ногах, и волосы падали на его (Роуз) лицо. Он стал подходить, медленно, но целеустремленно. Ты… Одри достала свой черный кинжал, оскалила окровавленные зубы… после чего кто-то второй подскочил к Роуз, схватил её и вонзил нож ей в шею, заставив брызнувшую кровь облепить рот, а глаза широко раскрыться. И Роуз бесшумно упала. Битва была окончена по-настоящему. — Черт подери, — Фриск подскочила к Одри, села рядом, обхватив её за плечи и взглянув на перевязанную грудь. — Ты же вся истекаешь кровью! Не шевелись, — она осторожно опустила её на пол. — Сейчас что-нибудь придумаю… — У тебя кинжал из спины торчит, — заметила Одри и с трудом улыбнулась. — Тебе нормально? Девушка взглянула на неё, и мягкий свет её глаз приятно стиснул сердце. Фриск покачала головой, возможно, думая, почему ей досталась такая вот чокнутая Одри Дрю, но лишь сказала, улыбнувшись: — У меня ещё и пуля в заду. И вот она правда мешает. — Иди к черту… — Во-во! — Можешь идти? — когда перевязка была закончена, спросила она. И Одри кивнула, потому что ничего не могла ответить — или не хотела. У них обеих накопилось много вопросов, но никто не стремился их задавать. Они пришли к негласному соглашению, что обсудят все после того, как найдут друзей и выберутся. Поэтому, когда они спустились по лестнице, опираясь и держась друг за друга, когда одна достала кинжал из спины, а другая сняла с руки лоскут «крыла бабочки», чтобы осмотреть рану, они только вопросительно переглянулись. И не стали терять времени. Теперь «крыло бабочки» было обмотано туго, правильно: оно тесно прилегало к груди, но не выжимало кровь и не сдавливало дыхательные пути. В глазах потихоньку прояснялось, как и в сознании. С неким мрачным восторгом Одри поняла, что они только что отправили на тот свет порядка тридцати-сорока человек. И они пошли на звуки битвы.***
Время тянулось бесконечно, и Эллисон постоянно казалось, будто вот-вот — и сломанная кость ребра врежется в лёгкое или пуля порвет жизненно важные органы. Эллисон боялась начать блевать чернилами, почувствовать в груди хруст, с которым, как воздушный шарик, начиненный кровью, лопнет её сердце. Она с трудом приподняла голову, стараясь двигать только шеей, и снова уронила, уткнувшись щекой в грязь. А потом резко проснулась, выдернутая из вязкого болота беспамятства, когда кто-то поднял её и ударил — от такого удара, само собой, зуб не вылетел бы и челюсть осталась бы на месте, но сознание вернулось к ней, врезавшись в тело и застряв в нём, как колышки, вбитые в землю. «НЕ ВЫРУБАЙСЯ!», — нарисовал Том на её руке и строго взглянул на неё. И Эллисон, часто закивав, дала безмолвное обещание: да, конечно, сейчас соберусь, сейчас… За ним выросла тень, и последнее, что сделала женщина, это оттолкнула Тома в сторону и тотчас пронзила мечом идущего к нему со спины нападавшего — лезвие вошло в грудь и вышло из спины, рядом с левой лопаткой, и вырвалось из образовавшегося отверстия с темными брызгами. Эллисон пошатнулась, чуть не грохнулась обратно: усталость была болезненной и всепоглощающей, точно она стала Атлантом, на протяжении вечности держащим небосвод на своих могучих, титанических, но все ещё состоящих из плоти и костей плечах. Она хотела вдохнуть — и вместо того, чтобы принять в себя воздух, легкие сжались. Ещё час боя, этого изнурительного, кажущегося вечным — и она сломается. Её не сломала ни стрела в теле, ни бешеный, невозможный ритм. Её ломала банальная изнуренность. Как и она, все сражающиеся на стороне живых были истощены. Трупы и лужи чернил расплывались перед глазами и троились, превращаясь в усеянное следами смерти непроходимое поле, которое полностью оккупировали зомби, иначе эту нечисть нельзя было назвать. Вскрытые черепа, из которых серым месивом вытекали мозги, кровавые мясные лепестки, вылезающие из глазниц, висящие лоскуты плоти, подвешенные слишком низко у земле головы и челюсти, сломанные, двигающиеся как паучьи ноги, пальцы… И все это было частью живых, функционирующих людей: они двигались, сражались, мстили и смеялись, когда удавалось убить кого-то живого. Они имели эмоции, даже чувства. Но они были мертвы. Бойцов осталось не много: рядом с Эллисон ютилось всего трое болезненного вида ребят, двое потерянных и один Рыцарь, который представился Стивом Харрингтоном, и своей битой с гвоздями он отправил на тот свет по меньшей мерк десять мертвецов; да Том, как-то странно передвигающийся, точно в позвоночник ему воткнулись металлический стержень, и Марк. По сути, сражался только последний: он расквашивал стены и пол в красный, разбрасывал осколки костей и дико, безумно орал, замахиваясь всем, что попадалось под руку — досками, мечами, полумесяцами, осколками стекла. Его костюм из белого превратился в алый, и только снежные островки, выглядывающие изредка, напоминали, что он именно Лунный Рыцарь. С этим нужно было покончить. Эллисон ни разу не забыла о том, что собиралась сделать, но сейчас сомневалась, хватит ли сил. Эта бойня казалась вечной, как ночь в Городе Разбитых Мечт. Вечная война. Вечный цикл смерти и выживания. Она пыталась напоминать себе, что выход есть всегда, что тень — это след света, как чернильный отпечаток ботинка после того, как наступил в лужу. И другая Эллисон, которая ещё помнила, кем была в иной жизни, молилась, чтобы пришел спаситель — златогривый лев, восставший после убийства на каменном столе, стая гигантских орлов или регулярная кавалерия, как в каком-то старом вестерне. «Бойлер… бойлер… бойлер…». Если не сейчас, то когда? Нужно только найти силы оставить этих людей, оставить Тома, а ещё найти отвагу, чтобы довести дело до конца — повысить давление настолько, чтобы пламя было готово пожрать особняк с минуты на минуту. Чтобы оно сожрало его даже с теми, кто не хотел умирать — живыми. — Нужно уходить! Сюда движется подмога! — Марк приземлился рядом с Томом и Эллисон, которая как раз убила его «гентом» нечто, до чёртиков похожее на вампира, и тяжко задышал. — Нужно отступать! Нужно к выходу… даже мне их уже не сдержать! — Но… — Эллисон хотела сказать, что без Одри, Харви и Фриск она не пойдет, и в этот момент Том безжизненно осел в её руках: кровь, стекающая с его уха, застыла на шее и задубела на одежде. Он был ранен, вероятно в голову и в спину, а она сама едва стояла на ногах и могла разве что слабо размахивать кулаками, и то быстро запыхаясь. Нет. Здесь нельзя оставаться. Они убили всю эту свору один раз, и это далось им огромной ценой. Но чтобы второй? Они не смогут. Они умрут, даже Марк Спектор не сможет. За годы, проведённые в студии, Эллисон научилась сохранять надежду даже в самые черные ночи, но сейчас, покрепче обхватывая безвольного Тома, подумала: «Мы погибнем. Прости, приятель, но это конец. Никто отсюда уже не уйдёт». Он, кажется, прочитал обреченность в её взгляде, затем остановил взгляд на Томе и на людях, которых стремительно окружали мертвые. А потом вдруг маска с его лица пропала, и он достал из воздуха два своих верных полумесяца. — Скажи моим друзьям, что я их люблю, — произнёс он, и Эллисон поняла, что он собирался сделать. — Мне кажется, теперь я точно умру. Поэтому… передай им. И, — он опустил голову к Тому, которому удалось взглянуть на него через пелену боли. — Если так все и будет, врежь за меня Хэрроу, чувак. Обитатели разных миров продвинулись друг к другу и встали плечом к плечу, а земля вокруг них взорвалась. Из запертых некогда дверей и плотных стеклянных окон посыпались, хрипя и стеная, мертвецы. Их союзные войска лавиной хлынули вперед, окружая живых. Даже объединившись, они оставались крошечной точкой в море врагов. И Эллисон поняла с поражающим её саму спокойствием: им предстоял последний бой на вершине наваленной куче трупов, единственной оградой перед мертвыми. Никакое самопожертвование Марка не поможет. Не поможет побег. Они умрут. Марк поднял голову, возведя к закрытому крышей небу затуманенные глаза. А потом, развернувшись резко, так что плащ поднялся и раскрылся, подобно крыльям, кинулся в гущу врагов. Тогда броня на его теле стала меняться: её покрыли новые белые ленты, что, сталкиваясь, сливались с друг другом и вибрировали. Капюшон откинулся в сторону, плащ прилип к спине и бокам… И его поглотило ничто. Когда-то Эллисон слышала выражение «вся жизнь промелькнула перед глазами». Она не думала, что все будет вот так. Она держала на руках Тома и стояла с боевыми товарищами на земле, спина к спине, окружённая мертвецами, а потом она посмотрела вверх и ясно увидела саму себя полвека спустя. Она сидела на ступеньках некого дома в мире, полном красок, от маково-красных до золотых, от небесно-голубых до великолепных, захватывающих дух зеленых, что простирались во все стороны света. Зелеными были листья пышных деревьев, зелеными была трава под ногами, зеленым был мох на коричневых стволах, увенчанных кронами, отбрасывающими прохладную тень. Горело желтое солнце в голубых небесах. На крыльце благоухали цветы. Перед Эллисон сидела кучка каких-то детишек, и все с недоверием глазели на неё, пока она пыталась им объяснить, что же произошло в тот день. «Нет, я не шучу, — говорила она. — Нам было всего пятеро и ещё один воин в белых доспехах, которого поглотил мрак. Нас окружали убиенные и собирались убить. И тут эти дуры, крича, как резаные, вбежали в неровный строй врагов и разбили их!». «Тетя Эллисон, — загомонили дети, особенно самый старший, длинный такой, синий, с нахальным взглядом. — Ну что ты такое говоришь?». «Я не шучу! — запротестовала она, уже старая, повидавшая жизнь. — Твоя тетя, малыш, управлялась кинжалом почти как мастер, хотя раньше то и дело роняла его, да и вообще, знаешь, лучше владела другим оружием… А потом все вспыхнуло! И тут появился твой дед, — обратилась она к другому мальчишке. — Вернее, дедушки… вернее… ой, я не знаю! Короче, Марк и Стивен!». Дети засмеялись над старушкой, и тут появился Том: он выглянул из дома, старый, морщинистый, и посмотрел на неё с улыбкой, как бы говоря: «А ты сама поверила бы в такое, если бы не увидела собственными глазами?». И вот сейчас, когда Эллисон перестала надеяться вдохнуть свежий, пьяный от свободы ночной воздух, прислушаться к скрипу ставших неожиданно столь родными бесконечных коридоров и заброшенных кабинетов, в бой, подобно двум разъяренным драконам, ворвались Одри и Фриск. Они разорвали полукруглые фаланги мертвецов, что жались к оскаленным, дрожащим клинкам в руках её бойцов, и заметались только тени. Мелькнули клинки, мигнуло, неожиданно раскрывшись, как цветок, алое сердце, а за ним — желтая вспышка, обратившая в прах мертвечину. В груди все заходило ходуном, толкая к самым высотам неслышный вопль, и Эллисон, воодушевленная, обнаружила в себе силы убить ещё троих, прикрывая при этом рукой Тома. В тот же момент Марк Спектор, или уже Стивен Грант, белым призраком подпрыгнули над головами собравшихся, переворачиваясь в воздухе — живой, невредимый, весь в белом, как лунный свет, облачении. Церемониальные доспехи превратились в белоснежно-чистый деловой костюм, странный кривой шов прошелся по маске, капюшон пропал, как и нагрудник, и тяжелые ботинки, и плащ, развивающийся, как парус. И когда он приземлился, Эллисон увидела, что вместо метательных полумесяцев у него две золотых палочки, которые он также метал, точно бумеранги, и они чертовски больно били по черепам. — Что здесь делает сранный полковник Сандерс?! — это точно прозвучало из встревожившейся толпы мертвецов, которые были настолько жалкими, что так и не смогли убить всех, кого требовалось. И Эллисон рассмеялась в унисон с Томом. — Остановите их! ОСТАНОВИТЕ… — Эй, сучки! — девушки плавно перелетели на ещё каким-то чудом не сваленный шкаф — и именно тогда он повалился вперед, под весом двух вставших на него человек. При падении Одри умудрилась рассечь кому-то лицо, а Фриск без страха и сомнения прыгнула в море врагов, расталкивая их и кромсая быстрыми и стремительными взмахами своего ножа. — Кто следующий?! Том схватил Эллисон за руку, и она вернулась в свое тело, до этого витавшая где-то далеко в облаках мечтаний и надежд, ведь теперь, чувствовала она, все будет хорошо: подмога пришла, они были не одни. Эллисон встретилась с его, как всегда, серьезным, жестким взглядом больших черных глаз, в которых смысла была больше, чем в любых словах, на которые он не был способен. Он держал в покрытой черной кровью металлической руке «гент», почти не стоял, хватаясь за подругу, но всем своим видом показывал — он готов продолжить сражение. Она развернулась к происходящему лицом. Все настоящее. Её друзья, пусть и не все, здесь, прикрывают тех, кого любят, все скалятся в преддверии смерти в сражении, ведь каждый из них знает — никто не переживет это столкновение, а если и да — то что это даст? — Элис! — услышала она знакомый голос и увидела Одри, что боролась в оцеплении, но не сломленная — перед ней, обратно поднимаясь на шкафах, сражалась Фриск, и это явно придало ей уверенности. — Бойлер! Ты слышишь? Она слышала. Она помнила. И решилась. Эллисон с Томом вновь переглянулись. Он был готов ко всему, даже остаться здесь одному, одному, хоть с ним и будут трое их близких людей. Он покрепче сжал свой «гент», после чего она подняла оброненный меч и выкрикнула: — В атаку! И бросилась вперед, но не ради битвы и убийства, а ради того, чтобы все закончить. В метрах ста от того места, где недавно находилось жалкое войско Эллисон, промчался вихрь, который, копьем вклинившись в море мертвецов, изорвал их, как незащищенное брюхо: стремительно редеющие ряды стали рассасываться, образуя внушительную щель. Среди криков и звона мечей Одри услышала радостный клич Стивена, который приземлился рядом с Эллисон, весь измазанный вражеской кровью, и, не сбавляя темпа, помчался перед ней, будто убивающий все на своем пути танк. Неведомым образом Одри сразу поняла, что задумала подруга, и её, как чашу, до краев наполнило облегчение и в то же время — сковало напряжение. Она услышала. И она пошла исполнять свой долг. — Фриск, — подняв подобранный с земли меч, крикнула Одри. — Защищаем их! — Есть, мэм! И они быстро оказались рядом со Стивеном, разбивая врагов, будто те не могли ничего противопоставить. Что-то Одри напоминало это: этот строй, похожий на панцирь, которым они все окружили Эллисон, это единение, эти нескончаемые на вид, но очень резко кончающиеся войска противника. Эта поддержка, помощь в роковой час, все это Одри уже видела и испытывала, потому что не так давно была на месте Эллисон. А теперь в центре была она, и сердцем творящейся истории тоже была она, та, кого они дружно решили оберегать, так как она уже взяла на себя обязанность взорвать все здесь к чертовой матери. Её миссия. Её долг. Ничего не понимая, мертвецы продолжали напирать, пытаясь убить, задеть, оцарапать, точно им в мозг вбили приказ, которого невозможно ослушаться. И их убивали, отправляли обратно, уверенно и ловко продираясь к парадной лестнице, самой широкой в доме. Наконец, прорвавшись, все сражающиеся обернулись лицами навстречу вставшим у кромки лестницы в несколько рядов мертвецам, и обе стороны направили друг на друга оружие. Одри успела увидеть, как крепко обнялись, словно прощаясь, Эллисон и Том, после чего женщина побежала вниз. Мертвецы хотели было ринуться следом, но крохотное живое войско ударило, будто кулак, внезапно и больно, и откинуло их назад. Она никогда не думала, что ей придется прикрывать кому-то спину в большом сражении, где борьба ведется за каждый вдох, но именно это и происходило. Осталось только убраться отсюда. Они стали отступать. Медленно. А мертвецы идти к ним — тоже медленно. — У нас есть план? — спросил некий потерянный, у которого из оружия оказалось сломанный клинок. — Ага. Отступаем, — произнесла Одри. — Стивен, прикроешь? — Само собой. Только напомните, что мы вообще здесь делаем, — должно быть, он хотел бы улыбнуться, и если улыбнулся, то под маской этого было не видно. И Одри четко и коротко проговорила: отступаем к выходу, потому что никто не хочет взорваться. Однако нужно расчистить путь, чтобы Эллисон могла уйти беспрепятственно, не теряя ни минуты. Когда он понял, что от него требуется, Стивен перестал отряхивать одной рукой свой белый костюм-тройку, пока второй держал покрытую кровью золотую палочку чуть толще барабанной, и уставился на девушку. Затем достал из неоткуда вторую, такую же грязную и липкую, и стукнул их друг о друга. — Теперь понял. И ринулся в драку. Когда показалось, что они почти спустились, за спинами вдруг раздался голос. Стивен в тот момент выбил кому-то глаз и, не дав вывернуть себе руку, ударил лбом, ставшим крепче металла, по чьей-то голове. Одри обернулась, чуть не упав со ступеньки, на которой стояла, и её ноги почти подогнулись от убийственной усталости, которая тяжелым свинцом напитала мышцы. К ним в одиночку, вооруженный только своей тростью с набалдашником в виде крокодильей морды, приближался Артур Хэрроу. Он вроде что-то сказал, возможно: «Вы убьете нас один раз, убьете второй, но на третий раз мы убьем вас». Возможно также то, что Одри надумала себе эти слова и больше интуитивно почувствовала его приближение. И, встретившись с ней взглядами, мужчина остановился и улыбнулся уголками бледных губ. А потом он достал хопеш — тот образовался из фиолетового, похожего на застывшие в воздухе брызги, пламени и лег в свободную ладонь. И вновь, глядя на Хэрроу, ей стало страшно, даже страшнее, нежели от присутствия Роуз: если страх перед Уилсоном и Василисой давно прошел, то этот был новорожденным и от того почти неизведанным. Роуз она боялась, как заяц боится стаи голодных лисиц — хитрых, жестоких и злых по своей природе. Сейчас, после лицезрения уже двух её смертей, Одри отдала себе отчет, что боялась её и будет бояться всегда. Как почему-то боялась Хэрроу, одного его вида. Будто она знала его. Или узнает в будущем, и будет как животное, израненное, замученное голодом, загнанное в клетку, в которую он будет периодически заходить, чтобы бить её электрошокером и хлестким кожаным бичом для дрессировок. Затем Одри оглянулась на друзей: те боролись, спускаясь навстречу Артуру, которого ещё не увидели, который приближался тихо, как хищник. Он был один. Но опасен. «Да чтоб тебя!». Справившись со страхом, она перепрыгнула несколько ступеней, взмахнув кинжалом, и они схлестнулись в схватке один на один. Вся длина серповидного клинка в руках Хэрроу завибрировала при столкновении с черным кинжалом. Резкий, сильный удар отбросил противника на ступень ниже, что позволило нанести колющий удар. Но тот соскользнул, когда Хэрроу выставил перед собой хопеш, как щит. Перед глазами плыло, в груди точно разрастался поглощающий кислород ядовитый шар, не позволяющий нормально дышать. Чтобы хоть что-то противопоставить противнику, пришлось отступать, набирая высоту, и тогда войти в поток и опрокинуть Хэрроу наземь. При прыжке он задел её кожу, где, сложно было определить, но полилась кровь, и вынырнувшая из потока Одри коротко вскрикнула. Они покатились по ступенькам, размазывая красные и черные, напоминающие покрашенные масла, следы, и снова скрестили лезвия, однако в этот раз врагу удалось выбить кинжал. И тут серебристая молния взвыла, пронзая пространство, и Артур повалился навзничь, болезненно застонав — нож с черепом на рукояти вонзился ему в плечо, немного промазав. Фриск схватила Одри, потащила, помогая встать, от Хэрроу, к которому прыгнул Том — без оружия, с голыми, стиснутыми в кулаки руками. Хопеш, выскользнувший из пальцев мертвеца, было вновь оказался у владельца, и тут же здоровая когтистая лапа передавила его запястье, а в шею и в грудь вонзились острые собачьи зубы. Взвыв, Хэрроу с силой ударил Тома по морде, так что голова его отскочила, как мячик на пружине, и из расквашенного носа прыснула тонкая чернильная струйка. Они покатились дальше, ломая кости о края ступеней, избивая друг друга и рыча. Фриск не успела ничего сказать, когда Стивен вдруг споткнулся об неё, рукой задев второго Стива, и все их маленькое войско обрушилось на девушек, и они полетели, перекатываясь с боку на бок, точно как Артур и Том, с лестницы. Боль, напоминающая ледяной ядовитый огонь, врезалась между ребрами и в бедро, и весь мир завертелся: все ломалось, хрустело, рвались, путаясь, волосы, брызгали слезы. Одри боялась, что сейчас свернёт шею, и только когда ей удалось зацепиться за ступеньку, прикрыв голову одной рукой, а другой поймав напарницу, она понадеялась выжить. Когда падение закончилось, Одри увидела, как к ней ринулась, вскочив с кровоточащих колен, рыжеволосая с черными и белыми прядями женщина с дикими янтарными глазами. Девушка успела ударить её саднящими костяшками по лицу и ногой в пах, когда она навалилась на неё. Фриск тут же подскочила, оттащив ту за волосы, и это дало Одри пару драгоценных мгновений, чтобы прикоснуться наэлектризованной рукой ко лбу противницы. Кинжал потерялся. И дальше пришлось сражаться в рукопашную. Фриск и Одри прикрывали друг друга, размазывая и без того изуродованные, податливые, как пластилин, лица мертвецов по черепу. Но у Одри больше не было сил, и когда ей плашмя ударили, не то дали сильную пощечину, она упала, и все потемнело. На груди снова расцвел кровавый цветок, на щеке, истекая чернилами, зияла свежая рана. Кто-то закричал: «Отходим!». Одри не поняла, кто, но послушно стала спускаться, однако остановилась, уставившись на дерущихся на полу бойцов. Нож выскользнул из плеча Хэрроу, оказался у Тома, обагренным кровью концом повиснув у яремной ямки под горлом противника, но тому удалось перехватить лапу пса и удержать. Затем рукоять залетела Тому в глаз, и Артуру удалось вырвать нож… Одри стала приближаться, не зная, что хочет сделать. Нож промахнулся. Пес увернулся, так что не задело даже ухо, врезал в грудь, повалил снова на пол и стал бить. И бил. И бил. И бил. Все было кончено. Она поняла это по тому, что лежала, распластавшись, как звезда, и долго смотрела в потолок, и никто не собирался её убивать. Мысли вовсе не путались, что с ними обычно происходило в моменты жалкого барахтанья между мучительным полусном и отчетливой явью. Они сгорали, как брошенные в пламя рукописи. Постепенно сознание возвращалось и, присоединяясь к ещё пока горячему пеплу, перерождались. Возвращались здравые мысли и чувствительность. Захотелось попить. Затем она услышала свой внутренний голос: «Вспомни. Вспомни то, о чем все забыли». Бойлер. Жара. Пламя. Бум, хороший такой бум. Одри открыла глаза и вспомнила о том, где лежит и сколько уже пережила, и страх стегнул по спине, заставив вскочить. И увидела, что сидит среди лежащих без движения тел. Не успела она испугаться сильнее, как кто-то ещё зашевелился. Это был Марк, уже Марк, что, подтянувшись на руках, встал на колени, выпрямился и уставился на труп Хэрроу рядом с тяжело дышащим Томом. Она не видела, но никто не сдвинулся с места, никто не отдал приказ уходить сейчас же. Все были слишком вымотаны, чтобы прямо сейчас отправиться в путь. Но они это сделали. Какие-то секунды попыток не потерять сознание и немного восстановить силы могла стоить им слишком дорого, но ничего не произошло, и Одри удалось встать на ноги, которые вновь стегнул страх и погнал вперед. Они поковыляли. Не пошли, не побежали, поковыляли, теряя остатки сил. Двери из особняка были настежь открыты, и, выйдя на свежий воздух, Одри на целых несколько мгновений подумала, что оказалась в другом мире: мире, который не состоял из четырех окрашенных кровью стен, искусственного света и бесконечных коридоров. Огромный, просторный, пахнущий городом и одетый в полупрозрачный желтый свет, льющийся с чернильно-черного неба без звезд, этот мир был синонимом свободы, и, хлебнув этой свободы, Одри чуть не сошла с ума от облегчения. Том вдруг упал, и — Одри уже не видела кто, ничего не понимая, точно дезориентированная, — его понесли дальше. Они прошли по поваленным воротам крепости, попутно перебравшись через груду металлолома. Одри продолжала идти ещё долго. Остановилась только когда поняла, что сейчас упадёт от бессилия. Слезы защипали глаза. Она взглянула на дом, который снаружи выглядел, как дворец без башен, а может, элитный отель, полный призраков. И поняла, заваливаясь на бок, поняла все. — Элис… Эллисон… — произнесла Одри, захныкала, упала. И ясно увидел, точно намеренно: Она оказалась в бойлерной, и перед ней предстал котел, чей цилиндрический корпус успел в нижней части раскалиться до тускло-красного цвета. Он пылал жаром, гремел и шипел, выпуская плюмажи пара в разные стороны, как чудовищных размеров каллиопа. Стрелка манометра уперлась в правый угол шкалы. Кто-то пытался остановить неизбежное. Кто-то, весь покрытый чернилами, точно потерянный, чудовищно худой, будто лишенный плоти, без глаз и рта. Некая сила подсказала, что это Уилсон, такой, каким он вынырнул из чернил для продолжения сражения. Уилсон трясся, из его спины, рассеченной дугообразной раной, виднелся готовый рассыпаться в прах желто-белый сгорбленный позвоночник, верхняя и нижняя часть которого болтались, расколотые чьим-то клинком. Он положил руки на клапан, не обращая внимания на боль или её подобие, когда раскаленный металл погрузился в его ладони, словно в масло. Колесо легко поддалось, и Уилсон, тяжело пыхтя от торжества и надежды, принялся вращать его. Пар вырвался из котла с оглушительным ревом, словно десятки демоном слились в шипящем хоре. Прежде чем пар полностью скрыл циферблат, стрелка прибора заметно качнулась влево. Но вряд ли это что-то могло изменить. Зато Эллисон, бегущая по коридорам, которые теперь знала, как свои пять пальцев, могла спастись, изменить свою судьбу. У неё оставались считанные секунды, но она могла, могла выжить, даже прикрывая лицо руками, даже вся испачканная в крови. В тот же момент женщина выбежала из дома, перепрыгивая обломки экранов, искрящиеся провода и куски бетона, не оборачиваясь на щель, расчертившую половину территории… и тут же всем стало ясно, что особняк взорвался. Показалось, что это произошло мгновенно, хотя позже все поняли, что так не могло быть. Сначала раздался оглушительный, всепроникающий грохот, прозвучавший на одной долгой ноте, и все случилось и закончилось. Окна разлетелись. Вырвавшийся из котла поток кипятка зашипел, словно осенние листья под осиным гнездом, а потом взлетела в воздух, сокрушив балки подвального потолка, расколола их на мелкие кусочки, как сгнившие косточки, и маленький язычок пламени, больше ничем не сдерживаемый, превратился в огненный газовый столб, вырвавшийся на все этажи разом. Страшный грохот заставил мелкие осколки стекла разлететься по округе и лопнуть другие окна в других домах, часть крыши с рыком отпрыгнула, точно выброшенная из катапульты, в соседний квартал, бетонную стену накрыл ревущий, несущийся на охоту взрыв. От того обманчивого мягкого удара и Одри, и Эллисон, и все остальные отлетели назад, причем, совершая этот безумный полет, Одри поймала себя на идиотской мысли, что теперь знает, каково это, летать — и приземлилась на грубом шершавом асфальте. После этого наступила темнота.