Тройная доза красных чернил

      Если бы Одри попросили написать рассказ о том периоде, она бы потратила половину из данного ей времени на поиски момента, с которого стоило начать и ещё четверть на поиск слов для первой строчки. Она не была писателем, но чувствовала, что настоящие писатели испытали бы те же трудности, даже больше — они бы забыли о сроках, пытаясь отредактировать все написанное, подменяя слова, укорачивая и удлиняя предложения, роясь в памяти, дабы найти в ней максимально точные определения и настоящие, не окрашенные их собственным восприятием, воспоминания. И все равно получилось бы не то. Ведь невозможно понять: начать описывать этот долгий путь к полному перерождению перед последним заходом с того момента, когда Одри увидела Генри и Харви или с того, как вошла в дом и обнаружила десятки трупов и жавшуюся к стене Рэн, на чьей руке засохла кровь, чьи глаза были закрыты в беспокойном сне. Или, может, начать историю с запаха горелой плоти и пламени, в которое они кидали трупы. Или с Эллисон, раненой и плачущей после недолгого беспамятства?       Поэтому я упрощу ей задачу.       Эта история началась сразу после того, как голодные, уставшие и раненые, бойцы вернулись в лагерь и встретились с другими бойцами. Приветствия были не долгими, и те были вялыми, скудными. Радости от этой встречи было немного, и в основном Одри запомнила только самое неловкое: обнимаясь с Гетти, чувствуя её грязный шершавый из-за крови лоб на своем плече, она в основном смотрела на Харви и Фриск. Те будто никого не замечали. Они просто смотрели друг на друга, не говоря, не понимая, о чем им говорить. Одри хотела видеть их взгляды, но у одного не было глаз, а вторая была повернута к ней спиной. Эти переглядывания были такими долгими, невыносимыми, что даже у Одри загорелась кожа, точно это она была и трусихой, из-за которой чуть не погиб товарищ, и человеком, которого трусиха своей истерикой чуть не убила, бросив в пылу боя. Затем, наклонившись и, похоже, потерев лицо, Фриск просто ушла. Сказали ли они что либо друг другу или нет — осталось такой же загадкой.       Дифирамб не случилось — когда Одри вкратце описала друзьям ситуацию, те лишь сочувственно взглянули на Эллисон. Рэн, помнится, поцеловала её в уцелевшую щеку и пообещала отмыть, пока та будет спать, а Джейк, несмотря на острую боль в боку, перенял ценную ношу у Марка и вместе с Томом, плетшимся за ним безмолвной тенью, направился в единственную чистую и не закиданную телами комнату. Одри прильнула к Харви, и тот, откинув голову чуть назад, чтобы той было удобнее обнимать его за шею, фыркнул. Как бы просто из вежливости, он осторожно погладил её спину своей огромной когтистой лапой.       Волновался, да? Ухмыльнулась она.       Разве что самую малость, а после она отпустила его.       Одри подошла к Захарре, возле которой уже лежала Фриск (находилась, так сказать, с ней на одном уровне), села, стараясь не тревожить многочисленные синяки и царапину на спине, и спросила, как так получилось, что голова у подруги теперь в бинтах. Захарра повела плечом, как-то странно отведя взгляд, после чего губы её задрожали. Сглаживая обстановку, Фриск взяла её за руку, заглянула в темные глаза и спросила довольно весело:       — Неужели это что-то очень тупое? Дай угадаю… ты случайно поскользнулась и навернулась на чей-то меч? Или…       — Ты всегда такая саркастичная?       — Напротив, я редко когда плююсь ядом. Я просто пытаюсь вывести тебя на чистую воду и узнать, какой же невероятный подвиг ты, часовщица фигова, совершила. Авось будет что рассказать приятелям у костра: «Сказ о том, как Захарра Драгоций проломила своей непробиваемой башкой стену» или типа того…       Одри не удержалась: улыбнулась, видя, как расцветает довольная улыбка на лице Захарре. Синие губы на бледной, окрашенной кровью и грязью коже выглядели ужасно, болезненно, но Захарра улыбалась, как живая, и это было главное.       — Вот и расскажешь эту версию истории. А мне на самом деле просто прилетело чем-то очень тяжелым: то ли человеком, то ли той же стеной, когда нас отбросили на кухню… то ли, боюсь, это Гетти меня с кем-то перепутала и врезала мне молотком, потому что она точно была где-то рядом и она точно была с молотком… только ей не говорите, окей? Не хочу её тревожить ещё пуще: она так переживает из-за того, что Генри прострелили бедро прямо у неё на глазах, когда она, мол, могла ему помочь…       — Без проблем, — положив руку на черный кровавый цветок под «крылом бабочки», пообещала Одри. Она бы хотела эту же руку положить на лоб Захарры, узнать, что с ней и как случившееся можно поправить, но знала, какими последствиями может обернуться исцеление — или не совсем исцеление, а скорее дорога к нему, как говорил Харви. Захарра и Одри могут склеить ласты, если у одной все ресурсы тела в одночасье уйдут на исцеление, а у другой — последние силы, которые можно было бы потратить на помощь для самой себя. И тут же она услышала голос брата — тот, видно, уловил движение её мысли, и ему это ужасно не понравилось:       Занимайся собой. Её жизни ничего не угрожает, а значит, она сама способна исцелиться, и добавил как бы нехотя: Отдыхай.       Пару часов назад, ты сказал, что любишь меня, что мы семья и все такое. Ты ради меня пытался не умереть. И сейчас ты делаешь вид, что у нас все по прежнему? Увидев в окне, как демон горбится, с особым остервенением кидая ещё два тела в костер, к едва обратившимся в пепел, Одри не поняла, что ощутила: обиду из-за нарочитого холода и пренебрежения, точно в сердце Харви не царила буря, или теплую радость от того, что тот, пусть и так, беспокоится о ней. Ладно. Я тебя поняла. Если что, я тебя люблю, все дела. И исцелять Захарру я не собиралась.       Но Сила донесла до неё его смущение и какофонию эмоций, таких сложных, что в них легко было запутаться. Они повторялись по кругу, липли к стенкам черепа, повторяли одно и то же, но что — Одри могла только догадываться, так как Харви не подпустил её слишком близко. И она не стала рыться в его мыслях — отрубила связь, точно мечом, коснулась губами лба Захарры, сильно ту удивив и смутив своими действиями, и прошептала:       — Отдыхай. Тебе расстелить постельный мешок?       — Мне вообще не хочется двигаться… но спасибо.       Они с Фриск добрались до чердака, на котором тихо спала Эллисон — укрытая своим мешком и в добавок к этому ещё и пледом, находящаяся под постоянным наблюдением молчаливого Тома. Тот с чувством огромной вины сидел перед ней, скрестив ноги по-турецки, и держал при себе кружку с водой и «гент». Грязный, потрепанный, весь в синяках и царапинах, он напоминал человека, который ожидает своей смерти. Решив, что это перебор, что ему нужно хотя бы обработать раны и поспать, Одри было шагнула к нему, но тут на её плечо легла рука Фриск, и она услышала её голос:       — Ты все равно ничего не добьешься.       — Но он же…       — Как ты любишь говорить — ага, — с этими словами она достала из кармана пузырек с успокоительным и вручила его Одри. — Вот. Мне это Рэн передала, когда увидела, куда мы направляемся.       При иных обстоятельствах она бы не стала обманывать друга. Особенно так, когда весь его мир мог рухнуть, когда родной его человек лежал, весь обожженный, без сознания. Половину лица, руку, с которой Портер резким движением сорвал обугленные лохмотья, спину и грудь с животом покрывали ожоговые повязки — стерильные белоснежные бинты, толстым слоем намотанные на поврежденные участки. У Эллисон было вначале рваное дыхание, напоминающее учащенное сердцебиение, но теперь оно выровнялось и затихло. Она спала. Её жизни ещё угрожала опасность (не та, что раньше, конечно), и если что случится — Том ей ничем не поможет. Поэтому он должен поспать.       Приняв пузырек, Одри подошла к Тому и стала спрашивать, как он себя чувствует, как чувствует себя Эллисон и все прочее. Так она незаметно подлила в кружку успокоительное и дала Тому испить под предлогом того, что морение себя жаждой ему точно не поможет — на это он купился. Затем, приобняв друга, она встала и направилась к девушке с ножом. Чердак был, благо, большой, поэтому Одри знала, что, если они будут говорить тихо, Том их не услышит и вряд ли обернётся на шум. Сейчас чердак был самым тихим местом, которое только можно было найти.       На полу уже лежали пинцет, нитка, иголка и скудный моток бинтов. Прежде чем заняться собой, Фриск решила заняться Одри, и та села спиной к ней и вдруг поняла, что та будет обрабатывать её кожу, неприкрытую одеждой, рваной и окровавленной. Стало… не жутко, но как-то холодно, и в то же время тепло и волнительно.       «Вот я тормоз», — подумала она, покраснев.       — Может, сперва я посмотрю на тебя? — предложила Одри.       — Я могу потерять килограмм крови, и со мной ничего не случится. Тем более, я уже зашила себе шею, видишь? — с этими словами Фриск показала обернувшейся девушке бугристый след, идущий от плеча к горлу. Затем она, кажется, увидела нечто странное во взгляде Одри и с мягкой улыбкой пообещала: — Не ссы. Я тебя сколько раз латала, и в этот раз я буду осторожной. Сейчас отдерем налипшее, потом продезинфицируем вон то отверстие на груди…       Одри хотела попросить её закрыть глаза, когда придет время оборачиваться. А остальное — сложно. Она знала, что Фриск точно не станет её лапать, пялиться на неё, тем более когда человеку требуется помощь. Сама Одри, обрабатывая её раны, никогда не думала ни о чем подобном (разве что в первый раз, когда они были просто неплохими подругами, но уже тогда у девушки пылали щеки и влюблённо стучало сердце) — просто не приходило в голову, что можно думать о подобном, пока плоть доверившегося тебе человека под твоими пальцами вся искромсана. С другой стороны, факт того, что с ней будет человек, которому она доверяла, который единственный по её мнению мог сделать все правильно, аккуратно и безболезненно, и который, однако, был персонажем её иногда всплывающих в сознании влажных фантазий… этот факт вводил в диссонанс. Ведь Одри и хотела и не хотела, чтобы Фриск сейчас сидела перед ней, касаясь её, глядя на неё.       «Думай… думай… думай».       Все будет в порядке. Фриск все поймёт, хотя, возможно, даже не заметит проблемы, ведь Одри просто успокоится. Это ведь в самом деле не проблема. Да, у них сейчас будет достаточно близкий физический контакт, но разве любой подобный контакт у них ассоциировался с сексом? Нет. Нередко когда они по локоть пачкались в крови друг друга, спали в одной постели и ели один пончик. Они целовались, причем, бывало, Одри в такие моменты протыкало сотнями огненных игл, не болезненных, а приятных, и все же у них ничего не скатывалось в «похабщину». Всему свое время, верно? А сейчас, когда случилось столько всего плохого, нужно просто легче относиться к… ко всему. Спокойно, понимающе, по-доброму.       Это была помощь, помощь человека, искренне озабоченного её здоровьем, соответственно, Одри должна была полностью абстрагироваться (не избавиться и отречься, а абстрагироваться) от ощущений и снов наяву, чтобы ничего не испортить. Поэтому единственное, что она могла тогда сделать — успокоиться, спрятав свои чувства и ощущения как можно дальше. И она пыталась, действительно пыталась. Ведь если Фриск заметит, что что-то не так, последует крайне неловкое молчание, после — крайне неловкий диалог или крайне неловкое замалчивание.       Не слыша, что говорила эта дура, девушка наконец расслабилась и закрыла глаза, всем видом показывая, что готова к процедуре. Она завела руки за спину, дотронулась до тугого узла «крыла бабочки», но тут почувствовала, как то уже само падает — Фриск его просто-напросто перерезала, печально вздохнув, должно быть, от досады и грусти при виде того, во что превратился волшебный плащ.       — Давай…       Одри с шипением медленно отодрала его от груди, и тут острая боль пронзила её… Тихий вскрик, слезы. Вздох за спиной.       — Лучше бы ты меня попросила, ну ладно, — услышала она голос любимой. Затем вдруг поняла, что Фриск будто куда-то пропала, и обернулась через плечо: она воткнула нитку в иглу примерно с седьмой попытки, затем положила её на колени и взяла ватку, которую тут же промочила в блюдце с перекисью. — Снимай верх. Я уже вижу, что там не так.       Со стороны я, как ещё один бард, могу описать то, что увидела Фриск, когда Одри схватила края одежды, намереваясь раздеться через голову, механическими движениями потянула их вверх и увязла — ткань плотно прилипла к островам запекшейся крови. Она увидела сотни синяков и гематом, и все это было похоже на одно большое море сине-красного-фиолетового цвета, один такое жуткий, отвратительно пахнущий след битвы.       — Что же они с тобой сделали?.. — Фриск не хотела, чтобы её услышали, и все же Одри поняла каждое слово и особенно интонацию: печальную, жалостливую, с нотками ярости. Больше не тратя ни секунды, она прижала ладони к её спине и помогла отклеить оставшееся. Наконец, продев лохмотья через голову, Одри освободилась — задохнувшись в ужасном запахе и духоте при снимании и почувствовав сперва приятный, потом покрывший кожу мурашками кусачий холод. Она прижала одну руку к грудям, другую к шее, к уродскому месту укуса. Под пальцам загорелась, словно в неё воткнули иглу, дыра от ножа, страшное напоминание о пытках Роуз. А Фриск поняла, что Одри сейчас перед ней — обнаженная, с белой кожей, худая, так что был виден хребет. Подумала она об этом поверхностно, удивлённо, без мыслей, которые должны бы одолевать человека, когда тот смотрит на любимую девушку.       — Будет щипать, — опустив грустно глаза, сообщила она. — И… когда обернешься, вот — и вручила останки «крыла бабочки». Хотелось поцеловать Одри в щеку, обнять, смяв бока, так, чтобы любимая начала шуточно задыхаться, повторяя мантру о том, что ребра у неё, дескать, очень хрупкие. Но она была слишком смущена и боялась ещё больше смутить Одри, поэтому ничего не сделала. И приступила к тому, ради чего они здесь собрались. С приносящими боль движениями Одри свыкалась, и постепенно, будь то ватка, мчащаяся по всей длине неровного синего узора, или игла, врезавшаяся в тонкую кожу, все, что её причиняло, отгораживало. В движениях Фриск не было пошлости, а значит, и Одри о пошлости думать не нужно. Тогда, все расставив по местам, ей удалось запечатать свои переживания туда, где им и место — в ледяную тьму. И все стало как прежде.       Пинцет больно ловил инородные тела в рваных краях ран, игла мчалась по коже, иногда утыкаясь в кости, врезалась и выходила, скрепляя обработанные участки с друг другом, перекись жгла, как огонь, мазь была похожа зиму, покрывающую инеем окна, она лишала всякой чувствительности все, на что ложилась. Рвалось, скрипело, щелкало. По спине текли кровь и что-то липкое и похожее на воду. Затем прозвучал приглушённый голос: поворачивайся. И Одри, прижав плащ к груди, повернулась. Они встретились взглядами, и девушка смело кивнула, уже зная, как будет больно. И когда к ней наклонились, пинцетом врезавшись в рану, догадка подтвердилась — боль была почти невыносима.       — Потерпи… совсем немного осталось… тут какой-то металлический осколок… вооот он, паршивец! — голос Фриск звучал слишком театрально: ничего веселого она не испытывала, но считала, что, если будет казаться, что ей легко, то и Одри станет легко. И Одри подумала, когда Фриск доставал из неё осколок своего ножа, что пора серьезно поговорить. Она смотрела на спящего рядом с Эллисон Тома, прислушивалась к шуму внизу, и решение пришло к ней, окутало её, как понимание неотвратимости судьбы: нужно обсудить все. И пережитое, и то, о чем они слишком долго молчали: друг о друге, о том, что дальше, куда им двигаться и как жить в состоянии постоянной битвы.       Когда все кончилось, была не сколько боль, сколько усталость, тяжелым грузом легшая на плечи, и проснулся невыносимый голод. Но она знала, что еды в ближайшее время не будет. Ганза устала, некоторым её членам грозила опасность смерти, и если обед и будет, то скудный, и тот отдадут тем, кому он необходим. С такими мыслями Одри сидела, спиной облокачиваясь на Фриск, и боролась со сном. Затем, увидев рядом её покрасневшие глаза и серое лицо, вздохнула, поцеловала девушку в уголок губ, нашла силы встать.       Одри знала, что не увидит следов пыток, но знала, что найдет другие, нанесенные после. И стала их обрабатывать, когда Фриск, доверившись, сняла с себя верх, скрыла перед и показала свою руку, всю в кровавых ручейках, распространяющихся от мест, в которые угодили кусочки стекла. От каждого движения болели туго обмотанные кости, которые сломались в ходе непродолжительного падения с лестницы, слезились глаза — от усталости, от накатывающего, как волна, отчаяния. Тогда она перестала утешать себя думой о хорошем будущем. Она думала о беспросветном настоящем.       Они принесли спальный мешок, уложили в него Тома, дождались, когда придет Рэн, и как следует отмыли Эллисон. Она один раз проснулась, пробурчала, что она почувствовала запах горелого, и попросила выключить плиту, после чего заснула. Одри от жалости чуть не заплакала, когда увидела, как беспомощно её губы шевелятся, выдавливая слова, как пусто в наполненных туманом глазах. Рэн пообещала посидеть с Эллисон, и девушки ушли, осторожно спускаясь с чердака, и дальше, если честно, Одри немного запуталась: то ли она обессиленная уснула, толком не помывшись и не поев, то ли не послушала наставлений Фриск и помогла Харви сжечь последние трупы. Она рухнула на что-то мягкое и провалилась в сон, глубокий, бесчувственный и вязкий, лишь иногда выныривая из него с ужасной резью в сухом горле и сворачивающемся из-за голодной рези животом…       И так, казалось, прошло много времени. Но когда девушка с ножом её разбудила, стало ясно, что прошло всего полтора часа. А Одри чувствовала себя так, будто не спала много ночей подряд. Встав не без помощи вошедшей, она маленькими шагами направилась черт пойми куда — в незнакомое, чистое место, освещённое желтым, совсем не лунным, теплым светом. Затем она оказалась на кухне и уставилась на Гетти и Джейка в розовом фартучке — похоже этот бывший пехотинец ещё был превосходным домохозяином, раз настолько часто убирался и вот готовке надевал фартуки. Потом Одри села рядом с Генри и вместе с ним бестолково уставилась на маленькую горстку бутербродов, банки с беконным супом и воду, судя по дыму из чашек — кипятком.       — Как Харви? — спросила она шепотом. Говорить почему-то было сложно.       — Спит. Он, прости, хорошо объелся за время битвы, но скоро голод снова проснется. Я думал оставить пару трупов, как бы жутко это ни звучало, только он сам настоял, что делать этого не стоит. Мало ли, оживут.       — Думаешь… он отправится на охоту? — мысль о том, что Харви вновь будет есть потерянных, на миг выдернула из сна и лишила голода: ведь Одри, само собой, не приходило в голову, чем Харви будет питаться, вернув себе чернильный облик. Мертвецы казались ей меньшей гадостью, чем во всех отношениях живые и не стремящиеся их убить ради захвата мира потерянные, и если бы был выбор она бы без зазрения совести приносила ему все новых и новых оживших ублюдков (хотя даже это казалось чем-то лицемерным и неправильным). Только бы живыми не питался… однако именно они и остались.       «А у тебя есть другие идеи? А не ты ли сегодня кромсала людей, пусть и мертвых, в фарш? Не ты ли также, бывало, сходила с ума в битвах с теми же потерянными?».       — Я знаю это, — взгляд Генри потемнел и тут же снова посветлел. Он пододвинул к Одри банку с супом и сказал, как-то ласково и по-отечески похлопав её по руке. — Теперь ешь. Ты едва стоишь на ногах.       «Я вообще не стою. Я сижу. Но спасибо за заботу, дружище».       А обо всем она подумает потом. Так решила она, поев в пока ещё не вернувшем себе уют и тепло плотном кругу друзей, среди которых была даже Захарра, но катастрофически не хватало Тома и Эллисон, так она решила, поблагодарив Гетти и Джейка за приложенные усилия в создании этого славного ужина. Так она решила, когда, вероятно, слишком крепко обняла девчонку и, удаляясь с кухни, при всех чмокнула Фриск в щеку и также дала чмокнуть себя. На подгибающихся ногах Одри дошла до душа, всего покрытого кровью (в сущности смытой, но оставшейся прозрачными коричневыми подтеками на плитке), с покрытым трещинами осколком зеркала, который висел на стене, набрала в тазик воды и взяла из кем-то заботливо подготовленной кучи свежей одежды просторную грязненькую блузку, на которую, похоже, кто-то когда-то пролил кофе, и желтую юбку. Помылась так, как это было возможно с многочисленными наложенными бинтами, почистила зубы, причесала волосы.       Когда она возвращалась в свою комнату, окно в которое было разбито, а осколки вокруг покрыты засохшей кровью, то увидела моющих посуду Марка и Фриск. Те о чем-то говорили вполголоса, и, судя по промелькнувшей улыбке и смешку из уст Спектора, девушке удалось его рассмешить. Одри легла. Захарра уже спала рядом и видела седьмой сон. Она храпела, слюна скатывалась из её рта, рука под головой, вероятно, онемела. Фигура Чернильного Демона черной искрой пролетела над крышами домов, и отголосок далёкой мысли светом домчался до Одри. Вторая фигура как раз вышла с другой стороны дома, и полы длинного темного сарафана всколыхнул слабый ветерок. Она остановилась в метрах пяти от убежища, села, и на миг лунный луч коснулся волос девушки и зажег на них оранжевый огонь.       Одри подумала, что все могло быть хуже. Кто-то мог погибнуть и не вернуться. Но они все снова выжили и, что бы ужасного ни творилось вокруг, сохраняли надежду, подпитывающую их боевой дух. Эта мысль согрела, навела на другие приятные мысли и позволила расслабиться. А потом она наконец уснула.