Тройная доза красных чернил

      В тот «вечер», проговорив с Эллисон, она не находила себе места. Все были чем-то заняты, в том числе и Фриск, которая удосужилась наконец нормально помыться. Нигде, казалось, Одри не было места, хотя ей невыносимо хотелось уединиться с любимым человеком и все обсудить. Хотелось заняться теми важными делами, столько раз ею обговоренными и столько раз оставленными на потом. Заняться ими ей предстояло в самое ближайшее время, просто это были не те дела, к которым ей хотелось приступить, дабы сбросить с сердца ярмо. Одри направилась на прогулку — избавиться от навязчивого чувства одиночества и ненужности и желания доказать себе и остальным, что она может, что же конкретно может — непонятно.       Сознание бредили мысли о битве, о травмах и смертях. То и дело ей казалось, будто она все ещё там, и происходящее сейчас является не более чем горько-сладким предсмертным сном. Но снова и снова она возвращалась в настоящее и повторяла: нужно думать только о «сейчас», только «сейчас» — реально. Ни прошлое, ни настоящее. И это помогало. Настоящее ослабляло хватку времени, змеей оплетшего шею, смывало с граней сознания воспоминания о крови, страхе и ненависти, о летящих во все стороны кишках и костях и не сравнимым ни с чем страданием при понимании, что ты отныне один в этом жестоком мире. Более того, оно запрещало думать о том, чего может не случиться. О семье, доме, спокойствии, тихой старости, в которой не будет места войне и гибели близких.       Так Одри дошла до перекрестка и совсем не удивилась, обнаружив в высокой тени гаражей огромную звероподобную фигуру — здесь, на пресечении дорог, где сплетшиеся воедино тысячи мифов и легенд говорят о духах и демонах. Перекресток был маленьким, усыпанным черной солью или чем-то очень похожим на соль цвета чернил, в центре него стоял обветшалые указатель: «B-1 направо, С-9 налево, D-5 вперед». Чернильный Демон выплыл из тьмы, отброшенной светом луны, и встал перед Одри. Его копыта подняли пыль и громко захрустели, большая рогатая голова на тонкой шее будто бы повисла на нитках, огромные когти на худых пальцах щелкнули, поднимаясь вверх.       Что ты здесь делаешь? Одри на миг пробрала дрожь. Все же ей придется привыкать видеть в этом существе не врага, а друга.       А ты? Вопросом на вопрос ответил Харви. И сказать было нечего. Должно быть, он сразу вычитал все из её памяти, и теперь с большим интересом уставился на сестру.       — Прогуляемся? — вслух спросила Одри, которая поздно вспомнила, что Харви вновь обрел голос. И он заговорил с ней своим могучим, низким тембром.       — От себя не уйдёшь. В какой-то момент нужно просто остановиться, прекратить свое изменение и придти к чему-то одному, — слова его удивили девушку: внешне она осталась спокойной, но внутри неё все опрокинулось, как переполненные чаны с ледяной водой, и Одри опустила глаза. Харви все же прочитал её мысли, и даже больше — проанализировал и пришел к какому-то выводу. А может, даже не читал. Может, все было видно на её лице. Ведь и раньше он, словно чувствуя между ними куда более особенную связь, чем родство с чернильной машиной, предугадывал её действия и копался в самых глубоких уголках её души. И сейчас он увидел в ней перемену и насмешливо заметил: — Ты снова выглядишь испуганной.       — Я не испугана. Я думаю, — Одри кивнула. — И ты прав. Давай останемся здесь, на перекрестке.       Она не знала, с чего начать диалог, да и не думала, что они бы захотели говорить с друг другом: обоим это было попросту ненужно. Не от того, что они перестали быть друг другу близки, напротив — Харви и Одри знали друг друга достаточно, чтобы не задавать ненужных вопросов и выводить на темы, им неприятные. Помнили, проходили. Именно эта их особенность помогла обоим Дрю выплыть из чернил, пусть и отчасти, разобраться в себе и перестать грызться. Поэтому они решили каждый в одиночку: лучше лишний раз не поднимать темы личного характера. Так Одри не хотела, хотя хотела, задать вопрос, как Харви живется в старом теле, что — кого, — он ест, как в целом чувствует себя, когда собирается познакомиться со всеми и помириться с теми, с кем поссорился. Харви же не стал спрашивать, почему Одри не дома, с любимым человеком.       И все же благодать не вечна. И остановившиеся во времени Дрю решили-таки поговорить.       — Кого ешь? — спросила девушка. — Ну, то есть, может, ты жрешь и всех…       — Не всех, — демон попытался выглядеть не смущенным. — Только полных ублюдков. К счастью, здесь таких много. Каннибалов, маньяков, насильников. В общем, не всех подряд, нет. Неужели ради этого я бы прошел такой долгий путь?       — Верно подмечено, — она вздохнула. Тогда Харви повернулся и с нескрываемым интересом и таким же смущением спросил:       — Как у вас с Фриск?       Вначале Одри не нашлась, что ответить. Она взглянула на холодные блестки звезд в небе и желтоглазую луну, что, рассматривая её с высоты ночной колокольни, казалась охотящейся хищницей. Поёжилась, обняла себя за плечи, пожалев, что, убегая, не взяла теплую одежду. Как можно ответить? Нормально? С виду нормально, но Одри была ни в чем не уверена. Они до сих пор не поговорили, не провели полноценно время вместе. Они помогли друг другу зашить раны и вместе приготовили завтрак, но это не говорило о том, что они провели совместно время, были вместе и, наконец, вместе пришли к некому выводу.       А обязательно ли это делать? С Харви, к примеру, они больше не обсуждают, не прорабатывают проблемы собеседника. То время, когда Харви мог спокойно вторгнуться в её сознании и поговорить о влюбленностях, трусости, принципе убийства ради выживания прошло, как прошло время, когда они сливались в единую сущность, дабы ощутить вместе один момент. Наступил новый этап доверия, более личный. С девушкой с ножом, конечно, также не будет, это иной случай: с ней Одри готова часами говорить о своих снах и приступах, своих неудачах и страхах. Готова обсуждать её страхи, неудачи, плохие и хорошие поступки, кошмары. Но стоит ли выводить человека, которому не хочется говорить, на разговор? Раньше Фриск этим грешила. Она частенько вырывала из Одри правду и разбиралась в ней со внимательностью ювелира, бывало, переходя все границы. То тоже прошло. Однако не другое — желание говорить с друг другом и понимать себя лучше через призму другого человека.       — Никак. При встрече мы покромсали врагов в капусту, потом поцеловались, потом — поцеловались в щеку. И все. Настало время поговорить, но о чем? И стоит ли?       — Остановись и прими решение, — он, должно быть, хохотнул собственной шутке. Ведь, если они остановились физически, эмоционально и морально остановиться было сложно: то и дело обстоятельства бичом хлестали по спине, гоня запутавшегося в себе человека во весь опор. Одри не могла определиться, куда ей смотреть — назад и вперед или в себя, что ей делать — действовать или идти по течению, — как относиться к жизни — закрыться от сильных переживаний или принимать все, как должное, и наслаждаться моментом. Быть может, причиной такой неопределенности было её эмоциональное состояние, тревоги и страхи, из-за которых приходилось перестраиваться, дабы остаться в себе, остаться… собой. А может, Одри просто такой человек. Меняющий не сколько мир вокруг, сколько саму себя, по щелчку пальцев.       Остановись и прими решение. Перестань меняться… затвердей уже наконец.       Харви ждал. Харви, который тоже, как и она, постоянно менялся, точно цвета в калейдоскопе, пока не принял себя, как черное внутри и снаружи нечеловеческое существо, чей фундамент, тем не менее, составляла жизнь человека и человеческие эмоции. Он принял себя, как Не Абсолютное Зло, способное на доброе поступки. Как…       — «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», — прочитав её мысли, процитировал он Гёте, верно, взяв цитату также из её головы. — Не совсем про меня, но очень близко ко мне. Я остановился.       — Другой вопрос — правильно ли это? — вдруг спросила Одри. — Может, правильно как раз никогда не костенеть? Принимать нового себя по обстоятельствам. Сегодня не думать о настоящем, завтра — думать уже о нём. Послезавтра беспокоиться о несделанном и проваленном, через три дня — забить и радоваться самым маленьким мелочам. Я же человек. А человек — существо очень специфическое. Кто-то, вот, вечно хочет блага и вечно совершает зло.       — Напомни, с чего мы начали?       — Я спросила, кого ты ешь. Ты спросил про мои успехи на личном фронте.       — А.       Они сели. Чернильный Демон, упав назад так, что вокруг него поднялась пыль, Одри, прижавшись к его костлявому, холодному бедру. Ночь была и так холодна, а тут ещё его чернильная плоть, точно обескровленная или, что вероятнее, напитанная синей ледяной кровью. Но Одри это не сильно тревожило. Её сильно порадовало то, что они с братом могут просто посидеть с друг другом и поболтать, пофилософствовать.       — Вообще, — продолжила она. — Почему ты со мной об этом говоришь? Это я должна с тобой говорить о всех твоих промахах, которые, к слову, тебе пора бы исправлять.       Он уставился на неё, и пусть глаза у него не было, Одри кожей почувствовала его переходящую в бешенство злость.       — Ты так ни с кем не познакомился толком, а ведь тебе нужна соицализация. Понимаешь? Нужна, — она сделала вид, будто не заметила, как резко изменилось его настроение, точно из более менее заботливого брата он снова превратился в совершенного в своей кровожадности демона из глубин Темной Пучины. Харви защитил это место и заплатил за это цену: едва став материальным, плотным и живым, он бросился в бой, и первое, что он ощутил в полной мере — боль и боевая ярость. Он спас её друзей. Но стал ли он к ним тогда ближе? Нет. С Генри он все ещё в ссоре, с Фриск они намеренно друг друга избегают. С остальными он так и не поговорил, не представился, как они планировали.       — Все изменилось. Я демон, а не человек, как мы хотели изначально, — заметил Харви.       — Это ничего не меняет, — и добавила строже: — Харв, ну ведь Генри твой друг. Ты сделал ему много плохого, и он причинил тебе много боли, защищая себя и своих друзей. Однако даже так вы что-то к друг другу испытываете. Это как… Как у Захарры и Василисы, хотя, я уверена, у них там все сложнее. Вы сражались вместе. Вы были одним целым. И теперь, когда столько было пройдено, вам пора уже отринуть вражду, которая для вас самих же давно, в сущности, не играет никакой роли, — Одри прервалась, подняла голову, чтобы рассмотреть слепое чернильное лицо. Тупые мощные зубы в двух мощных челюстях щелкнули друг о друга, угловатые тощие плечи, с которых свисали две непропорционально длинных руки (или лапы) с острыми когтями, напряглись. — Ты нужен ему. А он нужен тебе. Потому что вы неотделимы… Как сейчас ты и я. И тебе станет легче.       — И что же ты потом предлагаешь, психолог херов? — губы его раздвинулись в оскале.       — Затем ты должен сам — слышал? — сам, — продолжила она. — Подойти к моей девушке и объяснить ситуацию. Я специально ей ничего не говорила. Мы пока молчим. Она молчит о пытках, я тоже молчу о пытках, как и о том, что я хотела покончить с собой, и том, почему ты напал на нас. Я бы хотела, чтобы свою часть истории ты сам ей поведал.       — На кой черт я ещё и этим должен заниматься?       — Потому что я знаю, что ты испытывал. Стыд, гнев на себя. Ты хотел бы сделать так, чтобы случившегося не случилось. Но прошлое изменить нельзя. Фриск пытали, потому что она попалась, а попалась она из-за тебя, и ты это знаешь. Когда вы поговорите, вы — она и ты, — освободите друг друга от вопросов, обиды и чувства вины. Тем более, — добавила Одри, стараясь сделать голос как можно серьезнее, ведь, пускай она говорила это скорее ради шутки, ей хотелось, чтобы Харви отнесся с пониманием к её просьбе. — Если ты этого не сделаешь, я не буду с тобой общаться.       — Больно надо.       — И это тоже ложь, — по крайней мере, она хотела в это верить. — Не желай ты моего общения, ты бы просто скрылся, вольный Чернильный Демон, и не вернулся. И не сделал бы всего блага, что уже совершил.       Демону нечего было ответить.       Только спустя время, когда Одри уже отчаялась услышать ответ, Харви тихо и как бы не желая этого, произнёс:       — Я — не ты. Но я подумаю над твоими словами. А ты подумай над моими, — он наклонился к ней, так что их лица оказались на одном уровне. — Если мы хотим разобраться со всей этой историей, нам придется разобраться в себе. Запомни это. Иначе мы умрем.       Чтобы разобраться в себе, нужно разобраться с незавершенными делами, произнесла она, не открывая рта: её мысль стрелой устремилась в мозг демона, врезалась прямо в цель и увязла, прекрасно понятая и глубоко ушедшая в сознание. Биение их общей души тогда разделилось, точно рассыпавшиеся во все стороны нити паутины. Харви понял, прочувствовал важность её слов, как она поняла его. Одри отвернулась, сглотнула. Кивнула. Закрыла глаза. Также отвернулся Харви, погруженный в свои мысли.       Когда Одри проснулась, вынырнув из своих дум, она поняла, что брата уже не было: крыша гаража, на дверь которого они облокачивались, смялась и сползла, устремившись концом вниз, небо встревожилось, и стая птиц искрами тьмы, крича, разлетелась кто куда — над длинными металлическими пиками антенн парила, перепрыгивая с крыши на крышу, тень Чернильного Демона. Вот он всем своим недюжинным весом рухнул на ещё одну крышу, большую и плоскую, и побежал, разливая по округе скрежет металла.       Хорошей охоты под луной, братец.       А тебе — разобраться в себе, сестрёнка, насмешливо ответил он, и связь прервалась.       Одри направилась домой и все ещё не придавала значения тому, что так и никак иначе его не называет. Она не думала, что направилась в дом, она направлялась домой, место, в котором главным были не стены, а люди, в тех стенах живущие. Впервые здесь горел свет: видно, кто-то починил электричество, или же оно всегда работало, и причины, по которым они никогда колене включали, заключалась в страхе хоть как-то дать знать врагу, где они. И теперь она шла на свет. И на звук — звуки голосов, бьющейся посуды, взрывов хохота, льющейся воды и ворчания.       Весь путь прошел в молчании. Она думала. Думала о том, верит ли сама в свои слова, прав ли Харви или нужно просто относиться проще к себе. Так легко ей давалось преуменьшать масштабы разрушений, творившихся вокруг неё, радоваться самому мелкому — что у кого-то, к примеру, вместо перелома костей черепа простое сотрясение, что кто-то вряд ли сможет нормально ходить, зато остался жив… И никогда Одри не могла легче отнестись к себе. Нужно ещё столько сделать! Поговорить, обсудить, выслушать, помочь, доказать себе: да, я могу, да, я подруга и сестра не только на поле боя, я способна управлять своей жизнью и, направляя её, вносить вклад и в другие жизни. И снова и снова сомневалась после очередного поражения или некого предзнаменования, гласящего о неудаче.       Так она дошла до двери. Потерла ладони, увидела приобретшую синеву белую сухую кожу на израненных руках и поняла, что продрогла до костей. Ночь была почти осенней: беззвездной, с одной только луной в вышине, посыпанной черной солью, напоминающей первый снег, который скоро растает. Она дышала воющим ветром, выстуживала легкие, кусала кончики пальцев. Одри должна была сразу войти в прихожую, в которой было потеплее: дверь нормально приставили на место, окна почти заколотили досками. Но осталась стоять, думая. В раздумьях она простояла недолго — сразу двинулась в сторону от двери, обходя дом. В не разбитых окнах жил теплый, насыщенный желтый свет, и в нём кутались знакомые люди.       Генри лежал на диване, и из-под пледа, в который его окутали, торчала полностью закрытая в гипсе нога — мужчина смотрел в потолок и, видно, думал, когда спорящие за закрытой дверью разойдутся. Джейк и Рэн играли в шашки. Гетти рисовала на стене их с «Плащами» комнаты, чего Одри от неё совсем не ожидала — рисовала она очень даже неплохо, но то, что удалось разглядеть, заставило недоумевать: она рисовала трех девушек в лодке, и одна определенно выглядела мертвой. Захарра все ещё лежала в своем спальном мешке и крепко спала.       — Как можно поскользнуться на пустом месте?!       — Ну вот так, берешь и поскальзываешься. Может, к ботинку что прилипло, почему же не прилипнуть…       — Посуда у нас на вес золота, так что лучше бы тебе это «что-то» сейчас же убрать! ТЫ ЕЁ НЕ СКЛЕИШЬ, ПОТОМУ ЧТО У ТЕБЯ РУКИ ИЗ ЖОПЫ! И НЕ НАЙДЕШЬ, ПОТОМУ ЧТО ГЛАЗА У ТЕБЯ ТАМ ЖЕ!       Одри вдруг ощутила такую тяжесть, что захотелось упасть. Тяжесть плавно, точно её кто-то накинул на неё, упала на плечи и затылок, и девушка сгорбилась. Она, решив, что уже достаточно находилась, вернулась к двери, но не сразу вошла внутрь. Продрогшая и уставшая после всех переживаний, она подумала о том, что былое не вернуть, и как раньше уже не будет: их славная компания продолжит ссорится, срывать друг на друге злость, пока они не двинутся в путь. В путь, где не будет Тэмсин, где половила участников едва будет ходить. Марк сказал, что стоит показывать зубы. Эллисон, когда они обсудили конфликт с Томом, заметила, что любой настоящий друг потом сам пойдёт извиняться, даже ворчун Молчаливый Томми, как она его назвала. Их слова поразительным образом смешались со словами Харви: ей пора остановиться, перестать меняться.       Но как время и жизнь, Одри всегда шла куда-то. И ей не хотелось приходить к чему-то одному. Не хотелось принимать одну точку зрения и придерживаться только её: тогда и быстро состариться можно. Да, у неё были принципы: не убивать живых, стараться думать, прежде чем что-то делать, помогать друзьям, ценить свою жизнь. Только это было частью её, её багажом в этом долгом пути. И ни разу ещё Одри не ощущала чего-то большего — уверенности в одном единственном восприятии, к примеру, что существует жизнь после смерти и что мир стоит на трех слонах, стоящих на космических размерах черепахе. Все вокруг меняется, она сама меняется… и, наверное, лучше бы одному из них остановиться.       С этими мыслями она вошла внутрь.

***

      Все уже спали, когда Одри поняла, что что-то не так. С момента возвращения она не видела Фриск, но так устала, что не заметила этого. Она просто рухнула без сил на свой мешок и забылась темным, бесконечным сном, в котором то и дело слышался голоса Харви и её собственный: их диалог лихорадочно крутился, заканчиваясь в начале и начинаясь в конце, крутился, пока точки отрезка, в котором он существовал, не поглощали друг друга, как змея уроборос. Она проснулась не сколько от шума, сколько от пустоты рядом. Обычно этой пустоты не было. Обычно всегда был кто-то рядом — прижимал к себе или прижимался к ней, отдавая в обмен на её тепло свое.       И тут она вспомнила, как, ненадолго проснувшись, чтобы промочить горло, совершенно не соображающая и вялая, она прошла мимо кухни и услышала тихий разговор двух друзей, кажется, Рэн и Марка: первая била себя по лбу, зло глядя на мужчину, и разводила руками. Тот смотрел на неё, как на дуру, и отвечал на её яростный шепот: «Да, прости, что я такой злой, да, хорошо, извинюсь, ну простите, я периодически забываю, какие вы все ранимые…». Видимо, разбитая тарелка стала причиной далеко не шуточной ссоры. Или, должно быть, не ссоры, а скандала одного человека, который до того рассердился, что весь накопленный негатив вылил лоханью с дерьмом на неуклюжую виновницу. Одри встрепенулась, обернулась к скрипнувшей двери — Фриск возвращалась.       — Ты чего не спишь? — спросила Одри, вставая. Говорила она очень тихим шепотом, дабы не разбудить мирно спящую Захарру.       — А? — девушка на миг обернулась и попыталась незаметно вытереть нос. — В туалет ходила.       — Тебя вообще рядом не было, — она уже серьезно встревожилась. — Что-то случилось?       Фриск закрыла дверь. Показалось, слишком громко. Шафрановый свет, прорвавшийся сквозь щели между досками, не пропускающими ночной холод, пролился на царапину на щеке Одри и на часть лица вошедшей. И та задумалась, говорить или нет.       — Ну… — она снова притронулась к носу, затем к глазам, в которых что-то блеснуло. — Я это… поссорилась с Марком… точнее… ну, ты знаешь его. Он сам по себе добрый почти, благородный, преданный, но такой, бывает, зануда и говнюк. Как я говорила: дай повод посраться… ты не видела, сразу спать пошла, а я возьми и тарелку разбей. Случайно. Просто нога, типа, как-то поскользнулась на месте, должно быть кто-то что-то пролил. Как раз он согласился тарелку помыть. Я несу… падаю… и вот, — и голос её надорвался. — Я стараюсь редко обращать внимания на оскорбления, так ведь легче жить. Но сегодня как-то очень обидно было, прям до слез. Он назвал меня неуклюжей и очень тупой, сказал, что руки и глаза у меня из жопы, и добавил, что все это от того, что я слишком мало делаю для команды и нихера не имею, потому что за меня, мол, все мать делала. А это не так, этот придурок вообще не знает, как у нас все устроено было!.. — едва она стала говорить громче, то тут же замолчала, уставившись на облитый лунным сиянием силуэт подруги. Она всхлипнула и резко отвернулась. — Прости, что гружу. Такая мелочь, а…       «Иногда нужно отвечать. Тогда тебя будут считать сильной, отстанут и застыдятся: ведь они срывают злость на тебе, человеке, который ничего им лично не сделал… так это работает, да, Марк?».       — И ведь ничего не произошло. Я знаю, что мы все на взводе, но тут ещё подключился Джейк и…       — Иди сюда, — не дав договорить, Одри подошла к ней и заключила в объятия. В самое ухо раздался громкий, мокрый всхлип, чужие слезы размазались по щеке и каплями запуталась в волосах, и её крепко, сильно обняли, требуя ласки и понимания. — Что он сказал?       — Я плохо помню. Но он приплел приход мертвецов… видимо, Харви им сообщил, что меня схватили и пытали, а потом увидели, что на мне ни царапинки, или… я не знаю. Джейк сказал, что нечего ждать чего-то нормального от человека, который привел к их порогу врага и из-за которого Захарре чуть не проломили череп. Я его не дослушала… сразу убежала. Для меня это б-было…       Прежде чем делать какие-то выводы, похоронив в себе закипающую злость, Одри решила подумать. Она позволила уткнуться себе в плечо лицом, вздрогнула от нового всхлипа и погладила по мягким, холодным волосам. Вся Фриск была холодная, и несло от неё холодом и пахло мусором. Должно быть, она бегала достаточно долго, бегала между гаражами, а после — гуляла, заглядывая в каждый… Или остановилась в одном, чтобы поплакать. Однако всего она не выплакала. Или это новое, вызванное допросом, пробуждением воспоминаний слов и тонов. А Одри всего этого не заметила. Потому что спала.       — Поплачь, милая, поплачь, — проговорила она, уголком рта уткнувшись в щеку Фриск. — Все хорошо… Они не правы, слышишь? Да думаю, они сами это понимают. Просто… да, сейчас все сложно. Все меняется. На меня вот недавно Генри чуть не сорвался и Том посмотрел так, будто хочет разорвать. Но это же не со зла, понимаешь? «Плащам» все ещё очень тяжело, а тут эта битва, эти ранения… Марк, к тому же, очень беспокоится за Эллисон, они же почти побратались… — глупо было оправдывать его сейчас, и она поздно прикусила язык. Как и любому человеку в такие моменты, Фриск нужно не оправдание обидчика, а утешение, ведь это так унизительно: когда тебя обвиняют в том, в чем ты не виноват, когда объясняют твою неуклюжесть так называемой бытовой инвалидностью, вызванной излишней маминой опекой, которой не было — девушка с ножом легко могла о себе позаботиться, и одна разбитая тарелка ничего не значила.       — Да дело в другом…       — Я знаю. Тише…       Во многом, подумала Одри, все мы остаемся детьми. Нас ранят такие вот бытовые конфликты, вдруг переходящие личные границы — и вот разбитые тарелки превращаются в несовершенство твоих поступков и внешности, в обвинения в том, на что ты не мог повлиять, в то, какой ты человек сам по себе. И все мы ищем человека, которого в трудный час можно схватить и обнять, дабы он впитал твои слезы и услышал твою детскую боль. Почему это происходит? Потому что мы не хотим меняться или потому что есть вещи, которые никак нельзя изменить?       — Он часто ведет себя, как дурак, я знаю, — тем не менее, он не в самом деле дурак. Он просто человек. Или умный, или тупой, или сдержанный, или взрывоопасный. А когда он старается быть и умным, и сдержанным, рано или поздно он становится тупым и взрывоопасным, и всегда то происходит, когда рядом есть не причастные к его настроению люди. — И Джейк дурак. Ну… Прости за сексизм, не толерантно как-то прозвучит, ну мужики, ну что с них взять…       Девушка с ножом издала смешок, и Одри поняла, что на верном пути. Они сели на её спальный мешок, и Одри погладила спину Фриск, после чего лицом зарылась в её волосы и, нащупав макушку, поцеловала её. Затем она дала ей лохмотья, оставшиеся от черной водолазки, в которую она была одета во время битвы, и девушка смачно в это дело высморкалась, после чего краешком вытерла глаза. И, кажется, в тот момент ей стало по-настоящему легче. Но затем она снова начала плакать, и цикл повторился — она стала что-то тараторить, прекратила, высморкалась и вытерлась, замерев. И стала думать о чем-то.       — Голова заболела, — пожаловалась Фриск. — Ненавижу плакать.       — Да, такое бывает. Полежи пока здесь, я схожу за таблеткой, — Одри встала, чувствуя, как по запястью и ладони скользят её пальцы, точно Фриск хотела удержать её, обернулась — и увидела в заплаканных глазах тихую мольбу и на губах едва различимые слова: «Не надо… побудь со мной…». И все равно не смогла бы остаться, ведь её, эту дуру, у которой все всегда болит, нужно было срочно спасать: спасать от мигрени и от самой себя, сейчас такой жестокой и несправедливой. — Я скоро вернусь. Просто полежи тут минутку-другую, и все.       Когда она вернулась — через минут пять попыток красться незаметно и различить что-то в повисшей темноте, — Одри увидела, как оставленная ею девушка с ножом в самом деле смиренно лежит на её спальном мешке и смотрит больными, усталыми глазами в угол комнаты, на который из-за слабого света снаружи будто накинули пару лишних слоев тени. Одри уронила таблетку, на входе пролила немного драгоценной воды, быстро таблеточку подняла и снова поковыляла, вдруг испугавшись, что может споткнуться о что-то невидимое и упасть прямо на осколки стакана. Однако ничего не случилось. Она села рядышком, поставила перед ней все необходимое и вручила лекарство.       Раздался звук между фырканьем и смехом, и Одри поняла, что любимая теперь смотрит на неё. Тут же она поморщилась, взяв таблетку языком, и запила в пару глотков.       — Что? — улыбнулась Одри.       — Не буду скрывать: то, как ты суетишься, очаровательно, — услышала она голос Фриск. Влюблённый свет в её глазах превратил тело во что-то мягкое и податливое, как не высушенная глина. Румянец сдержать не удалось: слова девушки озарили тучи, которые окружали Одри, пока она слушала её и ещё раньше, когда она говорила с Харви.       — Подлизываешься?       — Нет, просто радуюсь сегодняшней ночи. Такой… лунной и темной! Ну и ещё поражаюсь, какая заботливая и красивая у меня девушка. Хотя, может, да, может и подлизываюсь, просто… — она сделала ещё глоток. — Так поразительно, как это работает. Тебе приносят стакан воды и таблетку от головной боли, и ты, разбитый, уставший и униженный осознаешь, как ты любишь эту девушку. Ведь она придет на помощь, когда ты… вот такой. Уязвимый. И когда сражаешься с мертвецами, тоже придет, потому что ни за что не пропустит славную битву. Прости за лирику. Само вырвалось…       — Душа у тебя романтика, — заметила Одри, подперев голову рукой и также влюблённо наблюдая за ней. — Может, стихи будешь писать? Я бы с удовольствием почитала, особенно если они все поголовно будут посвящены мне.       — Не дождешься, Дрю. Тем более, рифмы лучше «Гора», «Вода» я бы придумать не смогла.       Она потерла рот, шмыгнула носом и теперь в самом деле стала приходить в себя. Снова легла, сложив руки на груди, закрыла глаза, и Одри легла с ней, так что их локти соприкасались, а волосы путались в друг друге. И стала думать. Почему люди такие порой жестокие? Вот ведь знаешь, что добрый, сам видел, но потом происходит что-то такое, что разрушает тот светлый хороший образ, и приходится смиряться с несовершенством людей. Да и Фриск, чего уж греха таить, тоже отличилась. До того может быть неуклюжей, что посуду — из драгоценную посуду! — бьет. А что делает вместо того, чтобы ответить? Убегает. Конечно, судя по голосам, которые до неё доносились, пока Одри гуляла, сначала Фриск пыталась объяснить ситуацию, обещала, что все исправит. А когда появился Джейк со своим наездом, решила ничего не делать — поддалась эмоциям и убежала.       Её за это трудно судить, ведь каждый мог бы поступить точно также: в подобие моменты ведь сильно желание взять да спрятаться, как самой Одри хотелось в те дни после битвы в Монтауке и до знакомства с Кевином. И все-таки это так по-детски и эгоистично, так неправильно — нужно держать себя в узде, как Фриск же её и учила. По итогу она проиграла. Не оставшись, не ответив, не попытавшись поставить говнюков на место, она просто убежала, поддавшись своему желанию пропасть из их поля зрения… и, возможно, в сознании некоторых подтвердив догадку о том, на ком же лежит вина за вторжение.       — Ты должна завтра поговорить с ними, — произнесла Одри. — Рэн с Марком уже поговорила на повышенных тонах, так что, думаю, и этот упрямец будет посговорчивее.       — А Синехвост?       — А с «Синехвостом» поговори также на повышенных тонах. Докажи ему, что он не прав.       Фриск улыбнулась, кивнула.       — Учту, — взглянула на Одри. — Спасибо за мудрые советы.

***

      Но время шло, а сон не приходил. Одри ворочалась, поднималась, выходила в туалет, сидела, думая о том, что должно было её усыпить — мол, скоро время отдыха пройдёт, и нужно будет идти за Ключами. И это не помогало. Веки отяжелели, и при всем при этом не спалось. Думалось о случившемся, правильные ли советы она дала, стоило ли вообще вмешиваться в её дела. Должно быть, стоило — ведь той требовалась поддержка близкого человека. А что насчет всего остального?       «Чтобы разобраться в себе, нужно разобраться с незавершенными делами», — может, в этом вся проблема? Одри не находила сон, потому что мучилась из-за несделанного, даже больше — накапливаемых, как снежный ком, мелких дел, которые она все откладывала и откладывала, которые решала лишь косвенно.       Сегодня на кухне снова орудовали они вдвоем. На сей раз они просто залили кукурузные хлопья молоком, добавили туда неровно нарезанные кусочки сушенной клубники и сварганили кофе, решив не расходовать за раз столько продуктов, тем более людей было много. И позавтракали они позже всех — отправились помогать тем, кто позаботиться о себе не мог. Так Одри вернулась перепачканная молоком после того, как Эллисон подавилась и закашлялась, разбрасывая во все стороны брызги и мокрые хлопья. Когда они с Фриск остались на кухне одни, то выпили свой остывший кофе и позавтракали тем, что осталось — остатками сухофруктов. Есть обеим не хотелось, пусть завтрак сам по себе был хорошим. И говорить тоже не хотелось. Девушка с ножом всячески пыталась намекнуть, что они могли бы найти тему для разговора, но от чего-то Одри это совсем не интересовало.       Чтобы разобраться в себе, нужно разобраться с незавершенными делами. От себя не уйдёшь. В какой-то момент нужно просто остановиться, прекратить свое изменение и придти к чему-то одному.       Уставилась на Фриск. Та глядела в окно, сжимая в руках пустую чашку, и веселость и бодрость испарились из её взгляда. Лопнувшие сосуды сделали белки розовыми, под веками пролегли мешки. И подумалось, что точно также она выглядела вчера, когда убеждала Одри в том, что хорошо поспала.       — Ты же ведь проснулась вчера не из-за запаха. А проснись так — выглядела бы бодрой, — произнесла Одри и повернулась к Фриск. — Плохой сон или… то есть… Прости, ведь я задаю такие вопросы…       — Все в порядке. Ну, не в плане, что со мной все в порядке, а в плане, что ты задаёшь вопросы, я к этому, — честно ответила она. И сказала: — Сны. Решимость решимостью, а кошмары… Они возвращают в те бесконечные часы, когда… да ты понимаешь, в общем.       Одри прижалась к ней боком и позволила положить голову на свое плечо. Роуз-В-Шляпе причинила боль им обеим, а они не хотели говорить об этом, и если Одри не хотела, потому что ей претило вновь показаться слабой, то девушка с ножом не говорила, потому что пытки, которым её подвергла Роуз, сломали не только её тело, но и душу, и вспоминать то было невыносимо. Одри помнила и гвозди, и кровавые лужи, и стул с обрезанными, такими же покрытыми кровью, веревками. Знала, на что Роуз способна и чего хочет — ей нужна еда, ей нужен пар, что становится слаще, когда жертва боится.       — Я могу чем-нибудь помочь?       — Сомневаюсь, — девушка с ножом вздохнула, задумчиво повертев кружку. — Ну а я тебе?       Чем же она могла помочь Одри? Ответа на этот вопрос не существовало в природе.       Затем появилась другая мысль. Все уже позавтракали и, должно быть, разбрелись по своим делам или вернулись ко сну и думать не думают зайти сюда. Они одни в этой маленькой сумрачной кухоньке. Они могли бы поговорить. Прямо сейчас. Или не говорить. Просто жаться к друг другу, целуясь, пока никто не видит и не слышит, пока мало кто подозревает, что те, из-за кого начались их проблемы, ещё здесь. Эта мысль показалась соблазнительной и пугающей. Этакая замена их ночным побегам, когда все спят, и только они вдвоем — нет. Уходят куда-то, лишь бы спрятаться от жестокого, шумного мира, садятся где-нибудь и говорят, говорят обо всем подряд или молчат вместе.       Сердце екнуло. Одри развернулась к Фриск лицом, взяла за плечи и, пока та ничего не поняла, прильнула к её губам: со вкусом кофе и очень-очень желанным. Через пару секунд, тянувшихся долго, как вязкая смола, Одри разорвала поцелуй плавным и легким шагом назад.       — Что это было?       — Ничего, — она печально взглянула на любимую и подумала, что все бы отдала, лишь бы они поняли, как поступать дальше: к чему идти, как идти, что для этого нужно. Она прислушивалась к пустой плачущей темноте в своем сердце и следу, оставленному на примятых сухих губах, смотрела в знакомые глаза, ища во всем этом ответ… и не находила его.       Одри уже приоткрыла рот, чтобы то ли вздохнуть, то ли что-то сказать, и тогда Фриск поцеловала её, не успела та сомкнуть губы. Теплый сладковатый ветер дрожью пробежал по телу, и девушка вся запылала, точно окунувшаяся в огонь: в груди все мучительно приятно сжалось, щеки загорелись, дыхание замерло в легких, и вырвался только слабый выдох, крохотный осколок замершего горячего воздуха. Когда девушка отстранилась, Одри улыбнулась.       — Точно?       — Точно.       Они смотрели друг на друга. Одри чувствовала, как руки на её шее ласково гладят кожу, чувствовала, как щеки под её собственными ладонями, немного шершавые, точно при болезни, горят и двигаются, пока рот складывался в улыбку. Боязнь и желание наконец все обсудить то рождали слова, то их убивали, едва они были готовы сорваться с языка. Незнание, как быть, боль внутри, похожая на зуд. Оно не давало жить нормально. Оно убивало. И либо гнало во весь опор, либо останавливало, обращая тебя в мраморную статую. Порывисто вздохнув через нос, Одри прижалась ко лбу Фриск и сказала:       — Нет. Нет, ничего не нормально. Совсем. И… мне просто страшно, возможно я так сильно тебя люблю. Не в смысле, что я раньше не так любила, а просто, ну…       — Я знаю, о чем ты, — она обняла Одри, и та сцепила пальцы на её спине, под дрожащим подбородком чувствуя крепкое плечо, на которое она всегда могла опереться… и которое тоже должно было на что-то опираться, чтобы оставаться таким же крепким и сильным.       И Одри рассказала обо всем. О том, как боролась внутри Харви, как ненавидела его тогда, как хотела причинить ему боль, но в итоге, взяв контроль, ничего не сделала — она потащила их общее избитое и раненое тело в непроглядный вонючий мрак. Они шли, пока одеревенелые ноги не принесли их к ревущим чернилам, которые рвались из сточной трубы вниз, в смолисто-черное озеро. Она поведала о том, как долго стояла, путаясь и утопая в разрозненных мыслях, как не справлялась с вновь проявившими себя суицидальными наклонностями. Тогда, говорила Одри, прижимая к любимой, я думала, это единственный способ покончить со всем — покончить с собой, человеком, из-за которого произошли те беды, страдания и смерти, выпавшие на их с ганзой долю. Но она этого не сделала. Она решила выжить. А потом пришел Уилсон и заставил взглянуть правде в глаза.       — Он вонзил в меня нож, — произнесла Одри после недолгой паузы. — Я схватила его, и мы полетели вниз. Вроде было больно, но я не помню точно. Наверное, так люди чувствуют удар о бетон. А ещё было очень холодно. И нечем было дышать, только и это тоже не беспокоило. Но я помню, что сказал Харви. Представь, он, Чернильный Демон. Любая жизнь стоит того, чтобы за неё сражаться. Каждый вздох. Каждое урчание желудка. Каждый смех. Каждая боль в мышцах после проделанной работы. Я не хотела. Я не видела смысла. Ждала, когда же смерть придет за мной… но все же Харви удалось меня вытащить. И, знаешь, я набралась такой силы, что тогда могла бы… даже не знаю. Он покинул меня, погрузился в чернила, и я узнала… что я могу. Я заставила чернила собраться в форму демона, и мы выбрались.       Фриск не знала, что ответить на сказанное. Она погладила её волосы. Одри не видела, но взгляд девушки с ножом был тяжел и печален. Она чувствовала причастность к случившемуся, вину за то, что не смогла выбраться раньше, ведь тогда бы Одри не пришлось переживать подобные ужасы. Верно она всегда считала: если родной человек беспокоится, его беспокойство нужно тотчас затушить.       «Ты бы все равно ничего не сделала, тупица. Тебя связали и забили, как настоящую псину, причем забили по-живодерски, упиваясь твоими воплями и твоей беспомощностью».       — Я тоже помогла Эллисон, — продолжила Одри. — Мы с Харви отправились на поверхность и там помогли Эллисон, Тому и Марку. Харви бросился помогать нашим здесь, а мы с Элис в особняк. Мы сражались вместе, и я почувствовала, будто… будто прохожу сквозь огонь. Я выяснила от пленников, которых мы с ней выпустили, куда тебя могли потащить — или мы с Элис сами додумались, все как-то спуталось… ну и я пошла искать тебя… то есть… то, что от тебя осталось. Я убила многих. А потом… я встретила её, — и поведала, как убила Роуз-В-Шляпе, и как та, выдавливая из неё пар, использовала нож Фриск. Когда рассказ подошел к концу, повисло плотное, материальное молчание, которое запросто можно было попробовать на вкус — и оно оказалось бы горьким. Едва с уст слетело последнее слово, Одри ощутила, как силы покидают её, и тело становится воздушным. Она рассказала все и благодаря этому избавилась от бремени, клонившего её к земле.       Никто не знал, что говорить. Но потом сквозь толщу тишины прорвался голос:       — Может, ещё по кофе?       — Давай чай.       Фриск заварила тот, который был с желтыми, как у подсолнуха, лепестками. Раз их продавали на рынке, подумала она, значит, они не ядовиты и вряд ли имеют наркотический эффект. Одри ждала, наблюдая за тем, как она периодически промахивается, вливая кипяток в стеклянный чайник, и неаккуратно сыплет драгоценные высушенные цветы в горячую воду. Руки у неё дрожали. И оставалось только гадать, о чем она думает: о случившемся с Одри или о случившемся с собой. Дрю знала одно — теперь Фриск обязана рассказать, что с ней происходило в то же время. Даже если страшно, мерзко, унизительно.       — Я буду откровенна, — произнесла она. — Это было похоже не просто на пытку, хотя, вероятно, это только мое восприятие, вызванное моими глубочайшими страхами. Их было трое. Хэрроу рассек мне щеку ремнем, и это самое болезненное, что он сделал, хотя до него мне уже разбили нос и губу и отхлестали по спине. Последней была Роуз, и она сделала хуже всего, — затихла, соображая, и Одри подумала, что должна бы сейчас не сидеть здесь, глядя на спину партнерши, а подойти к ней и прижать к себе. Потому что трясло теперь не только пакетик, который она держала над чайником, но и тело от ног до плеч. — Она взяла строительный пистолет и… ты знаешь, что такое строительный пистолет?       — Да, им гвозди вбирают, — она не стала говорить, что знает обо всем случившемся. Вероятно, Фриск и так понимала, что везде, где нужно и не нужно, Одри уже побывала.       — Так вот. Она вбивала в меня гвозди. Первый в коленную чашечку. Это как в локоть, ну а это ты точно знаешь, поэтому… поэтому ты понимаешь, каким было это ощущение. Привыкание к боли заглушает боль, однако это привыкание есть последствия решимости. Но тогда я потеряла решимость, и боль была не приглушенная, а сильная, сводящая с ума. Она вбила мне пару гвоздей в колени, а потом в брюхо и пах. И каждый раз она приближалась ко мне, спрашивала меня, чуть ли не касаясь своими гребанными зубами моего уха, — Фриск сглотнула так, что Одри запросто её услышала. — Я даже… даже пыталась шутить. Но тут же начинала орать. Я материлась, кричала без слов, молила остановиться… и все, чем я могу сейчас гордиться, это моим тогдашним твердым желанием ничего не выдать. Затем она выдрала мне зуб. Отрезала мочку уха. Вырвала клок волос, когда уже совсем разозлилась. Я чувствовала себя игрушкой в её руках. Игрушкой для битья. И очень-очень нелюбимой, уродливой игрушкой. Странные мысли, да?..       Она судорожно задышала, упершись в столешницу и наклонившись над самым чайником, от которого, как от вулкана, распространялась струя белесого дыма.       — Когда она выдавила из меня весь пар, как она его называла, я почувствовала себя полностью опустошенной. Точно меня выпотрошили — вынуди все органы, обескровили, быть может, и кости все выкинули. Все это, конечно, осталось со мной, но все было сломано. Я думала — каждая клеточка тела вывернута наизнанку, или как лучше сказать… и ещё я думала, что дальше ей останется только обоссать меня, заставить сожрать собственную плоть, изнасиловать и кастрировать. И когда она закончила со мной, я осталась лежать в грязи и темноте. Потом пришли Хэрроу и какой-то синий громила. Последний взял меня за волосы и сказал, что я похожа на мертвую шлюху, которая скоро окажется на их обеденном столе. И меня снова оставили. Видимо, решили, что я мертва. Тогда я хотела, чтобы так и было. Чтобы меня не стало.       Одри точно не знала, что испытала. Первые секунды не было гнева, только ледяной шок, шок, будто то, о чем она говорила, случилось и с ней — компиляция всего насилия, выпавшего на её долю. Потом она поняла, что прижимает указательный и средний палец к губам, точно курит. На самом деле ей почти непреодолимо захотелось покурить. И выпить. И вдохнуть чего-то похлеще никотинового дыма. Прижала всю руку ко рту, прикрыла веки и подумала — подумала хорошенько, точно копала топкий торф, по колено в него же погруженная, на болоте, на котором нет ни души — только она, синяя темнота, зеленый туман да светлячки и кваканье лягушек. Она встала из-за стола, тихонько подошла к Фриск, обхватив её живот руками, и спиной прижав к своей груди. Затем она уткнулась щекой ей в затылок и вдохнула её запах: кофе, хлопья, теперь ещё и чай. Это был хороший запах. Теплый. Родной. Фриск вздохнула, так что все тело еле шевельнулось, и стиснула пальцами одну из сцепленных на животе рук.       — Что было потом? Ты же как-то выбралась… — Одри не сдержала улыбки. Под щекой помимо затылка была веревочка с амулетом, который в минувшее время сна Одри внимательно разглядела и ощупала: девушка с ножом спала, а её соседка перебирала пальцами маленький деревянный глаз Ра, потерявшийся в озерном иле.       — А потом, — во вздрогнувшем голосе рассказчицы прозвучала надежда, и Фриск выпрямилась. Должно быть, её глаза загорелись еле заметным красным, отражением яркого пламени решительной души. — Потом я поняла, что умирать мне предстоит долго. И я ждала, неподвижная, засыпающая и просыпающаяся. Я попрощалась с родителями, с друзьями и с тобой. И тогда ко мне пришла Нина.       — Получается, нас обеих спасли наши родные. Брат и сестра.       — Да, — и она рассказала о том, как призрак Нины, шлепающий по налитым лужам, мокрый и пахнущий сыростью, держал её голову на своих коленях, обнимая и гладя волосы, словно провожая медленно и болезненно умирающего друга в последний путь. История произвела на Одри впечатление, не неизгладимое, однако схожее с ним. Она застыла, представляя себе эту призрачную девушку: ленту водорослей в темных от воды волосах, свет в блестящих живых глазах, широкую добрую улыбку, от которой появляются милые ямочки на щеках. — И потом я, кажется, ожила. Это происходило постепенно. Не как вспышка, в смысле, а как… ну ты поняла. Прости за косноязычие.       — Прощаю, — Одри была рада слышать веселость в словах своей отважной бессмертной дурочки. Она заснула, стоя, покачиваясь, как убаюканный ребёнок, и касаясь лицом её затылка. Теперь обе все знали, и пропали звуки, которыми можно было заполнить повисшее молчание. Значит, они страдали. Они стояли на краю, и каждая слышала одновременно несуществующий и реальный свист. Тот давно не приходил ей во снах, но вспоминался, когда жизни грозила опасность, и сейчас Одри гадала, слышала ли его в чернильной пучине или придумала это только что. Потом представила, как бы выглядел сегодняшний день без них с Фриск. Ведь обе, желтая и красная, стали бы искрами погребального костра… или аппетитной падалью на столе голодных мертвецов. — Это тебе снилось вчера, верно? Пытка?       — Да. А тебе снится то, через что ты прошла?       — Да. Роуз. Наяву, — призналась Одри. — Она валит меня на пол и заламывает руки. Душит и кромсает. Я вижу её лицо, и смерть её ни чуть не красит. Она смеется в ответ на мои вопли. И тогда я выпускаю металлического монстра, и мы меняемся местами. Она кричит, а я смеюсь, избивая её, как молотком, мечом. Это единственное отличие. Ведь в реальности я продолжала кричать, даже визжать, и я жила одной мыслью: «Не трогай меня, не трогай, не трогай, не трогай…». Или это было то же «Умри»?       Одри разомкнула объятия, отошла. Взглянула на свою черную руку, на которой остался шрам, потрогала щеку — тоже со шрамом. Губу и часть носа — со шрамом. Кажется, ещё один был на брови. Или на другой стороне шеи. Или на животе. Или вовсе на пояснице?       — Что бы с нами ни случилось, — заговорила Фриск. — Мы не должны терять себя — помнишь, ты говорила мне, что я не должна теряться? — и оставаться решительными. Ради того, что будет, и того, что есть сейчас, независимо от того, плохое происходит или произойдет — или хорошее, — она разлила чай по кружкам и одну из них, белую керамическую, вручила девушке. Нагретые бока кружки приятно обожгли ладони, запах между жасмином и сиренью защекотал ноздри, и Одри смогла успокоиться. — Слышишь? Давай быть сильными. Допьем чай, потом я помою посуду, а ты в это время начнёшь здесь полноценную уборку, я мигом к тебе присоединюсь, после чего… хм… Как бы ты хотела провести время?       Ей пришла идея. В кои-то веке хорошая. У Одри была мечта: лежать с ней в обнимку в черных розовых кустах и наслаждаться танцем лунных света и тени на подставленных к небесам лицах. Она хотела провести время вот так. Но Харви, подумала она в тот момент, не станет ближе к полному душевному спокойствию, пока не помирится со всеми, с кем успел испортить отношения. Исправить это нужно в ближайшее время, и Одри знала способ. Глядя на любимую девушку, громко пьющую горячий обжигающий чай, она наполнилась решимостью сделать это.       Поэтому на её вопрос она только таинственно улыбнулась.

***

      Итак, Одри обрела внутренний покой. Стержень, лично ею выкованный, наконец глубоко врос в неё, и, надеялась она, он навсегда там и останется, и в последнее путешествие она пройдёт сильной и готовой к любым трудностям. Сколько раз он падал, сколько раз его вырывали из земли, и Одри приходилось втыкать его обратно. И он выглядел таким хрупким, что Одри вбивала его в землю маленькими и легкими ударами молоточка, думая: сломается ведь. Теперь все иначе. Смерть Тэмсин ушла в прошлое. Перестала так уж сильно тревожить напряженность в команде. Обещание, данное Харви, выполнено. Она и её возлюбленная прошли испытание смертью и переродились, вернули утраченное и избавились от ненужного. Одри была полна уверенности. И ей больше не было страшно испробовать свой стержень на прочность, поэтому вбила его в землю, в себя, так глубоко, так грубо, как это было возможно.       Она наблюдала за тем, как её брат и девушка пялились друг на друга, видно, размышляя, с чего начать разговор. Морозная ночь кусала пальцы и щеки. Она усыпала уцелевшие стекла инеем и покрыла тонкой коркой льда черную соль под ногами. Пахло божественно, и мусорная вонь почти не чувствовалась. Фриск сложила руки на груди. Она выглядела не то что бы недовольной, скорее смущенной и встревоженной, находясь так близко с костлявым, обтянутым чернильной кожей существом, которое причинило ей столько вреда. Харви же смотрел на неё, смотрел и не знал, как ему быть.       Ты должен начать первым. Это ты виноват, тебе же и приносить извинения.       Проблема в том, что я даже не знаю, с чего начать. Я мог бы сказать, что мне вся эта херня не сдалась, что мне плевать и все такое, и это недалеко от правды…       Харви.       Ты оглохла? Я не понимаю, как начать. В стиле «Как дела, прости, что побил»?       Хотя бы притворись, что тебе жаль, она стала злиться, хотя знала — Харви не нужно притворяться. Ему в самом деле было жаль. Своими тупыми вопросами он просто пытался самому себе доказать, что он совсем не стесняется, что он не чувствует себя уязвимым сейчас, когда ему приходится разбираться далеко не с сестрой, понимавшей его с полуслова и любившей безусловно. Он разбирался с человеком, которого бросил на верную смерть.       Чернильный Демон вздохнул, а затем, наклонившись к Фриск, отвел лапу в сторону. Вздох прозвучал почти по-старчески устало.       — Я прошу прощения за случившееся. Это было… неправильно. Стоило вспомнить, кем я был в тот момент и какие акценты первоначально расставил. Но я не смог и поддался эмоциям, и поэтому мне жаль.       Фриск задумчиво покачала головой.       — Ну и че мне с этим делать? Ну вот понять можно, само собой, человеческий фактор, с кем не бывает, а с другой — я чуть ласты не отклеила…       — Больше не отклеишь. Мир? — спросил он нехотя.       — Я ж слышу, что ты не искренне говоришь, — Одри думала, антенна спрячет её, но она не помогла, и девушка с ножом обернулась, подняла голову — и уставилась на Одри, которая смотрела на них. — Харви, если мы хотим решить этот вопрос, нам, должно быть, нужно быть искренними с друг другом. И я сейчас буду искренней: пока ты меня колотил, я думала, с каким удовольствием я бы тебя отхлестала ремнем по жопе, ведь до такой степени быть невоспитанным даже демону неприлично.       Харви зарычал. Он выпрямился в струнку, сперва удивленный, а после оскобленный, сгорбился, как перед прыжком, и зарычал — губы его раздвинулись, обнажая тупые зубы. И Одри вдруг подумала: если она всегда видела его таким, какой он есть, то сам он пытался себя скрыть. И теперь к нему вернулась броня, под которой никто не разглядит его настоящего — его же истинный облик оказался и его маской. Он хотел быть высокомерным, жестоким и вспыльчивым повелителем чернильного мира и потому бы не стал говорить, как друг с другом, с какой-то смертной, которую бросил, спасая собственную жизнь.       — Знаешь, я многое могу понять. Даже то, что ты порой ведешь себя отвратительно по отношению к самым близким — тем, кто принимает тебя любым. Кто этим не грешил, правда? Но если человек желает что-то изменить в себе, он меняет. И меняет отношение не к одному-двум людям, а ко всем, — продолжила Фриск.       — И что же я, по-твоему, делаю не так? Как я не так отношусь к остальным? — издевательски спросил он.       — Ну, знаешь, для начала тебе бы стоило побороть собственное стеснение и признать для самого себя — да, это был говяный поступок, и пусть я не управлял собой, я должен понести за него ответственность. После чего принять то, что тебе придется извиняться перед человеком, с которым у тебя никогда разговор не клеился.       — Я и так несу ответственность, я и так понимаю, что сделал не так!       — Понимаешь. И тебя это бесит. Ведь тебе приходится сейчас говорить об этом со мной, а не с Одри. Интересно, почему…       — Подозреваю, потому что ты меня била?       — Я тебя не била. Я с тобой сражалась, а сражалась я с тобой, хочу напомнить, потому что кто-то пересмотрел фильмов про Ганнибала Лектора.       Он сделал шаг к ней.       — Потому что ты никогда не верила, что я смогу измениться. Потому что для тебя существовал только Бенди, который дергал тебя за волосы и прятал от тебя твой нож. Но я не он. Я злой и коварный, и потому ты всегда повторяла: Харви подонок, Харви ублюдок, Харви не изменится и никого не полюбит.       — Ты забыл, с чего все началось. А началось все с того что ты ел потерянных и пытался сожрать нас с Одри заодно. Началось все с того что ты взял Генри в плен и распорол мне брюхо, а потом бегал по лесу и лопал туристов. После этого ты чуть не убил нас всех. А ещё после всячески принижал Одри и влиял на её сознание. Так что прости, да, я не особо верила в тебя и в то, что Одри сможет слепить из тебя что-то стоящее, — неожиданно в её голосе послышалась ледяная звенящая сталь, и слушавшей их разговор девушке стало жутко — один участник уже закипел, другой — только начинал закипать, медленно, но верно.       Харви, сбавь обо… она не успела договорить: его пламенная ярость выбросила её из демонического сознания и обложило его непреодолимыми высокими стенами.       — ТЫ ПРОСТО НЕ ЗНАЕШЬ ЧТО Я ПЕРЕЖИЛ!       — Да все я знаю! Но, Харви, послушай. Да, может, в начале общение у нас не задалось, но это не значит, что ты мне чужой, — Одри увидела, как Фриск стиснула кулаки и вобрала в себя столько воздуха, сколько человек вдыхает после долгого погружения под воду. И, пытаясь успокоиться, она произнесла твердым и относительно тихим и спокойным голосом: — Так что пригладь загривок. Ты пришел просить прощение? Отлично. Скажи «Прости» и прими то, что с людьми не всегда можно говорить так, как говоришь ты. Потому что, повторюсь, ты мне не чужой. Да, ты творил всякую хрень. Ты причинял всем, кого любил, боль. Но это не мешает всем остальным тебя любить. Я тебя люблю — худо-бедно, признаюсь, но люблю, и ради тебя я и поперлась в этот ссанный особняк. Так что повзрослей уже наконец, поубавь пыл и зарой свое эго поглубже. Ты снова в форме демона, но ты все ещё во многом человек или как ты там самоидентифицируешься.       Никогда нельзя останавливаться, подумала Одри, глядя на Харви. Всегда нужно меняться и идти вперед. Не лететь сломя голову, каждый день меняясь до неузнаваемости, всегда оставлять что-то неизменным… но не все. Харви свирепый, он такой, какой есть, но его свирепость не должна переходить границы дозволенного — он не должен нарочно подпитывать её, дабы казаться себе тем же, кем он был. Он должен полностью принять свое новое «я», как и обещал себе, но для этого нужно разобраться с незавершенными делами.       Словно услышав её, а может, послушав Фриск, Харви расслабил плечи, и все его тело из груды напряженных жгутов мышц превратилось в вялое, тщедушное тело очень усталого существа.       — Прости, — пророкотало одно слово, похожее на рев летящей с далёких гор лавины. — И все же выслушай меня.       — Я… слушаю.       Харви сделал все сам — просто Одри, как всегда и бывало, подтолкнула его к поступку. Она привела Фриск, чтобы он не только помирился с ней, но и потренировался перед главным извинением, главным искуплением — перед Генри. Она заставила их встретиться и постаралась по мере сил остаться в стороне: и пусть вышло не очень, основное было сделано. Харви воспользовался её советами и смог, в сущности, сам обуздать свой бесконечный, рвущиеся отовсюду гнев — гнев незатухающий даже в умиротворении и любви. И сейчас Одри точно, словно стала Пророком, увидела — все идет так, как она и хотела (или как должно идти). Других вариантов, других дорог, не существовало. Только этот.       И она устало и довольно вздохнула.

***

      После обеда брат и сестра встретились в обговоренном месте: на крыльце, прямо прямо под окнами у всех выживших членов ганзы. Одри ждала его с нетерпением, в предвкушении чего-то важного — ещё одного разговора, в ходе которого они, быть может, узнают, кто же был прав: разобрались они в себе, разобрались ли с миром вокруг, и что было их лекарством. Это случилось как раз в перерыве в уборке, устроенной ещё вчера. Девушка смотрела в чернильные небеса и ждала, когда же там появится демон.       — Что ж, — вместо того, чтобы приземлиться возле неё, он вынырнул из теней, которые высоко устроившаяся луна отбросила на землю. И вот он — Харви Дрю, он же Чернильный Демон, громко топая, подошел к Одри. Та даже не испугалась столь неожиданному появлению. — После тринадцатичасовой охоты, я, думаю, все же смогу с тобой поговорить. И я, пусть и не хочу этого, признаю: мы оба были не правы.       Одри похлопала по месту рядом с собой, и Чернильный Демон плюхнулся на него, облепив пылью её длинную желтую юбку. В окне тут же показалась синяя морда: шок, ужас и удивление смешались в кошачьих желтых глазах. Владелец морды стал тыкать пальцем в спину Рэн, которая о чем-то яростно спорила с Марком, и все двое, дружно заорав на Джейка, обернулись. И прилипли к окну. Пусть смотрят, подумала Одри. За брата не стыдно.       — Что будем делать теперь?       — Жить, — коротко ответила она. — Собираемся в скором времени снять с Эллисон повязки. Я над ней, если ты почувствовал, уже поработала — не переусердствовала, как ты и сказал, лишь направила восстановление в нужное русло. То, чему суждено придти в норму — придет в норму. А то, чему нет — останется с ней, — когда она договорила демон удовлетворенно кивнул, может, с гордостью подумав о том, какая у него способная сестра и ученица. — А ты?       — Выловлю Генри, если не против. Пришло время и с ним поговорить, — он ненадолго замолчал. — Как Фриск после нашего разговора?       — Ведет себя как обычно, только часто тупит в стену. Признавайся, ты её сломал?       — Самую малость, надеюсь, ты не злишься.       Одри хмыкнула. Она была рада многим вещам. К примеру, что два её родных человека выслушали друг друга и в ходе продолжительного разговора пришли к общему мнению и, можно сказать, простили друг друга — хотя, конечно, больше девушка с ножом прощала огромного черного демона, в панике принявшего неверное решение (точнее просто слетевшего с катушек). Всю ночь и утро Одри и Фриск старались не говорить о случившемся. Последней нужно было самой все додумать. Однако она иногда обращалась к Одри за помощью, и та, само собой, давала подсказки и наводила на верные мысли — потому что, бывало, Фриск слишком быстро бегала от умных мыслей. Затем они продолжили убирать дом, то и дело наблюдая, как кто-то в попытках помочь делает только хуже — падает, хрустит спиной, проливает воду и поскальзывается, летя прямиком в гнезда пыли. Потом Одри стала свидетелем того, как Фриск, с ног до головы облепленная сажей и с чьим-то глазом в сжатом кулаке выясняла отношения с Марком и Джейком.       Как вы поняли, оба заслужено получили свое.       Одри легла. Прикрыла веки. Улыбнулась.       — Тебе хоть стало лучше? — спросила она.       — Скорее да, чем нет, — произнёс он. Затем обернулся к ней и фыркнул. — Я не обязан с тобой это обсуждать.       — Как скажешь, — она пожала плечами. Она понимала, что Харви определенно будет сложнее говорить о себе и своих чувствах теперь, когда это придется проговаривать устами и когда его может услышать не только сестра. Одри услышала, что Харви, недолго помявшись, тоже лег, сложив длинные когти на массивной груди, и тоже, должно быть, уставился в небо. Одри открыла глаза, повернула голову к окну. Вместе с теми, кто уже внимательно за ними наблюдал, испытывая гамму из легкой жути и жгучего любопытств, стояла Фриск с яблоком в зубах. Она помахала рукой, и Одри, широко улыбнувшись, показала ей поднятый большой палец. — Значит, Генри следующий?       Чернильный Демон не ответил.